Чудеса бухты Нурсель

Чудеса бухты Нурсель

Антарктида человеческих слабостей не прощает. Такое отношение к полету стало моей второй натурой — существуешь только ты и он.

Трудно ли держать себя в таком настрое? Да, трудно. Особенно, когда надолго задует, завоет пурга, а ты разгребешь завалы из служебных бумаг и остаешься один на один со своими воспоминаниями о доме, о детях, о всем том хорошем, что оставил на Большой земле. А в 32-й САЭ я жил один — домик РП мы разделили перегородкой пополам, сделали из одной половины штурманскую комнату, и в ней я «выгородил» себе уголок, где поставил кровать-раскладушку, на которой и спал. Конечно, одиночество это было весьма относительным. Когда начинались полеты, к 6 часам утра приходили синоптик, радист, который жил с руководителем полетов в другом домике, к 7 часам подтягивались экипажи. И начинался анализ вариантов полетов — запасного и основного, разработанных еще с вечера. Эти планы корректировались на основании последних метеосводок, переставлялась авиатехника, менялись виды работ. Но когда налетала пурга, я оставался в одиночестве — один на один с Антарктидой, которая являла в такие дни всю свою мощь и жестокость.

Лежишь, стараясь уснуть, и вдруг по крыше — грохот. Чертыхнешься и начинаешь одеваться — значит, сорвало радиоантенну. Выбираешься в бушующую снежную темень, обвязавшись веревкой, лезешь на крышу и там укрощаешь рвущийся из рук и норовящий ударить тебя в лицо или по рукам металлический «еж». А рядом свистят электрические провода, которые тоже может порвать, и тогда жди большой беды. Закрепишь антенну, привяжешь ее к крыше, спускаешься, весь залепленный снегом. Пока разденешься, он растает, вода — ручьем, начинай ее собирать.

Снова ложишься на раскладушку, заставляешь себя уснуть, а к полуночи просыпаешься от режущего холода, который прорывается в щели и вымораживает домик в считанные минуты. На лице снег, снежные гейзеры хлещут из стен. Они сделаны из древесно-стружечной плиты, обшитой жестью. Ветром домик расшатывает, гвозди из этой ДСП вылетают, щели расходятся и надо вскакивать, искать тряпки, ветошь, запихивать, заколачивать их в дыры. Домики-то делали в какой-то исправительной колонии! Пока борешься со щелями, в печке-капельнице кончается керосин. В доме бочку с ним держать нельзя, надо снова выходить в пургу, откапывать емкость. Отроешь, опрокинешь, отвинтишь пробку и ждешь, пока керосин наполнит 20-литровую банку. А снег рвет все вокруг, набивается в ту же банку, слепит... Снова ставишь бочку на место, руки мерзнут мгновенно, если на них керосин пролил, но надо спешить, чтобы дверь не успело сильно снегом занести.

Возвращаешься, раздеваешься, мокрую одежду тащишь в сушилку и начинаешь разбирать печку, чистить карбюратор, потому что он забивается от той смеси растаявшего снега и керосина, которую ты притащил с мороза. Сидишь, а с тебя пот льет в три ручья — в Антарктиде невероятно сухой воздух и любая физическая работа выжимает из организма воду. Но сидеть мокрому нельзя — в доме холодно, да к тому же я уже давно ношу в себе застарелый плеврит. Надо переодеться, а сухое белье тоже выморожено. Но всему бывает конец, и когда ты согреешь чай, чувствуешь себя на верху блаженства. Хотя в такие минуты приходят уже другие мысли — о доме, о семье, и хочется совсем иного тепла.

... Странное это место оказалось — бухта Нурсель и ее окрестности. В ясную погоду, кажется, милее и прекраснее места не найти — с одной стороны горизонта синеет море, с другой — высятся горы. Богатство красок восхитит любого художника, и все они в движении, мир перед тобой переливается, блещет, меняет оттенки и цвета. Но как только Антарктида заревет, потемнеет, тебя охватывает ощущение такой жестокости и пустоты, каких не встретишь больше нигде в мире. Я — не встречал. Кажется, что попал в какой-то ревущий котел, забытый и Богом, и чертом, в котором варится начинка для всех торнадо, бурь и циклонов, истязающих Землю. Вой, рев, стон со всех сторон... Уснуть невозможно, пурга держит в напряжении все твое существо, каждый незнакомый звук заставляет настораживаться — а вдруг беда пришла?! И так — день, два, три, пять...

Здесь же пришлось нам встретиться со многими «чудесами». Разгадку каких-то мы знали, на других так и осталась завеса тайны. Одно из них — многослойные рефракции, интересные, романтичные, но очень неприятные, когда встречаются в летной работе. Объясняются они наличием нескольких слоев воздуха с разной плотностью и влажностью, лежащих, как блины в торте «наполеон». Я встречался с однослойной рефракцией в Арктике, на Дальнем Востоке, здесь в Антарктиде, но с многослойной столкнулись только на «Дружной». Идешь на высоте 600 метров, небо чистое, видимость отличная. Спустился ниже — под тобой все исчезает, не видишь ничего, ни аэродрома, ни посадочной полосы...

Вернулся из полета экипаж Ми-8 Жени Лепешкина, который снимал с «точки» группу гляциологов Кости Смирнова.

— Представляешь, — рассказывает, — подлетаю к ним, смотрю, а они от меня убегают. Я за ними, они — от меня. Сбесились, что ли, думаю. А уже вечер, времени светлого мало, чтобы за ними гоняться. Потом смотрю — голова в воздухе висит, а туловища нет, потом туловище без головы и без ног движется. Поверишь, сам чуть с ума не сошел...

Смешно? На мой взгляд, не очень. Оптические явления — а именно с ними встретился экипаж Лепешкина — в нашем летном деле явление опасное. К тому же он столкнулся и со звуковой рефракцией — гляциологи бежали на звук вертолета, но он доносился совсем не с той стороны, где находился его источник.

Но хуже всего то, что каким-то образом эти рефракции влияли в приземной зоне на работу радиосредств. Подходишь к станции на высоте 1500-1200 метров — все нормально работает. Снижаешься до 600 метров, видишь перед собой аэродром, а наземный пеленгатор показывает, что он лежит совсем в другой стороне. Ладно, если ты летишь в хорошую погоду, а если попадешь в плохую? И уйдешь в океан, в горы. В ледники... Навсегда.

Что мы только не делали, чтобы исправить ситуацию, — и обрывки троса к антеннам приваривали, и траки гусениц, сооружая «землю» на леднике, — не помогало. Каких только радистов не подключали к решению этой проблемы — никто ничего дельного посоветовать не смог. Привезли новое радиооборудование, радиопеленгатор — тот же результат, вернее, его отсутствие. Пришлось так и летать — в район аэродрома тебя «заведут», а здесь уж действуй сам, на свой страх и риск.

Поэтому все очень строго стали подходить к оценке метеопрогнозов на полет. Я жестко потребовал от метеонаблюдателей, от синоптиков по максимуму улучшить свою работу. Наладили аппаратуру для приема снимков из космоса, которую привезли с «Дружной-1», сделали собственными силами их привязку к местности... Это дало свои результаты — оправдываемость прогнозов достигла 80%, хотя, случалось, и синоптик Коля Широков, и метеоролог не спали так же, как и я, сутками, выуживая данные отовсюду — с «Молодежной», с «Новолазаревской», с ИСЗ. А когда начиналось непрохождение радиоволн, по крохам собирали нужную информацию — летать-то надо. Спорили, случалось, до хрипоты. Но в этой же обстановке родилась настоящая дружба между метеослужбой и экипажами — ответственность за дело заставила по-новому взглянуть на работу друг друга. Не многие метеорологи здесь, на материке, рискнули бы прочитать погоду и составить прогноз по тем картам, что пришлось использовать на «Дружной-3». Наши синоптики с этим справлялись.

Но перед чем и они оказывались бессильным, так это — перед туманами. То, что он появится — радиационный, адвективный или какой-то иной, — определить проблемы не составляло. Но вот он виден, лежит в море, а куда пойдет? Если закроет аэродром, то насколько? А потому возникает вопрос: выпускать экипаж в полет или нет? Если же он на «точке», срывать его оттуда или еще ждать? А вдруг придут, топливо кончится, а туман все еще будет лежать в этой долине, куда все атмосферные «нечистоты» стекаются, как в бочку...

Но трудно работать было всем — полевым партиям, «науке». Сезон короткий, объем исследований большой, а занимались ими не просто энтузиасты, а, образно говоря, научные маньяки. Явно видно, что подходит непогода, начинает задувать пурга и надо улетать — нет, бегут куда-то сделать еще один замер, взять какую-то пробу... На больших планерках я вынужден был ругаться:

— Когда это кончится?! Сказал экипаж, что надо лететь, так летите — ему-то виднее!

— Но если бы мы не взяли тот замер, у нас концы с концами не сошлись бы, — оправдываются.

— Да вы поймите, на карту ставится уже и ваша жизнь, и экипажа. С собой у вас запасы топлива и продуктов небольшие, а задуть может и на пару недель — это Антарктида...

Молчат, но я знаю, повторись такая ситуация, они поступят точно так же. Потому что сроки работ всех поджимают, дни становятся короче, лед у берега начинает смерзаться, а значит, скоро придет корабль — поэтому все делается быстро, бегом. Даже в столовую и из нее — бегом. Взвинченность? Да. Но она не была суматошной, беспорядочной — просто все спешили сделать дело, ради которого пришли в экспедицию. И только в пургу этот накал страстей несколько спадал...

Но и в непогоду, когда весь мир превращается в ревущую, воющую, грохочущую субстанцию и Антарктида загоняет людей в дома, наглухо запечатывая их тоннами снега, расслабляться нельзя. Потому что в замкнутом пространстве тебя тоже может подкараулить беда. Так случилось с водителем, инженером и техником по ГСМ, которые жили напротив нашего дома. Порывом сильнейшего ветра, который к ним прорвался, сбросило конфорку с печки-капельницы, полыхнул пожар. Они бросились тушить пламя, получили ожоги, но домик спасли. Мы думали, что на руках, на лицах останутся шрамы, но врачи «Дружной-3» сделали невозможное: применили новейшие мази, купленные на собственные деньги в каком-то заграничном морском порту, и к концу сезона раны зажили без следов. Так случалось не раз, когда врачи тратили полученную валюту на лекарства, которые потом кого-то спасали.