Загадка гибели Заварзина
Загадка гибели Заварзина
Заварзин к Новому году закончил облет радиосредств в «Молодежной» и теперь рвался в «Мирный». Я категорически возражал против его перелета — погода ухудшилась, да и работы здесь пока не было, не на чем летать...
Но в «Молодежной» начальника экспедиции Евгения Сергеевича Короткевича вовсю стала одолевать группа журналистов, которые прибыли в Антарктиду, чтобы своими глазами посмотреть, как мы тут живем и работаем. Сезон короткий, им хотелось побывать в разных районах, такие командировки выпадают на долю журналистов нечасто — вот они и спешили в «Мирный». Однако коль ситуация сложилась неординарная, может, и не стоило бы им настаивать на вылете. Я даже дал телеграмму, что возражаю против него. Конечно, второй самолет здесь был бы нужен для подстраховки того, кто начнет летать на «Восток», но пока оставались нерешенными проблемы с топливом, Заварзина можно было перенацелить на работу на «Дружной» — там он смог бы помочь ребятам.
И все-таки Володя решил лететь ко мне. Второго января они заправили свой Ил-14 топливом «под самые пробки», взяли на борт девять пассажиров, в том числе и Евгения Сергеевича Короткевича, и пошли на взлет. Хотя и верхний аэродром лежит недалеко, всего в семи километрах от станции, провожать их приехали на маленьком вездеходике только руководитель полетов Юрий Васильевич Шахов и водитель.
— Представляешь, ничто не предвещало беды, — позже рассказывал мне Шахов. — Перебросились с ними парой шуток, попрощались. Погода серенькая стоит, температура на пределе, и полоса «держит» машину на лыжах, как на присосках. Они долго и тяжело бежали, тем более что ВПП идет в горку. Оторвались, и вдруг вижу — Ил-14 слишком круто вверх полез, встал ребром на крыло и рухнул...
Как только я получил радиограмму, что в «Молодежной» произошла катастрофа Ил-14 и есть жертвы, тут же приказал готовить нашу машину к перелету туда. Сердце словно кто-то сжал тисками и не отпускал. В голове билась одна мысль: «Это первая наша авиакатастрофа в Антарктиде. Двадцать три экспедиции нормально отработали, а теперь погибли ребята. Что же произошло?!»
Взлетели в час ночи по московскому времени. По трассе стояла отличная солнечная погода. Подошли утром к «Молодежной» — яснотища, Антарктида сверкает. «Если бы Володя вылетал сегодня, подумал я, — все у них было бы замечательно». Я уже знал: как только небо очищается, с ледового купола сразу начинает дуть холодный стоковый ветер, снег подмораживает, и ВПП звенит.
Когда подошли к станции поближе, увидели открытые куски моря, а над нижней ВПП — туман. На верхнюю, где лежал разбитый Ил-14, я садиться не стал. Никакой тревоги погода у меня не вызвала, я решил, что туман радиационный, поскольку ярко светит солнце, и продержится он недолго, а через час-полтора спокойно сядем. Тем более, что циклон ушел и больше нам ничего не грозит. К тому же пришли мы без груза, запас топлива оставался большой, а тут с судна, которое закончило работу в районе «Молодежной», попросили нас сделать ледовую разведку и вывести их к чистой воде. На это ушло часа полтора, но когда мы вернулись, туман не только не ушел, он начал прикрывать и верхнюю ВПП, с которой вчера взлетал Заварзин. Я сделал круг в надежде, что удастся нырнуть в какой-нибудь разрыв серой мглы, но не тут-то было. Как по злому волшебству, на аэродром стала натекать облачность, и мы оказались в «слоеном пироге» — над нами тучи, под нами туман, куда садиться, неясно.
Тут я быстро понял, что это не радиационный, а адвективный туман, идущий всегда впереди нового фронта. По прогнозу он не ожидался. «Для лета — обычная картина, но уж слишком подло выплеснула его в этот раз Антарктида, — подумал я. — Убаюкала меня сначала...»
Особой тревоги у экипажа не было. Успокаивало то, что со мной в кабине работали опытные, хорошо подготовленные для работы в Антарктиде люди. Командир Виктор Афонин много летал в Арктике, а теперь уже в третий раз пришел в Антарктиду. Но на него больно смотреть, настолько он был подавлен трагедией с экипажем Заварзина. Виктор долго работал с Володей вторым пилотом, Заварзин готовил его в командиры кораблей, их связывала искренняя мужская дружба. Я занял место второго пилота Юрия Вершинина, впервые прибывшего сюда на стажировку. Штурман Виктор Семенов, бортмеханик Виктор Маслов, бортрадист Константин Алтыбаев — уравновешенные люди, хорошие специалисты, с которыми мне не раз приходилось работать вместе.
В Полярной авиации на тренировках на большом северном аэродроме Амдерма взлеты с закрытой шторкой проводили очень опытными инструкторами, но настоящие навыки «слепой» посадки приобретаются только в практической работе. Да и условий для таких тренировок на Большой земле нет, препятствий много. Здесь же Антарктида с ее огромной снежной пустыней при острой необходимости позволяла выполнить такую вынужденную посадку. Сложности чрезмерной в ней нет, если хорошо знаешь местность и умеешь ювелирно пилотировать самолет. Это значит, что машину надо держать строго по компасу, авиагоризонту, сохраняя постоянную скорость с помощью мощности двигателей, и, создав посадочный угол самолету, идти со снижением не более 0,5 метра в секунду, пока не услышишь касания лыж о снег. Мы обговорили с Виктором Афониным все эти тонкости пилотирования и приготовились к «слепой» посадке.
Сделали еще круг над станцией, над нижней и верхней ВПП — видимость «ноль».
— Садиться будем в этом районе, — сказал я экипажу. — Уходить далеко от станции нам нельзя — здесь больше нет ни одного борта. Если подломаемся, помощь никто быстро не сможет оказать — до «Дружной», где есть авиация, далеко. Командиру — пилотировать по приборам, посадку выполняю сам...
От былой красоты и сияния Антарктиды не осталось и следа. Ил-14 начало трепать, хмурые тучи угрюмо придавливали нас ко льду. «Только бы за то время, пока меня здесь не было, не появились трещины, только бы ничего не изменилось, — подумал я. — Если разобью и эту машину, экспедиция обречена, все планы полетят к черту». Меня выручила страсть к пешим походам. Еще в 18-й экспедиции я исходил весь этот район с Павлом Кононовичем Сенько. Он занимался своей научной работой, разными измерениями и брал меня с собой: «Давай съездим на горы Городкова». С тех пор я их хорошо запомнил. За них-то и уцепился — облачность не успела еще эти горы прикрыть. Оттуда вышел на озеро Хрустальное, но туман уже почти затопил и тот распадок длиной километра три, на который я хотел сесть. Он шел с небольшим уклоном к югу, когда-то был ровненький, чистенький, а теперь я лишь надеюсь, чтобы лед в нем не поломало.
Садимся почти вслепую. Барометрический высотомер «выставить» не можем, потому что не знаем, какое сейчас атмосферное давление в этом районе. Радиовысотомерам тоже верить нельзя — их сигналы прошивают снег и фирновый слой, отражаются от плотных слоев ледника или от основания, на котором он лежит, и дают погрешность в 10, 20, а то и 50 метров. Поэтому держу машину на газу, пилотируя только по приборам. Наконец, лыжи касаются снега, я тут же сбрасываю мощность двигателей — сели. Кажется, все благополучно. Развернулись и по своим следам порулили к точке посадки. И тут меня прошиб холодный пот: — мы чуть не врезались в знак «Глобус» — небольшую антенну на растяжках, установленную здесь для каких-то научных целей. Заметить ее мы не могли — видимость была не больше пяти метров. Серенькая, на тросах-растяжках, она могла покалечить Ил-14, но как-то обошлось.
Попробовали связаться со станцией по УКВ — непрохождение радиоволн. Наконец, по дальней связи успокоили всех: «Приземлились у «Глобуса». Видимости нет, рулить не можем». Туман густел на наших глазах. Мы вытащили небольшое бревно, которое возим всегда с собой, чтобы в таких вот ситуациях, можно было закопать его в снег и закрепить на «мертвом якоре» Ил-14. К нам выслали три вездехода, но смогут ли они дойти сюда? Согрели чай, достали спальные мешки, возможно, здесь придется жить несколько дней. Я вдруг поймал себя на том, что всю нужную работу выполняю чисто механически — мысли сосредоточились на одном: что случилось с экипажем Заварзина, почему такой опытный летчик, как Володя, погиб? Но ответ на него можно было найти лишь там, в восемнадцати километрах отсюда, на верхней ВПП, где лежит разбитая машина, отгороженная сейчас от нас стеной тумана.
Подошли вездеходы, мы обсудили с водителями дальнейший план действий, запустили двигатели и по пробитой гусеницами дороге порулили к «Молодежной». Один тягач шел впереди нас, два других — у крыльев. С этим эскортом мы пришли на верхний аэродром. От той погоды, которая нас встретила утром, не осталось даже намека — ветер резко усилился, так что мне с огромным трудом удалось зарулить на стоянку. Антарктида словно решила показать нам весь свой звериный оскал — пока крепили самолет, чехлили двигатели, доставали свои нехитрые пожитки, вой ветра перешел в какой-то глухой, утробный рев. Его порывы валили с ног, и нам ничего не оставалось, как попытаться прорваться на вездеходах в «Молодежную». Ехали бесконечно долго, казалось, вот-вот пурга поднимет в воздух тягач и сбросит с барьера в океан. Оставалось лишь положиться на волю и мастерство водителей.
... Как только приехали и выгрузились, я пошел к руководителю полетов Юре Шахову. Поговорил с ним, потом с теми ребятами, которые остались живы после падения Ил-14. Зашел в санчасть. В отдельной палате лежал второй пилот Юра Козлов. Это невозможно объяснить, но на его лице я уловил печать смерти, хотя до этого никогда не видел умирающего человека. Попытался как-то поддержать его, говорил добрые слова, просил потерпеть, пока вывезем его на Большую землю... Он, несмотря на то, что его мучила боль, глазами попытался успокоить меня. Я ничего не спрашивал о катастрофе, мне это почему-то показалось верхом бестактности, да он и не смог бы ответить, если бы даже захотел. Он умер через несколько часов, ночью. Когда произвели вскрытие, весь череп был размолот — врачи, вообще, были поражены тем, как он прожил больше суток. Сердце ушло от удара вправо, легкие сорваны, все внутри разбито... Юра был рослый парень, поэтому его бросило вначале на колонку штурвала, а потом он головой ударился о приборную доску. Володя Заварзин в этом полете пилотировал Ил-14 в правом кресле. Он был пониже Козлова, ударился головой в «рог» штурвала и погиб мгновенно. Бортмеханик Виктор Шальнов упал на центральный пульт управления. Его вытащили, уложили в вездеход, но он умер по дороге к станции. В критическом состоянии доставили в санчасть радиста Тарифа Узикаева. На этой машине его рабочее место было расположено дальше, чем обычно, за гидроотсеком. Его кресло, как и кресло Заварзина, сорвало с места, самого же Тарифа бросило в проем кабины пилотов, смяло ему половину лица, сверху на него свалились радиостанции. Штурман сломал ногу, получил множество ушибов, но остался жив.
Очень серьезные травмы получили авиатехник Максимов и корреспондент из Ленинграда.
Из пассажиров больше всех пострадал Евгений Сергеевич Короткевич — перелом лодыжки, разбита голова, помята грудная клетка... Когда я пришел к нему, он не жаловался, не стонал, хотя врач предупредил меня, что те повреждения, которые он получил, больше чем средней тяжести. Первое, о чем он спросил меня: сможем ли мы выполнить летную программу экспедиции, потеряв экипаж Заварзина? Мощный терпеливый мужик, он не раз в своей жизни попадал в критические ситуации, но всегда у него на первом месте были интересы дела. Вот и теперь он беспокоился о живых — ведь на нем, как на начальнике 24-й САЭ, лежала ответственность за жизнь сотен людей, за их безопасность, за то, сможем ли мы, несмотря на тяжелейшую потерю, выполнить задачи, ради решения которых и послали нас сюда. Я обрисовал картину, прямо скажем, нерадостную, которая складывалась в авиаотряде, но сказал, что постараемся сделать все, что сможем, чтобы выполнить программу САЭ.
Наутро Антарктида сияла. Стояла тихая, ясная погода, в бездонном голубом небе висело радостное солнце. За ночь ураган ушел, зацепив лишь краешком крыла наш район. Но, по-моему, никто в «Молодежной» даже не заметил всей этой красоты. На душе каждого было тяжело и грустно. Всех мучил вопрос, где и как хоронить погибших. Ответ на него должна была дать Москва, а до этого мы даже не могли предать товарищей наших земле Антарктиды.
Но оставались раненые, которых срочно нужно было доставить в хороший госпиталь на Большой земле. И снова я пожалел, что нет у нас самолета, способного решить эту задачу. История с Сухондяевским так никого ничему и не научила. Мы перебрали с Короткевичем все возможные варианты, но поблизости никаких наших морских судов не было, а возвращать корабль, который ушел от «Молодежной» две недели назад, нет смысла — слишком много уйдет времени на его переход сюда. Решили вызывать американский самолет — LC-130 «Геркулес». Он не заставил себя долго ждать, пришел в санитарном исполнении — с необходимым оборудованием, медикаментами, с бригадой врачей. Все они были одеты в комбинезоны, и я не сразу распознал, что среди них есть даже одна женщина. Небольшого росточка, милое лицо... Пострадавших быстро погрузили в самолет. Я английский язык знал совсем плохо, женщина-врач русским вообще не владела, и все же нам как-то удалось с ней объясниться — беда сплачивает людей. Она успокоила нас, пообещала, что ребят доставят в лучшие клиники Новой Зеландии. И точно: уже через несколько часов мы получили сообщение о благополучной посадке «Геркулеса» в пункте назначения и доставке наших раненых под присмотр самых квалифицированных врачей. Короткевич улететь отказался наотрез, хотя настаивали на его эвакуации. Экспедицию он не бросил, хотя и мог.
Теперь надо браться за тяжелую и сложную работу по расследованию катастрофы. В «Молодежную» уже пришли десятки телеграмм из МГА, УГАЦ, из отряда, на которые надо было что-то отвечать. Не знаю, по какой причине, но в эти дни отменили все личные контакты участников САЭ с Большой землей. Может быть, потому что объем служебной переписки нарастал с каждым часом, как снежный ком: первая катастрофа советского самолета вызвала резонанс во всем мире, американские спутники отсняли разбитый Ил-14, по телевидению всех континентов показали сюжет об этой трагедии. На меня посыпались грозные окрики: «Почему не выставили охрану? Почему не оцепили район падения? Почему появились снимки упавшей машины?!» Это меня взорвало. Как появились?! Пока я летел из «Мирного», на месте трагедии побывали все, кто находился в «Молодежной», а те, у кого был фотоаппарат, естественно, отсняли все, что хотели. Я что, должен теперь отнимать у них фотопленки? Позже многие ребята принесли по просьбе Короткевича и снимки, и негативы, что помогло нам в расследовании. Да и откуда я мог взять охрану места катастрофы, если бы даже захотел? Люди занимались своим делом, ведь работу никто не отменял.
Шляхов с «Дружной» не прилетел. Сезон только начинался, и на него, как на командира отряда, обрушилась лавина организационных проблем — экипажи Ан-2, Ил-14, вертолетов разбросаны на огромной территории, и отладить их работу в короткие сроки не так-то
просто. Телеграммы шли потоком: там топлива на 12 часов работ оставалось, там газ у геологов закончился, где-то продукты подошли к концу... А ведь в этой ледяной пустыне вся жизнь — привозная.
И все же я надеялся, что Шляхов прилетит, поскольку из Москвы пришел приказ о его назначении председателем государственной комиссии по расследованию летного происшествия. Но через два дня пришло новое распоряжение, и все руководство работой комиссии возложили на меня. До этого я никогда не участвовал в расследовании авиационных происшествий, однако мне в определенном смысле «повезло». Председателем технической подкомиссии был назначен инженер Николай Гаврилович Александров. Он много лет работал в Управлении гражданской авиации Центральных районов и был хорошо знаком с методикой расследования аварий и катастроф, знал, как и какие документы надо оформлять. Для меня же, пилота, участие в расследовании было похоже на полет в космос на метле: в этих требованиях так много казуистики, что непосвященному человеку не под силу быстро и квалифицированно разобраться в методике проведения необходимых действия и операций. Все вроде бы разложено «по полкам», но и причины, и выводы описываются одними и теми же терминами, и на первый взгляд кажется, что они лишь меняются местами. Но это неверно — строгость изложения и описания факторов, которые привели к летному происшествию, нужны и мертвым, и живым. От того, насколько точно пройдет расследование, какие выводы из него будут сделаны, зависит оценка работы экипажа в последние минуты его жизни, юридические, правовые, социальные, финансовые и другие последствия для тех, кто отвечал за создание и подготовку машины и людей, для родных и близких, пострадавших в катастрофе... Поэтому я преклоняюсь перед расследователями авиационных происшествий, которым, как правило, надо найти решение сложнейшей задачи со многими неизвестными, имея очень мало данных. А ведь на Ил-14 не было «черных ящиков» — средств объективного контроля, записывалась лишь барограмма.
Николай Гаврилович взял на себя основную тяжесть работы по оформлению необходимой документации, за что я ему очень благодарен, поскольку тем самым он дал мне возможность заняться поиском причин катастрофы, не отвлекаясь на другие дела.
Работа шла днем и ночью. Нужно было успеть тщательно обследовать разбившийся Ил-14, пока его не занесло снегом. Изучить всю документацию, имевшую отношению к этому полету. Побеседовать с оставшимся в живых и со специалистами, которые могли пролить хоть какой-то свет на произошедшее... С другой стороны, нас поджимало время — сезон уходит, работа стоит, программа экспедиции срывается. Поэтому я не жалел ни себя, ни тех, кто занимался расследованием, — мы не спали несколько суток. Что же выяснилось?
На борту Ил-14 было девять пассажиров, вместе с авиатехниками, которых перебрасывали в «Мирный», и пять членов экипажа. Аварийная ситуация развивалась обычным путем, как говорят авиаторы. Самолет был заправлен «под крышки топливных баков» — лететь-то далеко, в «Мирный», и — хорошо загружен. Вся материальная часть работала в штатном режиме. Взлетали они тяжело. Погода была серенькая, видимость, сила ветра в пределах нормы. По антарктическим меркам — тепло, и температура снега стояла на критической отметке. Поэтому полоса держала лыжи словно на присосках, разбег шел в горку, и «бежали» они долго.
Заварзин взлетел на «93-й» машине — это ее заводской номер. Я был против того, чтобы мы на ней летали, о чем категорически высказался еще до начала 24-й САЭ. Почему? Она была с передней центровкой ниже допустимых норм для этого типа машин. Володя Заварзин работал на этой «93-й» машине, но только на побережье, еще в 16-й САЭ, и это была адская работа. Для «Востока» она вообще не подходила. В «Мирном» еще можно путем разных ухищрений, на которые мы вынуждены были постоянно идти, «сделать» нормальную центровку: перед взлетом в хвост загнать побольше груза, туда же — три-четыре человека, а оказавшись в воздухе, быстро перебросить их поближе к кабине пилотов. Так мы сами создавали на взлете предельно заднюю центровку, которая рекомендовалась для машин с лыжами. Но, если бы привезли на «Восток» людей и груз и там выгрузили их, то — дальше, что? Пустая она просто на разбеге не подняла бы переднюю «ногу» и не смогла бы взлететь.
Сама «93-я» в этом не виновата — самолет, как самолет. Но по чертежам, представленным Управлением гражданской авиации Центральных районов, из нее на Минском авиаремонтном заводе сделали модификацию под аэрофотосъемку (вариант ФК), поставили кислородное оборудование, электрический автопилот... Поэтому постепенно центр масс ее сместился вперед. Когда я ее испытывал в Минске, у меня невольно вырвалось:
— Что же вы с машиной-то сделали? Ее центровка была в пределах 12%, а стала 8,7... Как мы на ней в Антарктиде летать-то будем? Там ведь снег, а не асфальт и бетон, как здесь?!
Но к моим возражениям и протестам других командиров кораблей никто не прислушался, и ее отправили в 16-ю САЭ. Тогда, как говорится, пронесло...
По рассказам руководителя полетов Юрия Васильевича Шахова, ситуация развивалась очень быстро. Они долго разбегались, дважды пытались оторваться от ВПП, в конце концов ушли в небо. Местоположение взлетно-посадочной полосы в «Молодежной» таково, что, набрав 50 — 60 метров высоты, надо отворачивать влево, к морю — впереди ледник. Заварзин, судя по рассказам тех, кто остался жив, сделал все очень грамотно — так, как и положено по технологии взлета. А потом произошло то, чему и по сегодняшний день нет однозначного объяснения. Машина вдруг резко задрала нос вверх, вышла на закритические углы атаки и, встав вертикально на крыло, рухнула вниз. Ударившись о лед, развернулась на крыле, как на оси, и легла. Удар был сильный, центроплан, внутрифюзеляжные баки с топливом, людей, груз, аппаратуру сорвало с мест...
Все это произошло на глазах Юрия Васильевича Шахова и водителя вездехода. Они рванулись к рухнувшему самолету, но как помочь людям, оказавшимся в ловушке? Инструмента никакого нет... И тогда Шахов лопатой разбил блистер, с трудом вытащил штурмана. Стал рубить ею обшивку, достал второго пилота, но что можно сделать вдвоем, практически голыми руками? И все же они достали всех, хотя понимали, что в любой момент может грянуть взрыв — в баки было залито почти пять тонн бензина, он пропитал снег вокруг и любая искра могла поднять и людей, и Ил-14 на воздух.
Позже ни он, ни те, кто расследовал катастрофу, не могли объяснить, как немолодой человек сумел одной лопатой разрубить металл обшивки и вдвоем с водителем вытащить из разбитого самолета 14 пострадавших. Шахов никогда до этого не видел ни одной катастрофы, он не обладал сверхъестественной физической силой, и то, что он рвал металл почти голыми руками, можно объяснить только стрессовой ситуацией и высочайшим чувством долга, который уничтожил в нем и в водителе вездехода страх.
Шахов рассказал мне, кто из членов экипажа где находился, когда он стал их вытаскивать. Юра Козлов в самом низу. Заварзин, мертвый, повыше, в сорванном кресле. Бортмеханик Виктор Шальнев лежал грудью на центральном пульте управления. По характеру травм мы определили, что в момент падения он не ударился головой о приборную доску, его не бросило на нее, но сильно была помята грудная клетка, повреждены внутренние органы. Я думаю и уверен в этом — взрыв не произошел лишь потому, что Шальнев в какую-то долю секунды успел «вырубить» лапки магнето обоих двигателей и отключить аккумуляторы, обесточив самолет. Возможно, он щелкнул лапками магнето уже на земле, потому что насечки на снегу и погнутые лопасти винтов говорят о том, что двигатели в момент удара еще работали. Когда Ил-14 упал, топливо хлынуло из топливной системы, и, если бы машина не была обесточена, неизбежно произошел бы мощный взрыв. Я убежден, что это сделал Виктор Шальнев, чем спас оставшихся в живых.
Думать так дает мне право то, что я проверял этот экипаж в полете, и Виктор выгодно отличался от очень многих опытных бортмехаников: он умел быстро думать и обладал великолепной реакцией. До прихода в Антарктиду Шальнев работал в организации, которая занимается испытанием самолетов, может быть, там он и научился точно и мгновенно реагировать на все, что происходит в полете. Я даже по-хорошему позавидовал Заварзину, который заполучил в свой экипаж Шальнева — в Антарктиде наши взлеты и посадки требуют от всех членов экипажа хорошей реакции и предельного внимания, но бортмеханик должен быть в этом отношении выше всех. О командире я не говорю...
И все же, почему Ил-14 повел себя вопреки всякой «логике» и не подчинился летчикам? Ошибку в пилотировании я исключаю — Заварзин, у которого это была уже четвертая экспедиция, опытный Козлов просто не могли ее допустить в тех условиях, при которых взлетали. Об этом же сказал оставшийся в живых штурман Александр Костиков... Их «поймала» Антарктида. Других объяснений у меня нет. После прохождения мощного циклона в атмосфере остаются «жгуты» — возмущенная воздушная среда. Они похожи на спутный след, который возникает после взлета тяжелого реактивного самолета. Эта динамическая турбулентность в атмосфере Антарктиды сохраняется иногда очень долго, сутки и более, и увидеть ее, определить невозможно. В таких «жгутах» — движение воздуха хаотично, а сила, скорость и направление ветра мгновенно меняются. Возможно, что они попали в такой «жгут», порывом ветра поддуло под одно крыло или под весь самолет, забросило на закритические углы атаки, и он рухнул. Экипаж был бессилен — слишком мала высота...
Трудно, очень трудно шло расследование, ведь рассматривать приходилось десятки вариантов, сотни, если не тысячи возможных причин катастрофы. Да, мертвых уже не поднимешь, но, отыскав истину, можно спасти другие экипажи, которых Антарктида неизбежно когда-нибудь поставит в условия, сходные с теми, что она «подкинула» Заварзину. В конце концов, комиссия завершила свою работу. И мы, и специалисты из различных служб МГА пытались найти точный ответ на вопрос, почему же погиб В. Заварзин и его товарищи. Но так и не нашли — экипаж унес тайну своей гибели с собой.
Еще мучительнее, чем поиск причин катастрофы, решались вопросы с похоронами погибших. По Конституции страны сделать это в Антарктиде можно было только с разрешения родственников, но они его не дали, а позднее потребовали переправить тела в Союз. Доставить же их туда нам было просто не на чем — корабли ушли, самолетом Ил-14 — невозможно... Позже внесли поправки в положение об Антарктической экспедиции: вопрос о захоронении людей, чья жизнь оборвалась на Шестом континенте, нужно решать в зависимости от сложившихся обстоятельств. Приняли решение похоронить Заварзина, Козлова и Шальнева у сопки Гранат, недалеко от станции «Молодежная».
В 18-й САЭ я изучил ее окрестности и нашел два месторождения огромных валунов из белого, словно снег, мрамора. Один из них мы с величайшими усилиями доставили к мастерским. Здесь его обтесали, прикрепили мемориальную табличку. Ребят провожала вся станция, прозвучало много высоких речей, прогремел прощальный салют, но ничто уже не могло вернуть наших товарищей к жизни. Они навечно остались за тысячи километров от дома под обелиском из белого мрамора — в белой-белой Антарктиде. И я, и многие другие их хорошо помним и уверены: они отдали свои жизни не зря. Сейчас, когда я пишу эти строки, наша страна переживает не лучшие времена в своей истории, но они пройдут, и имена Владимира Заварзина, Юрия Козлова, Виктора Шальнева и Тарифа Узикаева люди еще вспомнят не раз: бортрадист Узикаев умер в августе, так и не придя в сознание, в Москве, куда его перевезли...