IV Чудеса на костылях

IV Чудеса на костылях

Анна Туанета еще не ездила в Лангр, когда в конце 1743 года вышли в свет три тома «Истории Греции» Станиана в переводе Дидро.

Нужда заставляла его браться за любую работу. А парижского книгоиздателя Бриассона привлекла эта книга, потому что в Англии она вышла уже вторым изданием и считалась классической. Автор ее — Темпль Станиан, младший брат дипломата Абрагама Станиана, был человеком хорошо образованным и одаренным. Кроме знаменитой «Истории Греции», его перу принадлежало еще написанное по-латыни исследование о статуе Георга II.

Перевод Дидро был готов уже к маю 1742-го, но полтора года ушло на издание. Второй раз он вышел в Гавре. Больше при жизни Дидро его перевод не переиздавался, в полное собрание сочинений 1875 года не вошел, и биографы Дидро обычно этой первой его литературной работой пренебрегают.

Между тем Бриассон был настолько им доволен, что тут же предложил новый перевод, — правда, в сотрудничестве еще с двумя литераторами, — «Медицинский словарь» Роберта Джемса. В Англии этот труд вышел в трех томах в 1743-м. Джемс и сам был врачом, имя его еще до «Словаря» прославили порошки. А Бриассона проявить такую оперативность побудил высокий авторитет английской науки. Надо сказать, что Даламбер и Дидро впоследствии печатали статьи Джемса в своей «Энциклопедии».

Полное название перевода, занявшего шесть томов, звучало так: «Словарь всеобщей медицины, хирургии и химии Джемса, переведенный с английского Дидро, Эду и Тессеном, под редакцией Жюльена Бюффона, иллюстрированный большим количеством листов гравюр».

Если бы Дидро продолжал свои литературные занятия в этом же духе, они если бы и не обогатили его, то уж наверняка не довели бы до Венсеннского замка.

Но уже следующая его книга, тоже перевод с английского, оказалась первым поленом в том костре, на котором позднее сожгли его «Философские мысли».

И книга эта вышла не в Париже, а в Амстердаме, что тоже говорило о многом. Голландия для французов XVIII столетия была примерно тем же, чем Англия и Швейцария для русских второй половины XIX, пристанищем вольной печати.

Вышла книга в 1745 году, и называлась она так: «Принципы нравственной философии, или Опыт милорда Ш. о достоинстве и добродетели в переводе Дени Дидро». «Ш.» означало первую букву фамилии автора.

Это был достаточно вольный перевод четвертой части сочинения английского философа-моралиста Гупера Антони Эслея, третьего графа Шафтсбери, — «Характеристики людей, нравов, мнений».

Любопытны сама личность и биография автора. По своему происхождению он принадлежал к семье еще более привилегированной, чем Станиан. Он родился в 1671-м и не сделал головокружительной карьеры только потому, что, слишком либерально настроенный для Англии того времени, в 1705-м эмигрировал. С тех пор он путешествовал по Голландии, Италии, Франции. Умер в феврале 1715-го, в возрасте сорока двух лет. Как философ был учеником Локка, но многим обязан и Лейбницу и Пепу.

То, что Дидро занялся переводом этой книги, было для него уже не освоением истории Греции в английском толковании или медицинской терминологии, но непосредственным контактом с английской философией. А мы знаем его пристрастие к Локку и другим английским философам.

Кроме того, в отличие от двух предыдущих эта его работа была не только переводом.

Предисловие переводчика, его примечания, дополнения в самом тексте свидетельствовали, что Дидро читал и Монтэня и Паскаля, на него произвел впечатление святой Августин, он по меньшей мере заглядывал в Теренция и Горация, Цицерона и Тацита, но главным образом на него влияла английская философия.

Но глубоко неверно было бы думать, что книги влияют на авторов других книг сами по себе. Вольтер и Дидро сделались вольнодумцами, так же как Гельвеций и Гримм, Гольбах и Ламетри, вовсе не потому, что Бэкон, Гоббс и Локк написали такие-то книги, а они их прочли.

Расточительность двора и нищета народа, губительность предрассудков и заносчивость духовенства, жестокость зараженных ханжеством судей и тяжесть налогов, алчность откупщиков и повсеместное отсутствие справедливости — вот что прежде всего вывело из себя самых просвещенных людей Франции. Английская же философия только поддерживала их возмущение тем, что они видели вокруг.

Почему Дидро из множества английских авторов, казалось бы в равной мере заслуживающих его внимания, выбрал Шафтсбери?

Не смею утверждать, но предполагаю, что на эту мысль навели его чудеса на могиле янсенистского дьякона Шари. У самого англичанина решение написать очерк «Об энтузиазме» возникло под влиянием сумасбродств французских «пророков». Так называемые севенские фанатики укрылись в Лондоне после отмены Нантского эдикта и в своих пароксизмах религиозной истерии дошли до таких изуверств, что их неистовства вызвали вмешательство английского правительства. Произошло это в 1707 году. Но и тридцать с лишним лет спустя в столице не Англии, а Франции Дидро не мог не быть свидетелем такого же, если не большего, фанатизма янсенистов. Мы знаем, как он был наблюдателен, как интересовался жизнью парижских улиц!

Страшно подумать, до чего доводила толпу вера! Мужчины и женщины подвергали себя истязаниям в надежде, что в награду за это на них снизойдет божественная благодать.

Мало того… В собственной семье Дидро видел, какой урон вера в бога наносит всему человеческому. Его младший брат, едва окончив семинарию, несмотря на молодость, стал в родном Лангре немаловажной духовной персоной, и в нем уже проросли семена фанатизма, которые потом принесли ядовитейшие плоды. Вражда братьев из-за разности убеждений зайдет далеко и не потухнет, как мы знаем из сочинения каноника Марселя, со смертью обоих. Но и теперь, когда Дидье Пьеру всего двадцать три года, старший брат с грустью обнаруживает, что младший, родившийся чувствительным, с душой невыразимо чистой, загрязнил ее верой в бога. Он был бы умен, но религия сделала его мелочным и малодушным. Вопреки натуре этот уроженец Шампани грустен, молчалив, осмотрителен, редко бывает доволен. В нем уже начали вырабатываться тягостные житейские правила, которым он позже будет подчинять свое и пытаться подчинить чужое поведение. Правда, еще не теперь, а позже Дени со скорбью заметит, что Дидье Пьер был бы хорошим другом и хорошим братом, если бы религия не заставляла его заглушать в себе такие «низкие влечения». С горькой иронией старший брат думает о младшем: «Он — хороший христианин, ежеминутно показывающий, насколько было бы лучше, если бы он был хорошим человеком! На его примере видно, что так называемое евангелическое совершенство есть не что иное, как вредное искусство заглушать природу, которая, вероятно, и в нем заговорила бы так же сильно, как во мне».

Что делает Дени, закончив свой перевод «Принципов нравственной философии»? Он предпосылает ему посвящение брату. Оно предназначено для печати, да и сам Дени не пришел еще к полному отрицанию бога. В этом посвящении автор стремится доказать аббату и ему подобным всего-навсего несовместимость религии с фанатизмом и необходимость быть не только религиозным, а и добродетельным, то есть служить не одному богу, но и людям, и не искажать собственную человеческую природу.

И такое невинное, это посвящение вызвало негодование Дидье Пьера. За него брат аббат называет Дени еретиком.

Это объясняется тем, что посвящение попало не в бровь, а в глаз. Молодой аббат-фанатик и не может не возмущаться изобличением фанатизма.

Пока что Дени Дидро восстает еще только против суеверий и фанатизма, его примечания к очерку «О достоинстве и добродетели» написаны под явным влиянием галльского остроумия французского философа Монтэня. Но пылкость ученика не имеет ничего общего с благоразумием и осторожностью учителя.

Дидро позволяет себе такие возражения против фанатизма, на которые никогда бы не отважился Монтэнь.

Дидро идет дальше, чем другой его духовный отец, английский философ Локк. Локковский принцип здравого смысла, исповедуемый и Шафтсбери, так отточен и служит Дидро таким оружием в борьбе с богословием, каким не служил и не мог служить его английским учителям. Ведь в Англии уже давно отзвучали громы «великого бунта», а во Франции он еще только начинался.

Недаром перевод Дидро наделал много шуму. Упоминания о нем были в обзорах двух периодических изданий — иезуитского «Журналь де Треву» и янсенистского «Журналь де саван». Аббат Дефонтен в VIII томе своих «Разборов нескольких новых книг» высказался о переводчике весьма подробно и проницательно. Обозреватель «Журналь де саван» писал, что переводчик, воспользовавшись критикой религии у Шафтсбери, отдал свои симпатии деизму.

Не приходится удивляться и тому, что Дидро, недовольный порядками на земле — он и на себе испытал эти порядки, — начинает с атаки неба. Как заметил Маркс, критика неба превращалась в критику земли, критика теологии в критику политики.

Много позже, в 1762-м, Дидро напишет своей подруге Софи Волан: главной темой их бесед в салоне барона Гольбаха (постоянном месте сборищ энциклопедистов) служат политика и религия. В 1745-м он думает и пишет еще только о религии, и то пока ограничиваясь критикой суеверий и фанатизма.

Но Дидро, так зло посмеявшийся над верой в проделке с братом Ангелом и в другой — с семинарией святого Сульпиция, вышучивающий совет отца помолиться перед поступлением к прокурору, очень быстро придет к полному неверию. А неверие, в свою очередь, только первый шаг на пути к материалистической философии. Дидро понадобится всего четыре года, чтобы от критики фанатизма перейти к критике идеализма, и от примечаний к переводу сочинения Шафтсбери — к «Письму о слепых в назидание зрячим». Потому-то эти четыре года и окажутся равными трем лье, отделяющим Париж от Венсенна.

Однако за «Принципами нравственной философии» последует не сразу «Письмо о слепых», а сперва «Философские мысли».

Сомнительно, как утверждают некоторые, и в том числе собственная дочь Дидро, что мысль написать первое самостоятельное произведение ему внушило желание добыть денег для своей любовницы мадам Пюизье. Впрочем, эта дама не лишена была корыстолюбия, у Дидро не было иного способа достать денег, а малые цели, как известно, могут вызвать большие последствия.

Так или иначе, «Философские мысли» явились естественным продолжением и развитием предисловия, примечаний, дополнений к тексту и посвящения брату, сопровождавших перевод четвертой части книги Шафтсбери.

Как утверждали те, кто наблюдал за его работой, Дидро набросал свои «Философские мысли» на бумагу между страстной пятницей и первым днем святой недели, то есть как бы издеваясь над посвященными господу богу днями, и со стремительной быстротой. В этом нет ничего уже такого неправдоподобного, если знать, с какой поспешностью он всегда выполнял задуманное, касалось ли это его страстей, хитроумных проделок, литературных или философских замыслов. И, кроме того, нет никаких сомнений, что мысли эти уже не раз высказывались в дружеских беседах в кафе «Регентство» и кафе «Прокоп», а облечь их в изящную форму не составляло для Дидро особого труда.

Зерна, произраставшие подспудно в годы кажущегося безделия, начали приносить свои плоды. Ведь и тогда достаточно было одной строчки Гомера, алгебраической задачи, романа Дефо, чтобы жажда, знания победила минутное малодушие. И не только книги, но и жадное внимание к жизни подготовили его философский дебют.

Если в «Принципах нравственной философии» Дидро скрыл под буквой «Ш» фамилию Шафтсбери, то на этот раз он вынужден был скрыть свою собственную фамилию. «Философские мысли» были опубликованы в 1746 году, причем не в Париже, а в Гааге, анонимно.

Это не спасло книги. Хотя автор и здесь не шел еще дальше деизма, его сочинение присудили к сожжению и сожгли на площади вместе с «Естественной историей» Ламетри в 1748-м, точно так же как в 1734-м сожгли «Философские письма» Вольтера.

Оснований к такому приговору было два: книга напечатана без разрешения, и содержание ее посягает на религиозные устои.

Когда Дидро впоследствии арестовали, выяснилось, что полиции превосходно известны все его «литературные грехи», в том числе и авторство «Философских мыслей». Постарались осведомители. Но уже сам трактат выдавал автора.

Казалось бы, не так-то просто понять, как философский труд может быть если не автобиографичен, то автографичен. И все-таки я осмелюсь утверждать, что Дидро-человек виден в «Философских мыслях» не меньше, чем Дидро-мыслитель. То же мы обнаружим и в других его философских сочинениях.

Прогулки Дидро по Новому Мосту и его переписка с родными, его женитьба и его роман с мадам Пюизье сказались на его первом философском трактате. А что говорить о беседах в кафе?!

Уже в коротеньком вступлении Дидро предстает как бунтарь. Коротенький латинский эпиграф «Кто будет это читать?» взят из Персия, «Сатира 1».

Затем идет текст:

«Я пишу о боге, и рассчитываю на немногих читателей, и не ищу признания толпы. Если эти мысли не угодят никому, значит они, наверное, плохи; по они будут в моих глазах презренны, если угодят всем».

Он оказался прав только отчасти: не угодив всем, и в первую очередь власть имущим, «Философские мысли» угодили многим, и чем дальше от времени их написания и ближе к нашим дням, тем больше у них появлялось восторженных поклонников.

Уже первая мысль свидетельствует о редкой целостности Дидро — мыслителя и человека.

«Всегда и всюду ополчаются против страстей; на них возлагают ответственность за все мучения человека, забывая, что они же являются источником всех его удовольствий. Они составляют элемент человеческой натуры, оценку которого нельзя преувеличить ни в хорошую, ни в дурную сторону. Но я не могу видеть без досады, что их всегда рассматривают именно с дурной стороны. Точно боятся оскорбить разум, произнеся хотя бы одно слово в защиту его соперниц; а между тем только страсти и только великие страсти могут поднять душу до великих дел. Без них конец всему возвышенному как в нравственной жизни, так и в творчестве…»

И следующая мысль, развивающая первую, — это кредо Дидро — гражданина, возлюбленного, человека, кредо, которому он не изменял никогда.

«Умеренные страсти, — пишет он, — удел заурядных людей. Если я не устремлюсь на врага, Когда дело идет о спасении моей родины, я не гражданин, а обыватель. Моя дружба слишком осмотрительна, если опасность, угрожающая моему другу, не заставит меня забыть об опасности, угрожающей мне самому. Если жизнь мне дороже, чем любимая женщина, я такой же любовник, как все прочие».

Уже в «Философских мыслях» он устремился на врага, угрожающего его родине, потому что религия была страшным врагом Франции, где на одного философа, как писал Вольтер впоследствии, приходилась сотня фанатиков. А каким он был другом и каким возлюбленным, мы узнаем, когда он примет на себя одного удар, направленный на всех его друзей из энциклопедической республики, и тридцать лет больше жизни будет любить Софи Волан.

Он еще не посягает на существование бога, но уже восстает против злоупотреблений религии. Мысль XII гласит: «Да, я утверждаю: это суеверие более оскорбительно для бога, чем атеизм! Я предпочел бы, говорит Плутарх, чтобы думали, что бога вовсе не было на земле, чем чтобы считали его несправедливым, гневным, непостоянным, ревнивым, мстительным, — словом, таким, каким ни за что он не хотел бы быть». А именно таким представлялся бог в верованиях фанатиков. Позже Дидро не будет делать разницы между богом злым и добрым, так же как между добрым и злым монахом. Но уже и эта злая сатира на суеверие была очень нужна.

Мысль XIV посвящена тонкой и меткой критике Паскаля, у которого он учился, но которого превзошел. «У Паскаля была честность, но он был боязлив и легковерен», — начинается этот блистательный отрывок.

Приводя доводы атеистов и противоположные им доводы верующих в мысли XV, Дидро много ближе к атеистам. Иначе разве могли бы так страстно звучать знакомые нам первые слова этой мысли: «Я говорю вам, что никакого бога нет, что сотворение мира — пустая фантазия…»?!

Сам он, повторяю, еще деист, то есть признает правильной естественную религию, рассматривающую бога как безличную высшую первопричину, как некий мировой разум, проявляющийся во всех мировых процессах. Родина деизма — Англия, XVII век. Деистом был и Шафтсбери. Дидро не только переводил его, но и находился некоторое время под сильным его влиянием. Шафтсбери доказывал Независимость нравственности от религии, истоки морали видел во врожденном нравственном чувстве.

Деистом был и Вольтер. Дидро и его друзья — Гольбах, Гельвеций, Гримм, Нэжон, начав с деизма, пошли дальше Вольтера и дошли до последовательного атеизма и материализма.

Но в «Философских мыслях» Дидро еще деист, и в мысли XXII он делит атеистов на три группы — настоящих атеистов, верящих, что бога нет, атеистов-скептиков, которым только хотелось бы, чтобы бога не было, и фанфаронов атеизма, прикидывающихся убежденными в небытии бога. Он ненавидит фанфаронов, жалеет настоящих атеистов и молит бога за скептиков: они не просвещены светом знания.

В мысли XXVI он еще охраняет то, что ему кажется настоящей верой, от кучи нелепых предрассудков. Так же, как распределяют, когда надо учить ребенка петь, танцевать, читать и когда — преподавать ему латынь и геометрию, нужно задуматься и над тем, когда объяснить ребенку, что такое бог. Оттого, что это делают слишком рано, одновременно с существованием бога ребенок узнает о демонах, привидениях и леших, и происходят все беды.

В мысли ХLV он критикует библию, говоря, что если смотреть на нее как на создание человеческого ума — историю еврейского народа, она не выдерживает сравнения с Титом Ливием, Салюстием, Цезарем — историками Рима и Иосифом Флавием — историком Иудеи.

Еще несколько «мыслей» свидетельствуют об его блистательной образованности. А затем Дидро критикует религию, отталкиваясь уже не от книг, а от собственных житейских наблюдений.

В мысли LII мы читаем иронический рассказ о том, как предместье Парижа однажды огласилось восторженными криками. «Прах одного праведника вдруг начал там творить чудеса и сотворил их в большем количестве, чем Иисус Христос за всю свою жизнь». Услышав об этом, Дидро побежал туда и увидел хромого, якобы исцеленного покойным праведником. Хромой этот прогуливался, опираясь на трех или четырех сердобольных. Чудо, иронически замечает автор, заключалось в том, что этот плут одни костыли заменил другими

В «Прибавлениях к философским мыслям», написанных вскоре, но опубликованных только в 1875 году, Дидро идет дальше. Там возникает уже критика самого понятия чуда и главного из чудес по христианской религии — воскресения Иисуса Христа.

В мысли XXIV он спрашивает: «Почему чудеса Иисуса истинны, а чудеса Эскулапа, Аполлония Тиапского и Магомета ложны?»

В мыслях XXV и XXVI иронически утверждает, что гораздо большим чудом, чем воскресение Христа, следует признать чудо неверия евреев, которые не только не поверили в спасителя, но и распяли его.

А он ничего не мог с ними поделать, несмотря на множество чудес, им сотворенных.

В 1747 году Дидро пускается в новую мистификацию, на этот раз литературную. Введение к его следующему сочинению «Прогулка скептика, или Аллеи» начинается так: «Лица, считающие себя знатоками литературы, тщетно будут пытаться раскрыть мое имя. Я не занимаю никакого места среди известных писателей. Случайно взялся я за перо… Я нахожу в положении автора так мало привлекательного, что не собираюсь посвятить себя писательской деятельности».

Чем дальше в лес, тем больше дров. Выдав себя за отставного военного, избравшего эту карьеру, несмотря па прирожденную склонность к занятиям философией и изящной словесностью, участника кампании 1745 года, Дидро выдает собственное оригинальное сочинение за запись речей друга этого военного, некоего Клеобула, человека лет за 50, потерявшего почти все состояние, но довольствующегося тем, что имеет.

Если считать литературную выдумку ложью, единственно правдивое утверждение, содержащееся во введении к «Прогулке скептика», — это то, что Дидро роздал друзьям на хранение несколько копий своей рукописи. Кстати сказать, во введении трактат получает еще и второе название — «Беседа о религии, философии и светской жизни».

В конце введения один из персонажей этого произведения, а именно скептик, советует автору издать свой труд в стране короля философа, Фридриха II, в ту пору заигрывавшего с французскими просветителями. Скептик говорит: «Издайте свою рукопись в его владениях, и пусть себе ханжи кричат, сколько им угодно!»

Этот совет имел своей целью избавить автора от превратностей судьбы, иначе именуемой цензурой Слишком недавно были сожжены «Философские мысли». Однако, дав самому себе этот совет, Дидро им не воспользовался. Мало того, «Прогулка скептика» не только во Франции, но и за границей при жизни автора вообще не увидела света. А если бы он не роздал копии друзьям, она не дошла бы до наших дней и никогда не была бы опубликована. Дидро едва успел дописать этот свой трактат, как священник прихода святого Медора, в котором жил тогда философ, донес директору парижской полиции, что в его приходе проживает некий «Дидро, не имеющий никакой профессии и никаких средств к существованию», что «этот молодой человек — вольнодумец и этим гордится. Он написал несколько философских сочинений, в которых нападает на религию. Говорит он в том же тоне, в котором пишет. Теперь он занят новым, очень, опасным сочинением».

Директор полиции Беррие был уже наслышан о Дидро: священник только подтвердил и дополнил донос сыщика. Беррие немедленно принял меры. В квартиру Дидро явился полицейский агент, произвел обыск и, найдя рукопись, радостно воскликнул: «Это именно то, что мне нужно!» Хлопоты Дидро, чтобы ему вернули его сочинение, успехом не увенчались. Но зато пригодилось то, что он роздал копии «Прогулки».

Одну из копий «Прогулки» много позже нашел Нэжон. И все-таки полностью «Прогулка скептика» была опубликована после июльской революции 1830 года в «Неизданных произведениях» Дени Дидро.

«Прогулка», написанная в свободной и своеобразной форме, как бы предвосхищает знаменитые диалоги Дидро и служит переходным мостиком между его «Философскими мыслями» и «Письмом о слепых». Спор между деистом, пантеистом, субъективным идеалистом, скептиком и атеистом приводит почти к полной победе последнего. Любопытно, что верующего, тем более фанатика, среди участников спора нет. Состязаются только различные вариации отрицания официальной религии. Пусть эта книга еще фрагментарна, она критикует религиозные догматы, противоречия библии и философско-богословские споры, и критикует их уже жестоко. Дидро очень пригодилась здесь богословская выучка. С точнейшим знанием и язвительной иронией обличает он нелепость чудес, пророчеств библии, «деяния святых отцов, весьма далекие от святости» сами религиозные устои, лишенные рационального зерна и противоречащие нравственности.

Правда, в «Прогулке» Дидро, невольно признавая доводы атеистов, еще сопротивляется им. Следуя по манере антирелигиозным сатирам Вольтера, пронзительностью иронии, блеском остроумия, неотразимостью насмешек над духовенством, буквально убивая религию смехом, «Прогулка скептика» и кончается по-вольтеровски, парадоксом. Вернувшись с прогулки, атеист находит свой дом разграбленным, а детей убитыми. Это дело рук верующего, которого сам атеист разубедил в существовании бога.

Каков смысл этого конца? Религия нужна для обуздания «злых страстей» и для охраны собственности, но отнюдь не как опора духовенства и знати. Понятно, что такая защита религии и собственности парижскую королевскую полицию не могла удовлетворить.