XI «Энциклопедия» и «Сокоплия»
XI «Энциклопедия» и «Сокоплия»
Если бы вы спросили Дидро, какого он мнения о мадам Дэн, теще барона Гольбаха и владелице Гранваля, он отозвался бы так: «Мадам Дэн — прекраснейшая в мире женщина, но безбожно коверкает слова: «химика» называет «химистом», перегонные колбы — «перегонками», «Энциклопедию» — «Сокоплией».
Это нисколько не мешало тому, что Гранваль, где Дидро ежегодно гостил недель шесть, был для него не только «энциклопедией в разговорах», но и «энциклопедией в действии», или, проще сказать, не только его гостиной, но и его кабинетом.
Но, гостя у своих друзей, он и отдыхал, совершая длительные прогулки. Прекрасные окрестности Гранваля с успехом заменяли ему Тюильри и Люксембург. Отдыхал и за партией шахмат, триктрака или пикета и, не будучи нисколько ханжой, развлекался фривольными шутками дам и гривуазными проделками самой из них легкомысленной, самой большой проказницы, хотя отнюдь и не самой молодой, мадам Дэн.
Поистине здесь сожительствовали «Энциклопедия» и «Сокоплия». «Явочная квартира» энциклопедистов — а ею по праву можно назвать Гранваль — нисколько не походила на явочные квартиры русских революционеров XX столетия, где собрания только маскировались вечеринками. Но ведь это была Франция и XVIII век!
Первое из дошедших до нас писем Дидро к Софи Волан из Гранваля было написано в начале октября 1759 года. Очевидно, в нем идет речь и о первой поездке его в имение своих друзей.
Прочтем его, как и все остальные. Вот это письмо: «Что вы думаете о моем молчании? Считаете его добровольным? Итак, я отправился в среду утром. В начале двенадцатого багаж еще не был готов, и у меня еще не было кареты. Жена слегка удивилась количеству книг, платья и белья, какое я брал с собой. Она не допускает, чтобы я мог пробыть вдали от вас больше недели. Приехал за полчаса до обеда Меня ждали. Мы расцеловались с бароном, как будто между нами ничего и не произошло. Никаких объяснений не последовало. (Видимо, до того они поссорились. — А. А.) Мадам Дэн и мадам Гольбах встретились со мной с величайшим удовольствием, особенно последняя — кажется, она питает ко мне дружеские чувства. Меня поместили в отдельной комнате, весьма покойной, уютной и теплой. Здесь, в обществе Горация и Гомера, перед портретом моей подруги я провожу время в чтении, мечтаниях, писании и воздыханиях. Это мои занятия с шести утра до часу дня. В половине второго я одет и спускаюсь в гостиную, где нахожу все общество в сборе Иногда меня навещает барон. Он великолепно держит себя. Если я занят, он посылает мне рукой приветствие и уходит Если находит меня праздным, то садится и беседует. Хозяйка дома визитов не делает и не требует их от других. Чувствуешь себя как дома, а не как в гостях у нее.
Есть здесь некая мадам де Сент-Обен, когда-то обладавшая довольно красивыми глазами. Это прекраснейшая в мире женщина. Обычно мы играем с ней партию в триктрак либо до, либо после обеда. Она играет лучше меня; она любит выигрывать, а я не слишком боюсь много проиграть… Обедаем мы вкусно и долго. Стол сервирован, как в городе, пожалуй, даже пышнее и как нельзя более умерен и полезен для здоровья. После обеда дамы беседуют; барон дремлет на кушетке, а я делаю, что мне заблагорассудится. Между тремя, и четырьмя часами мы берем трости и отправляемся гулять — дамы идут своей дорогой, а я и барон — своей. Мы совершаем весьма обширные прогулки. Ничто нас не останавливает: ни холмы, ни леса, ни болота, ни пашни. Зрелище природы приятно нам обоим. По дороге мы говорим либо об истории, либо о политике, о химии или о литературе, обо всем физическом, обо всем духовном. Заход солнца и вечерняя прохлада гонят нас домой, куда мы возвращаемся, однако, не раньше семи часов. Женщины уже дома и успели переодеться. На одном из столов приготовлены свечи и карты. Минутку отдыхаем, затем принимаемся играть в пикет. Барон идет один против всех. Он играет неумело, но весело. Обычно ужин прерывает игру. Мы ужинаем, а отужинавши, кончаем партию. Половина одиннадцатого. До одиннадцати беседуем, в половине двенадцатого все спят или должны по крайней мере спать. На следующий день повторяется то же самое».
Бывали и вариации более или менее значительные. 15 октября ветер и холод принудили хозяев и гостей сидеть дома. Общество пополнилось еще одним мужчиной, хирургом шотландцем, за его старческий, сухой и сморщенный вид прозванным дядюшкой Упом. Дядюшка Уп, барон и Дидро уселись у камина, где пылали большие поленья, и принялись философствовать о радости и печали, о хороших и дурных сторонах жизни. Разговор коснулся и того, что значит жить, не исчезнув и после смерти.
Началось с рассуждений о некоем господине Сен-Жермене. (Мы с вами знаем этого знаменитого авантюриста, выдававшего себя за изобретателя жизненного эликсира, по пушкинской «Пиковой даме».)
Ходили слухи, что ему не то сто пятьдесят, не то сто шестьдесят лет и он омолаживается, как только чувствует, что постарел.
— Говорят, что, зная, как помолодеть на один час, он может удвоить дозу, помолодеть на год, на десять лет, и таким образом вернуться в чрево матери, — заметил Дидро-, протягивая ноги поближе к камину.
— Если бы я вернулся в чрево матери, меня никакими силами не вытащили бы оттуда, — мрачно сказал дядюшка Уп.
И вот тут-то Дидро вспомнил свой парадокс, который однажды уже высказал сестре Софи:
— Худшее не в том, что существуешь, а в том, что будешь существовать вечно.
Затем он принялся рассуждать о том, что такое бессмертие, и ход его мысли не имел ничего общего с религиозной догмой о бессмертии человеческой души.
— Что наделено известными качествами, то было и всегда будет наделено ими. Чувство и жизнь вечны. То, что живет, жило и всегда будет жить бесконечно. Единственное различие между смертью и жизнью в том, что в данную минуту вы живете целиком, а через двадцать лет, растворившись, раздробившись на молекулы, будете жить частично. — То, что говорил Дидро дальше, тоже исходило из его учения об единстве материи
Остаток вечера прошел в том, что все принялись подтрунивать над его парадоксом. Ему предлагали прекрасные груши, которые жили, виноград, который мыслил.
А он, обращаясь мыслью к своей Софи, — разлука с ней всегда была для него мучительна — тешил себя сладостной химерой: если существует закон духовного сродства, если им суждено в течение веков составлять одно целое, растворившиеся молекулы его самого, придя в движение, станут искать разбросанные в природе молекулы его возлюбленной.
Говорили в Гранвале в этот вечер и о так называемой английской экспедиции — Франция была втянута в войну, и двадцать две тысячи несчастных французов были отправлены в Англию. О них мадам Удегэ, тревожившейся за своего возлюбленного Сен-Ламбера, напомнил ветер, отдалявший англичан от пролива. К Сен-Ламберу хорошо относился и Дидро. Но он любил ветер.
Вернулся слуга, посланный на почту, и письмо из Лиссабона, полученное соседом Гольбахов мосье де Сюсси, известило присутствующих, что король португальский в годовщину покушения на него иезуитов предложил иезуитам секуляризироваться, пятьдесят человек согласились, сто пятьдесят посадили на корабли, и никто не знает, куда их отправят и какая их ожидает судьба; четверо содержащихся в тюрьме будут казнены.
Но Дидро мало трогают и короли и иезуиты, пусть одни безнаказанно убивают других. Он предпочел бы получить весточку от своей подруги.
Зато он охотно беседовал с крестьянами — от них всегда можно чему-нибудь научиться — и никогда не упускал момента, когда сады Гранваля наполнялись поденщиками, разделывавшими клумбы и лужайки, сажавшими деревья.
С раннего утра, едва забрезжит день, они с лопатами в руках копают землю и отвозят ее в тачках, и так до позднего вечера. Они едят черный хлеб, пьют воду из ручья, в полдень отдыхают тут же на земле и потом снова принимаются за работу. И притом они веселы, поют, обмениваются грубыми шутками, смеются. А вернувшись домой, бедняки видят вокруг дымного очага кучу голых ребятишек, отвратительно неопрятную крестьянку, спят на постели из сухих листьев.
И при всем этом удел их нисколько не хуже и не лучше, чем его собственный.
Эти размышления изложены в том же письме Софи, где Дидро рассказывает, как Гольбах отнесся к вести об его возможном разорении. Передав слова барона, Дидро пишет уже от себя: «А я подумал, что для человека, не имеющего ни жены, ни детей, ни других привязанностей, заставляющих его желать богатства и не оставляющих ему никаких излишков, почти безразлично — быть богатым или бедным. Бедняк покинет родину, покоряясь вечному проклятию, каким природа отягчает род человеческий, и будет добывать себе хлеб в поте лица своего. Это парадоксальное положение проистекает от равенства, которое я устанавливаю между званиями, и от малого, как мне кажется, различия между хозяином дома и его привратником»
Демократизм, органическое ощущение равенства людей — в самой природе Дидро. Но столь же свойственно было ему и понимание того, что равные от рождения люди совсем не равны по своему положению в обществе. Не оттого ли наблюдения за поденщиками и размышления над их жизнью навеяли на него печаль и презрение к житейским благам?! Он спрашивает у Софи: «Вы испытали всякие превратности судьбы: скажите, кажется ли вам настоящее более жестоким, чем прошедшее?.. Нынче я провел все утро в погоне за идеей, ускользавшей от меня… Спустившись вниз, я был печален; услышав разговор об общественном бедствии, без всякого аппетита сел за пышно накрытый стол; желудок мой обременен был вчерашней пищей; обременил его еще более множеством блюд; затем уселся за игорный стол, дабы убить тягостные часы…»
А ведь он прежде хвалил умеренность обедов в Гранвале, с удовольствием рассказывал о партиях в пикет… Но в этот день им овладевает тоска.
Это так понятно. У него есть друг, но от друга нет известий. Подруга, по которой он так скучает, далеко И ему кажется, что в деревне, в городе — везде тоска. Впрочем, тут же он замечает: кто не знает тоски, тот не принадлежит к роду сынов человеческих.
Однако, время от времени тоскуя, этот уроженец Шампани умел и радоваться всему, чему только можно радоваться.
Какое наслаждение доставляла Дидро красота окрестностей усадьбы! В прекрасное воскресенье конца октября 1759 года гости и хозяева отправились гулять по берегу Марны и от подножия холмов дошли до Шампани.
«Никакое воображение не в силах представить нам столько богатства и разнообразия, сколько здесь предоставляет в наше распоряжение природа!» — воскликнул Дидро, обращая внимание спутников на вид, который открывался их взорам. Деревня расположилась на возвышенности амфитеатра. Внизу ложе Марны, разбиваясь на множество рукавов, образовало группы островков, поросших камышом Вода устремлялась в узкие проходы между островами и низвергалась водопадами. Крестьяне устроили здесь тони. Поэтический пейзаж дополняли виноградники, леса, луга.
Разве Дидро был не прав? Какое воображение могло превзойти в изобразительности природу?
Вернувшись в гостиную, общество провело остаток воскресного дня так, что ни «Энциклопедия», ни «Сокоплия» не имели никаких оснований обидеться.
Все очень устали и поэтому сидели молча. Но, едва отдышавшись, мадам Гольбах обратилась к матери:
— Маменька, что же вы не составляете партии?
— Я предпочитаю отдохнуть и поболтать.
— Как вам угодно, — согласилась послушная дочь.
И тогда мадам Дэн обратилась к Дидро с вопросом:
— Итак, философ, как далеко вы продвинулись в вашем труде?
— Я остановился на арабах и сарацинах.
— На Магомете, лучшем друге женщин?
— Да, и злейшем враге разума.
— Вот дерзкое замечание.
— Сударыня, это не замечание, а факт.
— Опять дерзость, нечего сказать, галантный тон у наших мужчин! — последовала еще одна реплика.
Но Дидро, не вступая больше в пререкания с мадам, начал читать отрывки из своей статьи.
Едва успел он прочесть первую фразу: «Народы эти узнали письменность незадолго до геждры», как мадам Дэн его перебила:
— Геждра — что это за зверь?
— Сударыня, геждра — это великая эпоха для мусульман, — ответил философ, не объясняя, что так называется бегство Магомета из Мекки в Медину, с которой начинается летосчисление мусульман.
Естественно, что дама осталась недовольна его объяснением:
— Ничуть не поумнела! Мне столько же говорит «великая эпоха», сколько «геждра», а «геждра» — сколько «великая эпоха». Вот уж любители говорить по-китайски!
Не отвечая ей, Дидро продолжал читать:
— «В предшествовавшую эпоху там существовало лишь грубое идолопоклонничество; тот, кого природа наделила кой-каким красноречием, был всемогущ. Люди, которых племена эти называли почетным именем «шатед», были пастырями и астрологами, музыкантами, поэтами, законодателями и священниками, — лишь у диких варварских народов могли сочетаться в одном лице столь разнообразные знания».
— Это верно, — последовала реплика одного из мужчин.
Кто-то — скорее всего барон — заметил:
— Таков был Орфей у греков, Моисей у евреев, Нума у римлян.
Но и после этого Дидро не удалось вернуться к чтению, так как старшая хозяйка отвлеклась, вспомнив о своем саде. Отправленный в Париж управляющий имением Берлиз вместо полутораста пучков цветов прислал всего восемьдесят, и цветочные надписи на клумбах не удастся посадить этой осенью. Противореча самой себе, мадам Дэн тут же спросила:
— Не правда ли, клумбы получатся очень красивые, как вы думаете?
Кто-то из гостей ответил:
— Замечательные.
И довольная хозяйка сказала:
— Хотелось бы мне, чтобы Шарон (это был прежний владелец Гранваля) посмотрел на свой сад теперь!
И только после этого обмена мнениями о саде Дидро удалось возобновить чтение статьи.
Но и потом оно не раз еще прерывалось.
Таковы уж были нравы того времени. Приходится ли удивляться, что написанное Дидро вытеснялось надписями на клумбах и не меньшее место, чем критика религии, в беседах обитателей Гранваля занимали шутки и пересуды о знакомых?
Как раз последним и занялась сейчас мадам Дэн.
Гольбах попробовал было остановить свою тещу. Не тут-то было. Она безапелляционно заявила:
— Бог с вами, зятек, дайте нам позлословить насчет ближнего Я уверена, что про нас говорят не меньше, и нимало этим не огорчена, — и продолжала перемывать косточки.
Гольбах, в свою очередь, не сдавался. В пику теще он попросил жену взять свою мандору и сыграть несколько пьес.
— Звук этот будет менее неприятен и более пристоен.
Но не отступала и мадам Дэн. Отозвавшись о зяте как о самом надоедливом человеке, когда ему нездоровится, она попросила дочь не исполнять его приказания и заявила.
— Да и в конце концов чешите себе языки насчет вашей философии и не вмешивайтесь в наши разговоры! Вы были в серале, возвращайтесь туда. Коротко и ясно.
Мужчины и мадам Гольбах вернулись к магометанству, к его сектам и другим вероисповеданиям, и Дидро заметил, что, когда в какой-нибудь столице существует ежегодный религиозный праздник, это можно рассматривать как вполне очевидную меру, приводящую к безверию, испорченности нравов и упадку народных суеверий Даже экскурс в историю магометанства приводил его к обоснованию любимой идеи — религия враждебна нравственности.
Почти так же протекала жизнь и в Шевретте, когда Дидро гащивал у Гримма и мадам Эпинэ: беседы, то шутливые, то серьезные, небольшие прогулки вместе или врозь; много чтения, размышлений.