XI «Энциклопедия в разговорах»

XI «Энциклопедия в разговорах»

Все эти годы вплоть до 65-го до подписчиков доходили преимущественно слухи. То, что Дидро и один из издателей, Давид, бежали в Голландию, то что-нибудь еще столь же достоверное и вместе с тем вполне правдоподобное. Ничто из написанного или отредактированного Дидро света не видело. Осадная машина заряжалась в глубоком подполье.

Правда, в августе 1761 года Дидро обратился к читателям с письмом, объясняя, почему выпуск томов, следующих за седьмым, прекратился, и уведомляя, что работа продолжается Он писал: «Поскольку мы начали заниматься этим предприятием, самым сложным, которое когда-либо знала литература, мы столкнулись с трудностями… Свет, постарев, не изменился, бывает, что индивидуумы совершенствуются, но природа в массе не становится ни лучше, ни хуже, дурные страсти остаются теми же, всякого рода враги всего хорошего и полезного бесчисленны, как и прежде». Дальше говорилось о том, что не исчезли те суеверия, которые заставляли страдать во все времена все народы, о том, как опасно ставить свои имена в числе благожелателей человеческого рода, воздавалась похвала (уже не в частных письмах, а публично) шевалье де Жокуру: «Как мы ему обязаны! Чего он не делал для нас в последние годы?! Никогда никто не жертвовал так своим отдыхом, своими интересами и здоровьем…»

Читатели могли представить себе жертвы, которые приносили «Энциклопедии» сам Дидро и его товарищи, так как в обращении были и такие слова: «Если принять во внимание наш возраст, когда мы начали этот труд, и то, что мы в него вложили, легко заключить, что мы прожили больше, чем нам осталось».

И все-таки было совершенно ясно, что они не отказались от своего дела.

«Публика судила первые семь томов, — писал Дидро, — мы не просим большей индульгенции для остальных».

Однако готовились или не готовились остальные тома «Словаря», до читателей они пока не доходили.

Это отнюдь не означало, что воздействие на умы было на восемь лет отложено. Существовало устное слово, оно во все времена было и есть орудие пропаганды не менее действенное, чем книги. И Дидро пользовался этим орудием более чем когда-либо.

Крылатые слова Мармонтеля: «Кто знает Дидро только по его произведениям, тот совершенно не знает его», — не раз подвергались кривотолкам. У Дидро были не только друзья и не только открытые враги, но и полувраги, притворявшиеся полу-друзьями, среди современников и среди потомков. И они-то и придавали этим словам смысл, о котором сам Мармонтель, вероятно, не подозревал, оборачивая действительные достоинства философа его мнимыми недостатками. Эти полувраги-полудрузья утверждали, что Дидро не способен был создать какое-нибудь великое произведение и гений его проявлялся только в разговорах.

Нет нужды доказывать, насколько это неверно. Но настолько же верно то, что Дидро недостаточно знать по одним его произведениям. Недаром одним из его многочисленных прозвищ было «энциклопедия в действии и разговорах».

Мы уже познакомились с Дидро как с «энциклопедией в действии». Пришла пора познакомиться не с ним одним, но и с его коллегами, как с «энциклопедией в разговорах».

И здесь его роль была главенствующей. Кто из слышавших его не согласился бы с аббатом Морелле, сказавшим: «Беседа Дидро отличалась громадной силой и большим очарованием. Его речь была одушевлена полной искренностью; тонкая и разнообразная по форме, блещущая образами и богатая мыслями, она пробуждала мысль у других».

Где же можно было услышать «энциклопедию в разговорах», временно заменявшую «Энциклопедию» в больших кожаных фолиантах? Время, которое Дидро проводил не в своем кабинете, не в мастерских, не у резчиков или в типографии, не отдавал встречам с Софи или письмам к ней, Гримму и другим своим корреспондентам, он дарил парижским салонам.

Мадемуазель Леспинас, не слишком симпатизируя Дидро, не могла не признать: он был создан для того, чтобы быть главой какой-нибудь секты или греческим философом, поучающим юношество. На самом же деле Дидро был главой великого содружества передовых умов и поучал все современное ему общество.

Тогда не существовало ни политических партий, ни политических, литературных, художественных клубов. И салоны фрондирующих дворян и богатых буржуа служили своего рода клубами.

Салоны эти были центром умственной жизни Парижа, более того — Франции, и еще более — Европы, лабораторией, где выращивалось революционное мировоззрение и вырабатывалась программа действий французской буржуазии и всего третьего сословия. Не поняв этого, мы не поймем и значения тех бесед о политике, философии, религии, науках, литературе и искусствах, которые там велись.

Посетим же вместе с Дидро салоны, которые посещал он. Конечно же, мы услышим в них разноречивые разговоры, даже если встретим почти однородное общество. И может ли быть иначе, если литературная республика объединяла широкий фронт всех недовольных старым порядком?!

Начнем с первого дня недели — понедельника. Именно в этот день давала у себя обеды для художников матушка братьев-энциклопедистов, как в шуточной проповеди назвал мадам Жофрен Гримм. Ее дом, по остроумному выражению одного современника, был первым из вторых домов Дидро. После смерти мадемуазель Тансен ее общество перешло к мадам Жофрен, достаточно богатой, чтобы предоставить свой дом искусству и литературе и благодаря этому в старости наслаждаться занимательной беседой и пользоваться почтением достойных людей. Побывав у нее в понедельник, вы неизменно встретили бы за ее обильным столом Ватто, Буше, Грёза, Латура, Ленуа и других более или менее известных художников.

Получив приглашение на среду, когда у нее собирались литераторы и философы, вы имели бы своими сотрапезниками и собеседниками Даламбера, Гальяни, Гельвеция, Сен-Ламбера, аббатов Рейналя и Морелле, иногда Дидро.

Словом, по средам у матушки собиралось обществ во такое же, как по четвергам у Гольбахов, а по понедельникам такое же, как у них по воскресеньям. Оба салона служили как бы продолжением один другого. Но только как бы.

Что же касается самой хозяйки, то, не обладая особыми познаниями ни в литературе, ни в искусстве, ни тем более в философии и политике, она чувствовала себя одинаково хорошо среди посетителей своих понедельников и своих сред. У нее хватало ума не говорить о том, чего она не знала, хватало такта, чтобы, не сказав ничего по существу, поддерживать умный разговор.

Это можно поставить ей в заслугу, потому что дочь придворного лакея, Мария Тереза, не получила решительно никакого образования. Она не пополнила его и выйдя замуж за богатого фабриканта зеркал. Правда, она могла пообтесаться, когда была подругой графа Понятовского, впоследствии польского короля.

К тому времени, как мадам открыла салон на улице Сент-Оноре, она успела уже овдоветь и, достигнув достаточно преклонного возраста — она родилась в 1699 году, — вряд ли пользовалась милостями своего августейшего друга. Зато с ней переписывалась Екатерина II, ее салон посещала маркиза де Помпадур.

В этом салоне все оборачивалось милой шуткой. Грёз говаривал: «Клянусь богом, если она на меня рассердится, я ее напишу». Это звучало угрозой, но угрозой нисколько не страшной: матушка Жофрен скрашивала свою дурноту и свой возраст тем, что одевалась с изысканной простотой. Матушка была образцом хорошего вкуса.

И в то же время она позволяла себе порой разговаривать со своими друзьями нетерпеливо и несдержанно, вмешиваться в их дела, без должных оснований претендуя на то, чтобы быть их поверенной, их советчицей, их наставницей.

Дидро с явным неудовольствием рассказывал Софи Волан, как однажды нанес мадам Жофрен визит, а она третировала его, как животное, и советовала Анне Туанете поступать так же, а до того пыталась настроить против отца и дочь.

Но не только это удерживало Дидро от частых посещений сред матушки, хотя он и был с мадам Жофрен в дружеских отношениях, постоянно встречаясь с ней в Гранвале у Гольбахов. Важнее было другое. Если верить Мармонтелю, а какие у нас причины сомневаться в истинности его слов и осведомленности постоянного посетителя сред: «Мадам Жофрен уважала Гольбаха и любила Дидро, но под сурдинку, не компрометируя себя ради них». Объяснение этому простое. Она принимала у себя энциклопедистов, но стоило ли матушке навлекать на себя подозрение в чрезмерном радикализме?

Удивительно ли, что в ее салоне нужно было держаться осторожно, нельзя было высказываться сколько-нибудь откровенно и решительно?!

Различие между ее салоном и салоном барона Гольбаха очевидно из той же шуточной проповеди Гримма. Вот что он говорил: «Матушка Жофрен сообщает, что у нее не дозволено будет, как и прежде, говорить ни о внутренних делах, ни о внешних, ни о придворных делах, ни о событиях на севере, ни о событиях на юге, ни о делах на западе, ни о делах на востоке, ни о политике, ни о финансах, ни о войне, ни о мире, ни о религии, ни о правительстве, ни о теологии, ни о метафизике, ни о математике, ни о чем бы то ни было».

Конечно, это заострено до гротеска, но если в каждой шутке есть доля правды, то здесь эта доля велика.

Из этого перечня можно без труда заключить, что обо всем этом без оглядок и реверансов разговаривали по «дням синагоги» — четвергам у барона Гольбаха в его особняке на улице Рояль-Сен-Рош. Здесь неизменно бывали те же Мармонтель, Гельвеций, Гримм, Нэжон, Дидро, но здесь все они были иными, чем у мадам Жофрен.

Естественным продолжением кабинета Дидро, его гостиной и его столовой служила гостиная и столовая барона, особенно по четвергам, когда там собиралась вся группа материалистов.

Гости приходили по четвергам на улицу Рояль-Сен-Рош часа в два и проводили время за беседой — ее не прерывал и обед — до семи-восьми. Вы застали бы здесь и аббатов-вольнодумцев — Рейна-ля, автора рецензии на первый том «Энциклопедии» и куда больше прославившей его «Истории двух Индий», Морелле, Гальяни — последнею сделало известным рассуждение о торговле хлебом. И писателей — того же Мармонтеля, автора «Велизария» и редактора отдела литературы «Энциклопедии», Сен-Ламбера, Дюкло. Постоянным посетителем четвергов был и Даламбер.

Однако разговор не всегда касался высоких материй. Барон, как мы знаем, любил посудачить. Один из четвергов почти сплошь проговорили о том, что Гримм, недавно страдавший от несчастной любви к немецкой принцессе, был снова влюблен. И кто же была его избранница?! Девица из оперы, мадемуазель Фель, она пользовалась успехом в «Титане и Авроре».

В письмах Дидро встречается эта фамилия, как встречаются фамилии всех, с кем он так или иначе общался. Он не осуждал Гримма за любовь к актрисе, как не осуждали его и другие. Осудил Гримма один Руссо, не позабыв высказать свое неодобрение и в «Исповеди».

В другой четверг «философ горы» — так прозвали Дидро, потому что он жил тогда на холме святой Женевьевы, рассказал, что встретил в Люксембургском саду старого знакомого, профессора философии коллежа Даркур аббата Бассе, в сопровождении молодого поэта кюре Пти. Последний пожаловался Дидро, что не смог написать мадригала о том, как его лакей сделал ребенка его служанке. Дидро посоветовал Пти написать трагедию и сам стал жертвой своего совета. Теперь он вынужден был готовить и этот «чужой урок» — помогать Пти сочинять трагедию.

Нередко разговор касался искусства. Барон был горячим противником французской музыки, считая ее слащавой и искусственной. Но зато в его картинной галерее были блестяще представлены французские художники.

Не обходили и естественную историю. Незадолго до того у материалистов произошел разрыв с Бюффоном, и Гольбах не упускал случая что-нибудь нелестное отпустить по адресу знаменитого натуралиста.

Особую прелесть четвергам придавала любезность хозяйки. Обеды ее мужа позволяли Шарлотте проявить природную заботливость.

У Гримма салона в Париже не было. У Гельвеция собирались сравнительно редко; только после смерти хозяина салон его вдовы приобрел популярность.

Зато к концу этого семилетия, в 64-м, открылся новый салон — подруги Даламбера. Жюли Жанна Элеонора де Леспинас не была богата, как мадам Жофрен и Гольбахи. Она могла прельщать своих посетителей соблазнами только духовной кухни. Мы знакомы с мадемуазель. К тому, что уже говорилось, можно добавить отзыв о хозяйке этого скромного салона того же Мармонтеля (его мемуары — богатый источник сведений об «энциклопедии в разговорах»): «Она имела голову самую живую, воображение самое пламенное, какое существовало после Сафо».

Сам он бывал у нее постоянно. Посещали этот салон Сен-Ламбер, Морелле, участник триумвирата времен молодости Дидро, аббат Кандильяк, Тюрго. Заглядывали сюда материалисты.

Примерно тогда же открыла свой салон и другая «сестра» энциклопедистов, жена прославленного впоследствии министра финансов Неккера. Личность хозяина в соединении с любезностью хозяйки и ее симпатиями к энциклопедистам завоевали салону мадам Неккер популярность и влияние в парижском обществе. Правда, это было позже, в 1770-м, но не случайно именно здесь возникла мысль заказать скульптору Пигалю статую Вольтера, обратившись ко всем гражданам литературной республики с предложением организовать подписку для сбора средств на памятник фернейскому патриарху еще при его жизни.

Разумеется, Дидро и его ближайшие друзья — Гримм, Гольбах, Гельвеций были участниками этого собрания.

Так разговоры переходили уже в действие. Да и само слово, разносившееся далеко и кристаллизовавшееся в сочинениях участников бесед, было действием.