VI Жан Батист Лерон Даламбер

VI Жан Батист Лерон Даламбер

Кондорсе однажды сказал: «Настоящие предки великого человека — его великие наставники, родившиеся раньше, чем он, а настоящие потомки — ученики его достойные». Как не вспомнить этот афоризм, прежде чем приступить к рассказу о происхождении Даламбера?

И как не вспомнить слова Дидро: «Кому придет в голову спрашивать у Даламбера, есть ли у него отец? Разве его будут меньше уважать, если узнают случайно, что у него нет отца?»

Так рассуждал Дидро после многих лет знакомства и дружбы с Даламбером. Но мог ли он предвидеть, какое место в науке, в общественной жизни и жизни его собственной займет один из товарищей его молодости — Жан Батист Лерон, когда тот приносил ему в 1737 году свои математические книги, вняв увещеваниям родных не заниматься больше этой наукой, «пагубной» для его карьеры?!

Даламбер был незаконнорожденным сыном не то генерала, не то артиллерийского офицера, шевалье Детуш, и писательницы, мадемуазель Тансен. Об отце Даламбера мы знаем мало. О матери — больше. Биография маркизы Клодины де Тансен любопытна. Родители заставили ее постричься в монахини. Не выдержав тягот монастырской жизни, девушка бежала в Париж и через влиятельного покровителя добилась разрешения папы нарушить данный богу обет.

Длинный список возлюбленных бывшей монахини очень разнообразен. Он начинается регентом Франции и кончается ее домашним врачом, в чью пользу она составила завещание, не оспоренное ее благородным сыном. Отец Даламбера занимает в списке четвертое место, но далеко его не завершает. Тансен пренебрегла Детушем. Наряду с боязнью огласки — вероятно, ей хотелось скрыть, что у нее незаконнорожденный ребенок, — это послужило причиной полного ее равнодушия, чтобы не сказать — неприязни, к сыну.

Исторические романы мадемуазель Тансен пользовались успехом. Она была хороша собой, умна, остроумна. Салон ее стал одним из самых популярных в Париже. Его посещали писатели, ученые, высокопоставленные особы. Словечки хозяйки повторялись. Так, ей принадлежало следующее остроумное изречение — оно и теперь не устарело — «Ремесло писателя заслуживает сожаления. Всякий сапожник, когда шьет сапоги, знает, что его работа наверняка сойдет с рук. Писатель же никогда не может ожидать этого от своей книги, как бы она ни была хороша».

Современники, однако, свидетельствуют, что мадемуазель Тансен отличалась редким бессердечьем, замаскированным мягкостью манер, чтобы не сказать — вкрадчивостью, и умела расположить к себе всякого, кто был ей нужен.

Нам не трудно будет убедиться, что, унаследовав от матери ум и талант, Даламбер не перенял ее дурных нравственных качеств.

Общество, у нее собиравшееся, мадемуазель называла своим зверинцем, дарила гостям, а точнее — гостьям, принадлежности своего туалета, называла их ласковыми, уменьшительными именами. Но многие говорили, если ей понадобится кого-нибудь отравить, мадемуазель нисколько не задумается, только яд выберет самый тонкий и нежный.

Приходится ли удивляться, что ее только что родившийся сын, хилый и слабенький, был найден на ступеньках маленькой церковки Сен-Жан-Лерон, в переводе — святого Иоанна Круглого?! А было это в промозглое осеннее утро, 7 ноября 1717 года. Ребенка и окрестили в честь этого святого — Жаном, добавив еще одно имя — Батист, а фамилию дали тоже по этому святому — Лерон. Даламбером он стал называть себя позже.

К счастью, шевалье Детуш оказался несравненно более нежным отцом, чем мадемуазель Тансен матерью. Вернувшись в Париж после отлучки по делам службы, он с большим трудом вырвал у бывшей любовницы сведения, без которых не смог бы разыскать сына.

Мальчик был у кормилицы в деревне. Комиссар полиции не рискнул отдать его в приют для подкидышей, где он вряд ли выжил бы.

Мадам Сюар, жена близкого к энциклопедистам литератора, в своих «Воспоминаниях», со слов самого Даламбера, рассказывает, что шевалье разъезжал по всему Парижу с чуть живым младенцем, кутая его в свой плащ. Ни одна женщина не решалась взять ребенка, боясь, чтобы он тут же не испустил дух.

Наконец нашлась одна добрая душа, жена стекольщика, матушка Руссо. Самоотверженность встречается у бедных гораздо чаще, чем у богатых, — Даламбер понял это очень рано. Она взяла его на свое попечение, когда голова мальчика была не больше обыкновенного яблока, руки висели, как плети, пальцы были тонки, как спицы.

Для Даламбера обернулось большой удачей, что он вырос в этой трудовой, неприхотливой, дружной, доброй семье.

Он получал здесь уроки не менее важные, чем в пансионе, коллеже, академии, научился уважать труд, понимать нужду и горе простых людей, быть скромным и человечным. Навсегда сохранил Даламбер нежную привязанность к своей второй матери, продолжая жить у нее и когда стал знаменитым. Она же любила его больше, чем собственных детей.

Но Жан Батист не позволял себе осуждать и родную мать, постоянно им пренебрегавшую.

Матушка Руссо превосходно знала душу своего воспитанника, хотя и мало разбиралась в том, чем он занимался. Часто она говорила посмеиваясь:

— Ну, уж, видно, вы всю свою жизнь проживете философом.

Как-то Даламбер попросил свою кормилицу объяснить, что она имеет в виду под словом «философ». Матушка Руссо простодушно ответила:

— Философ — это такой странный человек, который лишает себя при жизни всего самого необходимого, работает с утра до вечера, и все для того только, чтобы о нем говорили после его смерти.

Даламбер уже тогда пользовался громкой славой, но держался так просто, что она этого и не подозревала. И не для признания, прижизненного или посмертного, он столько работал. Но о житейских благах он и в самом деле не думал, зимой ходил в осеннем пальто, летом в зимнем камзоле.

Однако вернемся к детству великого человека. Отец нежно о нем заботился, постоянно навещал его у кормилицы. В четыре года отдал сына в пансион. Способности к наукам и усердие Жана Батиста были таковы, что, едва ему исполнилось тринадцать лет, содержатель пансиона сказал родным: он передал ученику все, что знал сам, мальчика нужно отдать в коллеж, его примут сразу во второй класс. Шевалье к тому времени успел уже умереть, завещав сыну пожизненную ренту в триста франков, что потом избавило Даламбера от необходимости заниматься поделками, как приходилось Дидро.

Три года Даламбер пробыл в коллеже Мазарини, как почти все энциклопедисты, он учился у янсенистов. Один из профессоров коллежа старался отвлечь его от литературы, уверяя, что «поэзия сушит сердце». Усилия его оказались тщетными. Зато у другого профессора Даламбер два года слушал философию Декарта. Больше же всего он был обязан профессору математики Карону. Математика стала, как выразился сам Даламбер, его первой возлюбленной.

Из коллежа он вышел и превосходным оратором: в то время на красноречие обращали большое внимание. Этот дар ему очень пригодился впоследствии.

Затем он выдержал экзамен на степень бакалавра искусств, два года посещал Академию юридических наук и вышел оттуда лиценциатом права. Совесть не позволила ему стать адвокатом: слишком мало встречалось дел, где обвиняемый был бы действительно невиновен.

За юриспруденцией последовала медицина. Недаром слово «энциклопедист» имеет второй смысл: «человек, знающий все».

Математикой он занимается пока для собственного удовольствия, но все больше и больше увлекается ею. Родные, заботам которых поручил его отец, убеждают юношу оставить математику: с ней далеко не уйдешь — хорошо нам знакомая, традиционная история! Он поначалу внимает увещеваниям и тогда-то и относит все свои математические книги Дидро.

Но задачи продолжают носиться в его голове, не давая ни минуты покоя. Решение всякий раз нужно было проверить. Тогда он шел за той или другой своей книгой к Дидро и постепенно перетащил их все обратно.

Математика победила. В двадцать лет Даламбер забросил ради нее медицину, а в двадцать четыре был уже светилом математических наук.

Изменив медицине, он снова поселился у мадам Руссо, радуясь тому, что к скромным достаткам семьи прибавит свою ренту. И теперь каждое утро он вскакивал с постели в своей маленькой душной комнате и, едва умывшись и одевшись, садился за труд, прерванный накануне.

Жизнь ученого внешне однообразна, но каждый день приносит ему новые, скрытые от других радости.

Вечерами он ходил в театр, наслаждался искусством актеров, но в антрактах думал о еще большем наслаждении, которое утром принесут ему занятия.

Даламбер сам, без излишней скромности, но достаточно беспристрастно набросал свой литературный портрет. Вот как он начинается: «Во внешности Даламбера нет ничего особо примечательного — ни хорошего, ни дурного, обычное выражение его лица ироническое и насмешливое. Говорит неровно — то чересчур весело, то слишком серьезно, смотря по настроению, часто речь его бывает отрывиста, но никогда она не способна утомить и наскучить. Веселость его иногда переходит в школярство, это мальчишество представляет поразительный контраст с солидной репутацией, приобретенной им в ученом мире, и располагает к нему всех; он нравится всем, хотя нисколько об этом не заботится. Он редко спорит, хотя и стоит за свои убеждения, ему нет необходимости насильно заставлять других разделять его мысли. Последнее, впрочем, объясняется тем, что он только в области точных наук признает существование абсолютных истин; все же остальное кажется ему относительным и условным, он думает — обо всем остальном можно говорить все что угодно».

Одно признание завершает этот мастерский автопортрет, исповедь души: «…не удивительно, что он в молодости своей был доступен самой живой, нежной и сладостной из всех страстей. Долгое время, однако, вследствие уединения, это чувство таилось в глубине его души, погруженное в глубокий сон; но пробуждение было ужасно: любовь дала Даламберу одно только горе, и оно надолго внушило ему равнодушие ко всему на свете: к людям, к жизни, к науке…»

Действительно, женщина, которую он любил самозабвенно, «сестра» энциклопедистов — мадемуазель Леспинас принесла ему, подобно родной матери, много горя. Покончив жизнь самоубийством, она сделала его своим душеприказчиком и заставила разбирать письма, содержавшие доказательство того, что была ему не верна и в те восемь лет, когда он считал себя единственным предметом ее любви. Мало того, она завещала своему последнему возлюбленному Жиберу, пренебрегшему ею, сочинения, которые писала вместе с Даламбером, и тому пришлось расстаться с рукописями, составлявшими часть его самого.

Даламбер отнюдь не был сколком с Дидро и во многом являл ему полную противоположность. Он отступил, когда тот остался непреклонен. Но в них было много и общего. Познакомившись с Гольбахом, Гельвецием и другими членами братства энциклопедистов, мы поймем, что это не случайное сходство, но общность психологического склада людей, отдавших свою жизнь служению человечеству. И вместе с тем эти люди были сама жизнь.

Среди посетителей салона мадам Жофрен самым веселым, самым воодушевленным, самым занимательным в своей веселости считался Даламбер.

Мармонтель пишет в своих мемуарах: «Проведя утро за алгеброй и решением проблем динамики и астрономии, он выходил от своей кормилицы, как школьник, вырвавшийся из коллежа, не помышляя ни о чем, кроме развлечений, и принося с собой манеры такие живые и приятные, ум такой светлый, глубокий, основательный, что заставлял забывать о себе, как ученом, и видеть в нем только любезного человека.

Между тем, когда Даламбер сделал в академии 19 июля 1739 года свое первое сообщение, удостоившись похвалы математика Клеро, ему был всего двадцать один год. Через год юный ученый представил академии свои исследования по механике жидкостей — они отличались большой оригинальностью и смелостью. Его зачислили адъюнктом академии — первая ступень ее иерархии — по секции астрономии.

В 1743-м он издал трактат о динамике, который поставил его в ряд с крупнейшими учеными Европы. Один из его преемников, великий математик Лагранж, через пятьдесят лет написавший историю механики, говорил об этой книге Даламбера, что она сразу положила конец путанице и хаосу, до него господствовавшим в данной отрасли науки.

А биограф Даламбера, известный математик Бетран, прибавил к этому отзывы-, что во вступлении к трактату он в первый раз показал свои дарования писателя и философа.

И все-таки академическая карьера Даламбера не получалась. В 1756 году король передал через графа Даржансона пожелание, чтобы Даламбера зачислили во внештатные пенсионеры академии — одни пенсионеры пользовались там полными правами. И с этим не посчитались. На одной чаше весов карьеры Даламбера лежала его гениальность, на другой — независимость права. Независимость долго перетягивала. Только в 1765 году Даламберу присвоили звание титулованного или ординарного академика. И как же торжествовал Дидро, когда его друга, наконец, избрали!

Не меньшие, чем в математике, заслуги Даламбера и в астрономии. Одной теории предварения равноденствия было бы достаточно, чтобы обессмертить его имя. А ему принадлежат еще и сочинения о системе мира, теория движения Луны.

Продолжив своими трудами открытия Ньютона, он подготовил ими своего преемника Лапласа.

Нужно ли объяснять, какое значение имело для того времени развитие точных и естественных наук? И пусть сам Даламбер не поднялся до философского материализма, он много для него сделал.

А с другой стороны, не знаешь, кому из двух Даламберов отдать предпочтение: Даламберу-ученому или Даламберу-человеку, и как отделить одного от другого.

Очень характерна сама история знакомства Даламбера с Лапласом. Талантливый самоучка, деревенский парень, Лаплас приехал в Париж с рекомендацией какого-то важного лица, адресованной Даламберу. Но, получив рекомендательное письмо, академик юношу не принял. Тогда Лапласу пришла в голову счастливая мысль — самому написать Даламберу, изложив свои взгляды на общие законы механики.

Тот ответил ему на следующий же день. Знаменитый ученый писал безвестному молодому человеку: «Милостивый государь. Вы имели случай убедиться, как мало я обращаю внимания на рекомендации. Но вам они были совершенно не нужны, вы зарекомендовали себя сами, и мне этого совершенно достаточно, моя помощь к вашим услугам. Приходите же, я жду вас!»

И действительно, через несколько дней благодаря содействию Даламбера Лаплас получил место профессора математики в «Коллеж милитэр».

С тех пор Даламбер никогда не терял Лапласа из виду и всегда о нем заботился. Так он относился ко всем талантливым людям. Великодушие и широту души Даламбера характеризует следующий случай. Лагранж опровергал некоторые его математические теории, а он доставил своему оппоненту место и средства существования в Берлине.

Но от помощи бездарностям он отказывался куда решительнее, чем Дидро. Кстати сказать, Даламбер никогда не был профессором коллежа или университета и даже в молодости не давал уроков, довольствуясь своей скромной рентой.

Много лет он был постоянным секретарем Французской академии, отнюдь не скрывая неприязни, которую вызывали в нем многие академики.

Собрание похвальных речей Даламбера, произнесенных в честь академиков, скончавшихся с 1700 по 1772 годы[3], — это и содержательнее очерки истории науки, литературы, общественной мысли и блистательные памфлеты на дутых знаменитостей.

Труды его невероятно разнообразны, а многие и огромны по своему значению. Открытый им закон движения несвободных тел носит имя закона Даламбера, и можно ли изучать математику без его теории движения?! Взыскательный Вольтер назвал его первым писателем своего века, а историк французской литературы Лагарп включил в число пятерых замечательных литераторов, оказавших огромные услуги истинной философии. Даламбер написал и «Элементы философии» и «Начала музыки»! Издал два тома «Смеси литературы, истории, философии».

Огромный интерес по сей день представляет его переписка с Вольтером, она длилась десятилетиями и охватывала решительно все.

Но, отдавая дань разносторонней одаренности Даламбера и широте его знаний, мы ко многому из того, что он сделал, не можем не отнестись критически. Так, высоко оценивая его как писателя и философа, Вольтер, Лагарп и многие другие допускали явные преувеличения. Значительно трезвее был Дидро; в одном из его писем мы читаем: «Даламбер в день закрытия Французской академии произнес речь по поводу поэзии. Мне сказывали, что «Илиада» и «Энеида» трактуются в этой речи как невыносимо скучные произведения, а «Освобожденный Иерусалим» и «Генриада» превозносятся как единственные эпические поэмы, какие можно прочитать от начала до конца. Вот что значит говорить о том, что плохо знаешь. Трудно тогда не наболтать глупостей. Человек этот ничего не смыслит в языке Гомера… Лучше бы сидел он на своих уравнениях. Вот его удел».

Конечно же, Дидро прав. «Илиада» Гомера и «Энеида» Вергилия — вершины античной эпической поэзии, доставляют нам огромное эстетическое наслаждение и сейчас. А «Освобожденный Иерусалим» итальянского поэта Торквато Тассо и эпическая поэма Вольтера «Генриада» сохранили только историческое значение. Правда, Даламбер, в свою очередь, подтрунивал над занятиями Дидро математикой.

История внесла еще более существенные поправки в оценку трудов Даламбера. В то время вершиной всего сделанного им представлялись первые части «Предварительного рассуждения» к «Энциклопедии». (Третью часть — объяснение к родословному древу знания — написал Дидро.)

«Предварительное рассуждение» и в самом деле начинало новую эпоху умственной жизни Франции. Современники особенно высоко оценили две части «рассуждения», написанные Даламбером: «только истинно гениальному человеку подвластны все науки: он может быть одновременно писателем, великим математиком, глубоким философом и со всеми редкими способностями соединять красоту, благородство, силу и изящество слога, которые придают всем его разнообразным трудам какую-то особенную привлекательность».

Другой современник писал, что «в любом веке найдется не более двух-трех человек, которые могли бы выполнить такой труд».

Что же представляли собой две части «Предварительного рассуждения», если посмотреть на них вашими глазами? Это была история и критический разбор всего накопленного к тому времени запаса человеческих знаний, как бы квинтэссенция наук, философских учений, литературных направлений. Первая из двух частей содержала историю возникновения человеческих знаний, вторая — историческую картину успехов науки, начиная с Возрождения. Это было очень много и очень важно.

Но, подытоживая знания, достигнутые к середине XVIII века, написанное Даламбером было только взглядом назад и не вело вперед, не предвосхищало содержания последующих томов «Энциклопедии» и тем менее последующего развития материализма. Дидро и другие материалисты очень быстро пошли дальше.

Между тем труды Даламбера по математике и астрономии выдержали проверку временем и сохранили непосредственное значение для современной науки. Для нас Даламбер прежде всего математик.

Но это нисколько не умаляет его исторической заслуги как соредактора «Энциклопедии», хотя он и перестал им быть после седьмого тома: испугавшись преследований и нападок, ретировался с поля битвы. Но даже это не позволяет забыть, как непреклонно он держался в других случаях. С редким чувством независимости, отсутствием мелкого тщеславия, равнодушием к чинам и богатству Даламбер пренебрегал предложениями коронованных особ, заигрывавших с ним, как и с другими французскими философами, учеными, художниками. Соблюдая справедливость, мы не можем не отдать ему предпочтения перед Вольтером, несколько лет прожившим при дворе Фридриха II, перед Гриммом, окончившим свою жизнь послом Екатерины II. Даламбер отказался заменить скончавшегося к тому времени Мопертюи в должности президента Берлинской академии наук, что вызвало восхищение Дидро. А десятью годами позже — от предложения Екатерины II стать воспитателем ее сына и от ста тысяч ежегодного вознаграждения.

Подобно Дидро, он не нажил своим гением богатства, довольствуясь всю жизнь скромными пенсиями.

Вот кредо Даламбера, изложенное в его «Эссе об обществе литераторов и о великих»: «Счастливы те литераторы, которые пришли к выводу, что самый верный способ заставить себя уважать заключается в том, чтобы жить в согласии между собой и совершенно в стороне от великих… что благодаря взаимному согласию они без большого труда дойдут до того, что будут предписывать всей нации законы в вопросах вкуса и философии, что настоящее уважение есть то, которое оказывается нам по приговору тех людей, которые сами достойны уважения».

Умер Даламбер только годом раньше Дидро — в 1783-м.