Перспектива быть битым

Перспектива быть битым

Летом я закончил повесть с таким ощущением, будто она сама собой написалась. От первоначального замысла практически ничего не осталось. Получилась повесть не о студентах на целине, а о крестьянах, которые на этих вовсе не целинных землях жили испокон веку. Единственный студент остался в повести как рудиментарное воспоминание о начальном замысле.

Я назвал повесть «Мы здесь живем» и отнес ее в «Юность». Заведующей прозой Мэри Лазаревне Озеровой повесть понравилась.

– Будем двигать дальше, – сказала она. – Дадим читать членам редколлегии, недели две-три на это уйдет. Так что звоните.

Три недели я вытерпел с трудом.

– Еще читают, – ответила Мэри Лазаревна по телефону. И попросила еще две недели сроку.

Я звонил. Через две недели, еще через две и еще через две... три... четыре. Разговор был всегда один и тот же, короткий:

– Мэри Лазаревна, здравствуйте.

Ответ, не дожидаясь вопроса:

– Еще читают.

Кто именно читает, кто уже прочел, я у нее не спрашивал, это считалось как бы редакционной тайной.

Тем временем я познакомился с пожилым литератором Арнольдом Борисовичем Одинцовым. Он приехал в Москву из Душанбе и работал в журнале «Дружба народов». Я ему показал повесть и спросил, как он думает, удастся ли мне ее напечатать.

– Повесть хорошая, вы ее, конечно, напечатаете, – сказал Одинцов. – Но потом вас за нее будут сильно бить.

Я удивился. Повесть хорошая, но будут сильно бить. Почему?

– Потому что все, что вы пишете, слишком похоже на реальную жизнь.

Это мне польстило, а то, что будут бить, не пугало. Я, конечно, помнил, как поносили в газетах в 46-м году Зощенко и Ахматову (нам в ремесленном училище объясняли, какие они плохие). Десять лет спустя так же клеймили Дудинцева за «Не хлебом единым», а потом Пастернака за «Доктора Живаго», но их судьба не казалась мне ужасной. Больше того: поношение их я воспринимал как особое признание заслуг, поэтому и предупреждение Одинцова принял как лестное. А он, меня предупредив, предложил, тем не менее, попробовать напечатать повесть в «Дружбе народов». Я охотно согласился, несмотря на то, что, как мне говорили, было неэтично отдавать рукопись сразу в два журнала. Такая этика позволяла редакции сколько угодно тянуть со своим решением и, в конце концов, отказывать автору, а его лишала всяких прав на альтернативу. Так вот я этой лжеэтикой пренебрег и, не забрав рукопись из «Юности», отдал другой экземпляр в «Дружбу народов». И опять же стал ждать.

Приблизительно в то же время я познакомился со странным толстяком Костей Семеновым, человеком незаурядной судьбы. Война застала его на Черноморском флоте, где он служил матросом. При отступлении Костя попал в плен и оказался в Дахау. Немцы много раз допрашивали его с пристрастием. Он все их подозрения отрицал, свидетелей против него не оказалось, а сами немцы ничего доказать не смогли. Какого-то человека, побывавшего в лапах и гестапо, и НКВД, спросили, чем отличались одни от других. Он сказал, что и те и другие были звери, но немцы пытали свои жертвы, чтобы узнать правду, а наши добивались ложных показаний. От Кости фашисты не добились правды, состоявшей в том, что Костина мать была еврейкой.

В лагере Костя приобрел привычки, которые остались с ним на всю жизнь. Одна из них состояла в том, что он всегда впрок запасался хлебом, а другая – в экономии всего, включая табак. Он вставлял в сигарету спичку и с ее помощью докуривал сигарету до последнего миллиметра.

Он был, что называется, литературный жучок, готовый писать для кого угодно, что угодно и как угодно в меру своих скромных способностей. Отношения с женщинами у него были странные, как, впрочем, странными были сами женщины. Некая Лора, капитан милиции, плакала в ресторане и говорила: «Ребята, вы даже не знаете, какая я плохая». Костя гладил ее по плечу, утешая: «Знаем, знаем». Он был законченный циник, ни в какие благородные чувства не верил и сам никого, похоже, не любил, кроме матери, любовь к которой у него была просто безумной. Он вообще был из тех, кто из преданности матери до последних ее дней ни на ком не женится, когда она не может сама себя обслуживать, кормит ее из ложечки и купает, и только после ее смерти начинает устраивать свою семейную жизнь. Таким преданным сыном был Виктор Некрасов. И Костя тоже. Когда мать умерла, он все-таки женился на дочке посла в Германии, который устроил Костю на приличную должность в только что образованное агентство АПН.

Я пишу так подробно о Косте потому, что через некоторое время он весьма необычным образом отличится: после развода с собственной половиной сойдется с брошенной женой очень знаменитого человека и вместе с ней напишет книгу, которая получит большую известность.

Рассказ об этом я отложу на потом, а пока…