Глава сорок первая. Мои университеты

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава сорок первая. Мои университеты

«Вы тоже жертвы века...»

Москва заворожила меня интеллектуальным бурлением. Доклад Хрущева на ХХ съезде КПСС открыл глаза на многое, и главным потрясением было то, что, говоря словами Галича, «оказался наш отец не отцом, а сукою». Но я до сих пор не перестаю удивляться тому, насколько у десятков миллионов глаза до этого были закрыты. Ведь, если говорить всерьез, все поголовно были жертвами, включая тех, кто по выбору власти исполнял роли палачей. Не зря Пастернак написал: «Наверно, вы не дрогнете, сметая человека. / Что ж, мученики догмата, вы тоже – жертвы века…» Сколько видел я людей, которые впали в шоковое состояние: «Как? Неужели?! Этого не может быть, этого не было!..» Но даже и те, кто признал, что ЭТО все-таки БЫЛО, повторяли растерянно: «Мы ничего не знали». И только дожив до глубокой старости (кому дожить удалось), они, опять-таки с подсказки высшего начальства, «прозрели» и кое-что как будто поняли.

Таким видом куриной слепоты страдали не только советские люди. В Западной Германии в 49-м году, через четыре года после полного разгрома страны, 70 процентов на вопрос, кто был самым великим политическим деятелем ХХ века, ответили: «Гитлер». Страна лежала в руинах, состоялся Нюрнбергский процесс, немцам показали (многих водили туда насильно) лагеря смерти, продемонстрировали фильмы с горами трупов... и все равно: «Кто самый великий? Гитлер!» Правда, через несколько лет от 70 процентов осталось не больше шести. У нас же процесс осознания народом своей истории затянулся на десятилетия. И когда кончится – неизвестно...

Оказавшись в Москве, я вскоре увидел, что литературная интеллигенция разделена в основном на два лагеря – левых и правых. Левые (родители теперешних правых либералов) стояли за Ленина, правые (ставшие впоследствии левыми) – за Сталина. Я, конечно, оказался ближе к левым. Я Сталина не любил с детства, а что касается Ленина – верил на слово, что он хороший.

Поэты, и левые, и правые, писали о коммунизме, и содержание стихов было приблизительно одно, но подтекст для тех, кто понимал, был разный. У правых в подтексте воспевались твердый порядок и непримиримость в борьбе с врагами, внешними и особенно с внутренними. Левые прославляли романтику революции и «комиссаров в пыльных шлемах». Они хотели, говоря словами Маяковского, «сиять заставить заново величественное слово «партия». Задача, как мне уже тогда представлялось, бессмысленная и глупая. Да и что может быть величественного в слове «партия»?

Правые были примитивны, бездарны, их показной патриотизм объяснялся пониманием того, что при другом режиме они никому не будут нужны. Левые были интеллигентней, талантливей, бескорыстней, но многих из них я понимал еще хуже, чем правых. Их стихи были пронизаны духом протеста. Не против сталинских репрессий, тем более не против режима вообще, а против казенщины и мещанства. На головы тех, кто хотел жить тихо, мирно, семейно, воспитывать детей, ни во что не соваться и от всего уклоняться, сыпался град рифмованных насмешек и проклятий. Особенной критике подвергались признаки мещанского уюта: тюлевые занавески, герань на окнах и фарфоровые слоники на этажерках. На самих мещан эта ругань никак не действовала, потому что они (мещане же!) стихов о себе не читали и продолжали ухаживать за геранью. Но часто причиной протеста были какие-то явления, искусственно возводившиеся в ранг заслуживающих негодования.