28 март 2009 г. Неопределённое состояние мира
28 март 2009 г. Неопределённое состояние мира
На плакате у входа в метро было написано: «Определённое состояние мира?» С вопросительным знаком в конце.
Состояние мира с утра, как на грех, было на редкость неопределённым. На табло, показывающем температуру воздуха, светилось «плюс восемь» и стыдливо моргало. С неба падали редкие и здоровенные, как теннисные мячики, снежинки. Глядя на них, я вспомнила, как пару дней назад мы с Юлькой и Туськой разглядывали похожие мячики в витрине спортивного магазина.
— Тебе какой в душу запал? – строго спрашивала Туська у Юльки. – Мне – вот этот, с полосочкой.
— А у Туськи уже был мячик с полосочкой, - сообщила мне Юлька через некоторое время, когда мы уже отошли от витрины. – А потом он у неё в душ запал и захлебнулся. Да, Тусь? Захлебнулся?
— Да, - согласилась Туська, думая о чём-то своём.
Она одна никогда не поправляет Юльку и не смеётся над ней. То ли жалеет её, по её малолетству, то ли просто не снисходит до дискуссии.
В метро было тихо и пустынно. На скамейке у стены сидел и спал роскошный мужик в тяжёлом и бархатистом, как мантия Генриха Восьмого, пальто. В туннеле застучал приближающийся поезд; мужик встрепенулся, вскочил и, подскочив к краю платформы, призывно затряс рукой. Поезд хмыкнул, затормозил и насмешливо сощурил фары. Мужик смутился, убрал руку за спину, воровато огляделся по сторонам и запрыгнул в вагон.
А мне вспомнилось, как пару дней назад, при таком же неопределённом состоянии раннего утреннего мира, я влезла в шестьдесят третий троллейбус и увидела в проходе ноги. Длинные, дорогие, красивые ноги в шикарных ботинках, шикарных носках и абсолютно умопомрачительных брюках. Они торчали в проходе, разведя в стороны свои шикарные ботинки, и только изредка неохотно шевелились и дёргались во сне. Их обладатель спал, вытянувшись во весь рост сразу на двух сиденьях и укрывшись тяжёлым, дорогим и заляпанным походной грязью, как плащ Ричарда Плантагенета, пальто, и распространял вокруг себя запах чего-то такого же дорогого, хмельного и прекрасного. И его лицо было не пьяным и не слюнявым, а ясным и умиротворённым, - таким, что невозможно было им не залюбоваться. И троллейбус, бормоча под нос, что таким хлыщам не место в приличном общественном транспорте, и шёл бы, вообще, в свой поганый «бентли», и спал бы там в своё удовольствие, - бережно, стараясь не прыгать на ухабах и не терять рогов, вёз его в какую-то утреннюю неизвестность и покачивался по пути, как колыбелька.
А ещё пару недель назад я видела совсем уж неописуемо роскошного мужика, одетого так, что и Соломон во славе своей, увидев это, почернел бы от зависти. Он сидел на скамейке в скверике и плакал. И, хотя он делал это тихо, пристойно и никак не привлекая к себе внимания, его тотчас приметила местная шавка, подошла поближе, деликатно села чуть-чуть поодаль и артистически изобразила на лице нежнейшее сострадание. Мужик пошарил в карманах, нашёл какую-то бумажку, смял её и бросил в урну. Потом сгрёб дворняжку, посадил с собой рядом на скамью и заплакал ещё горше. Дворняжка почуяла, что дело выгорит, положила ему голову на колени и тоже пустила слезу. Мы с моей Собакой смотрели на это из-за кустов и хлюпали носами: я – растроганно, а она – брезгливо. Потом мужик встал, подхватил шавку под мышку; она победно поджала хвост и лапы и расплылась в торжествующей ухмылке. И они вместе пошли прочь из сквера. Он так и нёс её под мышкой, то и дело оскальзываясь на льду в своих потрясающих ботинках на нежной тонкой подошве. А она так и висела, поджав лапы и хвост, и блаженно вздыхала, пытаясь привалиться головой к его груди.