Цветок сакуры. 1936
Цветок сакуры. 1936
Когда человек сидит на одном месте, у него, понятно, мало впечатлений, но зато он может как следует с ними разобраться. Когда этот же человек, нагруженный чемоданами и надеждами, очутится на палубе парохода, лицом к лицу с открытым морем и открытым будущим, он вынимает из кармана новый блокнот, для начала гордо украшенный печатью парохода, и честно заносит в него несколько лирических строк о соленом ветре и чайках.
Но когда он принимается колесить по новой стране из одного города в другой и начинает тонуть в обрушивающемся на него шквале впечатлений, он спасается от гибели только тем, что совершенно отказывается от всяких писем, художественных корреспонденций и нового блокнота.
Сейчас, сидя за письменным столом и поглядывая на ветку черемухи, мотающуюся под харбинским ветром, я думаю о той чудесной японской весне о горах, сверкающих под солнцем, о разливе цветущих вишен… Неужели недавно я бродила в Миадзима, в этом райском уголке? Нет сравнения более избитого, чем слово «райский», но что еще можно представить себе, если видишь такую насыщенную жизнью природу, такие непроницаемые заросли, полные шорохов, птичьих голосов, журчания ручьев… Когда камелия сбрасывает на твои колени тяжелый, охмелевший от солнца цветок, а из зеленого сумрака чащи выходит олень и доверчиво идет тебе навстречу…
Понятно, что человек (вернемся опять к этому несчастному харбинцу), который около двух лет не видел никаких прелестей природы, кроме речки Сунгари, и который основательно промерз от харбинских морозов, попав в такие места, не почувствует ни малейшего желания (если только он не прирожденный турист) ни записывать, ни зарисовывать, ни фотографировать. Куда лучше просто снять туфли и ходить, смотреть, вдыхать аромат цветущих деревьев, а можно вообще закрыть глаза и дремать под солнцем, растворяясь в этой трепещущей синеве…
По-моему, это совершенно правильно. Природу, как самую жизнь, надо вдыхать и чувствовать, а писать об этом можно позже, когда сидишь в четырех стенах или когда неотложно требуются построчные.
* * *
Передо мной на этажерке стоит статуэтка доблестного и благородного самурая. Я привезла его в пару маленькой белой японочке, которая уже несколько лет томится здесь же, на полке, опершись рукою о ветку фарфорового дерева, склонив головку и ожидая своего возлюбленного. Внешне она никак не проявляет своего восторга, но кто знает, что творится в ее замкнутом фарфоровом сердечке!
Самурая мне подарила хорошенькая киноактриса из Киото. Киото — родина красивых женщин. Так говорят сами японцы. У маленькой киноактрисы фарфоровое личико и глаза газели. У маленькой киноактрисы на кимоно цветут вишни…
В Киото мы встретили весну.
До встречи с ней мы жили озабоченно и суетно. Гладили и зашивали театральные костюмы, складывали и раскладывали чемоданы… Приезжая в новый отель, взапуски бросались по коридору, стараясь захватить лучшую комнату, спорили о том, можно ли угореть от хибачи (жаровни), мучили нашего переводчика бесконечными вопросами, носились по улицам, теряя друг друга, удивляясь, негодуя и нарушая правила дорожного движения. (Удивительно, как много шума и беспокойства могут принести четыре недисциплинированных существа!) И это в стране, где все так спокойны и приветливы, что, если случится вдруг велосипедисту налететь на пешехода, оба раскланяются, разулыбаются и не теряя времени отправятся каждый своей дорогой.
Кроме того, первое время мы были серьезно заняты знакомством с японскими обычаями. Правда, к этому нас принудила скорее не любознательность, а необходимость. Еще на пароходе двое из нас подверглись всеобщему презрению и гневу, выпустив воду из бака для купания и лишив этой радости остальных пассажиров.
А хождение по магазинам! Ведь это настоящее повальное бедствие! Выйдя из универмага с полными руками ненужных вещей и с нарушенным душевным равновесием, я всегда вспоминала об отшельниках, которые мудро и счастливо живут без всяких кисточек и коробочек, и тотчас же, увлеченная каким-нибудь кошелечком, вдохновенно заворачивала в следующий магазин…
Но когда мы встретились с весной — все пошло по-другому. Или мне это только показалось? В сущности, мы так же торопились то в театр, то в отель, то на поезд… Только теперь вдобавок ко всем этим не влезающим в чемоданы нелепым «штукам», с которыми мы являлись на вокзал, прибавились цветущие ветки и букеты. Но танцевать и улыбаться на сцене стало легче. Ведь это так естественно — танцевать и улыбаться весной.
Весна, как и любовь, приходит всегда неожиданно…
Мы только что приехали в Киото из такого деловитого города, как Осака, куда легкомысленная весна не спешила заглянуть. А здесь все совсем иначе…
На широких ступенях, ведущих в храм, играют солнечные пятна. Ступени так широки, что дети делают на каждой из них по два шага, прежде чем влезть на следующую. Но и дети, и махонькая сгорбленная старушонка поднимаются в горы по этим бесчисленным ступеням. чтобы постоять в молитвенной тишине… Огромные сосны стерегут прозрачный трепетный сумрак. Хвоя сияет и пушисто шумит. Легкие облака плывут по небу. А небо так сине, так зелена хвоя, и так красны ворота на вершине лестницы!
Но в строгом сумраке храма нет весны. Там прохладное дыхание вечности. Тихо потрескивают свечи, неподвижен великий Будда, и мудрая, спокойная улыбка покоится на его молчаливых устах…
Весна не решается заглянуть сюда. Она почтительно останавливается на пороге. А рядом, со склоненными головами, стоят молодые женщины, и даже яркие цветы на их кимоно целомудренно меркнут. Старуха перебирает четки…
Увы, не всем весна принесла радость… Однажды на улице мы видели женщину в сером кимоно. Она останавливала прохожих, протягивала полоску материи, и каждый вышивал на ней узелок. Когда она наберет три тысячи таких узелков, то пошлет этот пояс в Китай своему сыну, чтобы он хранил его от вражеских пуль. Можно лишь догадываться, какую силу могут иметь три тысячи добрых пожеланий…
О. они умеют стоически улыбаться, эти японские матери! Вот на вокзале толпа друзей провожает юношу на войну. Они размахивают флагами и поют патриотические песни. Через плечо юноши переброшен красный гордый шарф… А в стороне, у серой колонны, стоит женщина в сером кимоно. Она не отрываясь смотрит на юное лицо в окне вагона. И улыбается, и слезы дрожат в ее прекраснейших глазах.
– Что вы думаете об этом? — спрашивает мой спутник-японец
– Я думаю о том, что у меня нет родины…
Но в горах вокруг Киото весна не знает удержу… Вот навстречу мне бежит ручей. Я спускаюсь на своих городских каблуках, приникаю лицом к холодной воде и захлебываясь пью. И я уже понимаю, о чем говорит ручей. Весна дала мне свое причастие… Я полна такого смирения. Я так радостно взволнована. Весь лес говорит мне о чем-то понятном, но только забытом, как детство… Проходя мимо стемневшего кладбища, я срываю цветок камелии и кладу его на чью-то могилу…
А в парке под горой, в сиреневых сумерках, уже мреет свет розовых фонарей.
* * *
Мы уехали из Киото, оставив там весну. В Кобе было туманно, и мы избегались по Катгамачи (одна из самых больших улиц), тратя все душевные эмоции на магазины и являлись в театр в последнюю минуту.
Ах, эти губительные житейские страсти! Однажды мы решили спасти свои души и принялись с таким же рвением искать русскую церковь. Одна попавшаяся на нашем пути харбинка, не поняв такого религиозного экстаза, решила, что кому-то срочно требуется венчаться…
О работе мы много говорили только в начале гастролей. Потом она стала такой же обычной и неотъемлемой частью, как обед и купание. Мы быстро приспосабливались к каждому новому театру. Для танцовщицы театр состоит из трех частей: дирекции, которая должна платить деньги. Сцены, которая должна быть удобной, чистой и теплой. И публики — многоглазого и многогласого существа, живущего по ту сторону рампы и не имеющего ничего общего с отдельными человеческими индивидуумами…
В Нагойе оказалось три достопримечательности: фальшивые бриллианты для сцены, роскошные порции земляники с кремом и старинный замок с золотыми рыбами на крыше. Замок был окружен парком, старинной каменной стеной и рвом с водой, а рыбы были очень большие и сделаны из чистого золота…
* * *
Осака коптит своими бесчисленными трубами и ведет деловой образ жизни. Осаке не до цветения вишен… Но не более часа езды на электропоезде — и вишни свободно справляют свое торжество в горах.
В горах все по-другому. Розовые вишни взбегают на горы по краям дорог. Праздничные и любопытные, они неотступно следуют за нами… Наконец вишни нерешительно отступают. Мы поднимаемся на самую вершину — к храму Пкома. Высокие темные сосны встречают нас. …Здесь, под самым синим, звонким небом обитель духа. В эти врата надо войти с чистыми мыслями, надо вымыть руки и выпить воды из священного источника…
* * *
Театры тоже празднуют цветение сакуры. Гирлянды бумажных цветов висят у входа. Пестрая толпа наполняет зал. Испанскую сиесту сменяет призрачное морское дно… Появляются небоскребы, и сцена наводняется черными фраками и цилиндрами. Но вот прозрачный занавес заволакивает сцену. Сначала видны только цветущие вишни и яркие фонари на переднем плане. Потом в глубине сцены появляются ритмично двигающиеся пестрые фигуры. Слышатся меланхолические звуки сями-сен… Завеса исчезает. Розовый свет разливается по сцене. Среди цветов двигаются игрушечные женщины, похожие на пестрых бабочек. Они грациозно взмахивают крыльями рукавов, покачивают головками на гибких шеях. Они раскрывают прозрачные зеленовато-голубые зонтики. Музыка крепнет. Трубы подхватывают мелодию сями-сен и торжественно разливают ее по залу. Это — праздник весны, праздник цветения сакуры!
В глубине, в светло-розовой пене цветов, возникают все новые и новые зеленовато-голубые зонтики. Они вертятся, кружатся, меркнут и расцветают снова — маленькие голубые солнца в розовых облаках. На сцене шестьдесят четыре пестрых кимоно… Дождь лепестков сыплется сверху… В этом упоенном головокружительном праздненстве, в этом розовом кипении цветов, в этом ликовании красок — вся весенняя поэзия Японии…
* * *
В Осаку мы возвращаемся словно домой. Служанки отеля встречают нас как друзей: улыбаются, приносят цветы. Заведующий отелем, которого мы прозвали Тарзаном (за его невероятную для японца величину и всегда радостный оскал), сияет, как солнце. Отель сразу оглашается воплями:
– Тарзан-сан, я хочу яичницу!
– Ес, сэр!
Он неукоснительно называет нас сэрами…
В Осаке мы встречаем Пасху. В тихой устланной циновками церкви кроме нас только трое русских. Это японская православная церковь. Странно слышать японские слова в православных напевах, но молодой хор поет так хорошо, что весь воздух церкви кажется наполненным тихой радостью, теплотою зажженных свечей.
По счастью, в пасхальные дни мы не работаем. В отеле на столе наших девушек — новые салфетки, булочки, слегка напоминающие крохотные куличики, цветы и покрашенные синими и красными чернилами яйца. Торжественно гремит викторола, которая разъезжает с нами из города в город. Я же с самого утра исчезаю в горы.
Кажется, никогда у меня еще не было такого чудесного пасхального дня! Шоссе поднимается все выше и выше, и я чувствую, как радость все больше и больше вливается в меня. В горах ведь совсем особенный, радостный воздух! Совсем не надо быть счастливой, чтобы радоваться в горах. По склонам цветут азалии и поют птицы. Весь мир провалился вниз. Где-то там, в глубине, едва видимый город, подернутый дымом, и огромное, ясное, открытое море. Но это еще не все. Дальше надо подниматься в маленьких кабинках, висящих над пропастью. Такое чувство, что летаешь во сне. Даже упасть и разбиться не страшно — лишь бы остаться в горах!
Я чувствую, что восторг растягивает мой рот до предела и он уже не способен закрываться, так же как у моего спутника.
В горах особые правила. В горах два даже совершенно чужих друг другу человека могут чувствовать себя товарищами детских лет. Если они оба одинаково понимают, что такое горы.
Мы машем руками и прыгаем с камня на камень. Надо посидеть на каждом, побегать по всем тропинкам. Вот бы взять и спрятать всю эту красоту в карман! И этот звонкий, радостный воздух. Чтобы в будущем… Но не надо думать о будущем! Так красиво щебечут птицы…
Наконец мы усаживаемся окончательно и принимаемся за яблоки с хлебом. Вместо всяких окороков и куличей — яблоки и хлеб в горах.
Если бы я был богат, я подарил бы вам здесь дом. Зимой вы бы катались на лыжах, а летом — спускались к морю и купались…
Я рассказываю, что такое Пасха. Я стараюсь объяснить сущность своей религии. Прежде всего — хорошо относиться к другим.
* * *
Изумительная дорога вступает в Алима. Солнце уже золотит верхушки сосен, пронизывает легкие бамбуковые рощи. Я устала улыбаться, но мне жалко, что день кончается.
В Алима какие-то минеральные воды. У речки камни покрыты рыжим налетом.
– Вы знаете, японцы говорят ни один доктор, ни даже Алима не излечат сердце, пораженное любовью.
Еще бы! Огромные лиственницы; ручьи и тропинки, ирисы и фиалки в траве… Земля цветет, земля томится… Не удивительно, что Алима не излечивает от любви. Тут-то, по-моему, легче всего подхватить эту «болезнь».
* * *
Внизу вишни уже отцвели. Но тут, в горах, я еще застала их на прощание. Они побледнели, но все такие же прекрасные и осыпаются в изнеможении. Все тропинки покрыты лепестками. Они долго кружатся в воздухе и покорно падают на землю…
— Вы знаете, почему мы, японцы, так любим цветы вишни? Они подобны сердцу японского самурая. Если воин видит, что ему предстоит быть отвергнутым или униженным, он не будет ждать этого момента и не будет просить пощады… Он предпочтет умереть, сделав харакири… Так и цветы сакуры. Они умирают в расцвете. Они осыпаются с веток во всем блеске красоты, не дожидаясь увядания…
* * *
Глядя на мокрую ветку черемухи, мотающуюся перед окном в харбинском ветре, я вспоминаю о той чудесной весне.
Передо мной на этажерке стоит статуэтка благородного самурая. Его мужественное сердце полно отваги, но в то же время оно так хрупко! Как и сердце маленькой фарфоровой японочки. Смерть, — как весна и любовь, — тоже приходит неожиданно.