Тамара Калиберова. Ларисса Андерсен: миф и судьба
Тамара Калиберова. Ларисса Андерсен: миф и судьба
Она трижды теряла свой нательный золотой крест, надетый при крещении. Однажды еще маленькой девочкой, расшалившись на вспаханном поле, другой – кувыркаясь в стоге сена, третий – в парижском метро. И всегда каким-то чудом находила пропажу. Даже когда его украли в Харбине – крест совершенно немыслимым образом вернулся к хозяйке. Что это: везение или Божий промысел? В ее жизни, стихах есть какая-то магия, тайна, загадка – она сама давно уже стала легендой: слишком яркая незаурядность, «неповторяемая неповторимость» подарена Лариссе Андерсен судьбой.
Все меньше красивых женщин,
Все меньше стихов и песен,
И мир, разлукой увенчан,
Стал душен, печален, тесен…
Ах, только ты, Ларисса –
Какой-то отсвет старинный…
Восторженные строки «китайского» поэта Василия Логинова в числе многих других оказались вплетенными в искусный «венок сонетов», посвященный Лариссе Андерсен, музе дальневосточного эмигрантского Парнаса 20–40-х годов прошлого столетия.
Русская литература Китая только в последнее время получила достойное признание и заняла подобающее ей место в золотой книге словесности Зарубежья. Как утверждает американский профессор Вадим Крейд, с 1918 по 1947 годы в Харбине и Шанхае было издано около 200 поэтических сборников – «авторских и коллективных, талантливых и посредственных, заслуживших известность и оставшихся в тени» [1]. Как и во всех странах русского рассеяния, стихи писали многие – настоящих поэтов, прошедших сквозь сито времени, оказалось несколько десятков – от широко известных Арсения Несмелова, Валерия Перелешина до тех, чьи имена «проявляются» из небытия лишь сегодня. Среди них – Ларисса Андерсен. Ей было 15 лет, когда она опубликовала свое первое стихотворение «Яблони цветут». И оно сразу определило ее судьбу.
Вокруг нее всегда царила атмосфера восхищения и влюбленности. Белая Яблонька, Джиоконда, Сольвейг, Горний Ангел, Печальный Цветок – вот лишь неполный список имен, которыми величали Лариссу современники: Алексей Ачаир, Георгий Гранин, Валерий Перелешин, Николай Петерец, Александр Вертинский.
Именно так, с двумя «с», пишет она свое имя и в наши дни. В этом нет никакой манерности, претензии или «принцессности»: его обладательница просто не стала менять старую орфографию, которая существовала, когда она родилась, как, впрочем, и собственную творческую манеру письма. Стихи и проза Лариссы Андерсен, участницы ставшей поистине легендарной харбинской литературной студии «Молодая Чураевка», шанхайского «Острова»[2] тоже «какой-то отсвет старинный».
Ее жизнь можно сравнить с увлекательнейшим романом, увы, почти неизвестным нашим современникам. Как и ее стихи, которые Александр Вертинский называл «Божьею Милостью талантом»[3].
Эта книга, на первый взгляд, тоже появилась на свет благодаря счастливой случайности. Все началось с личного дела Лариссы Андерсен, хранящегося в Коллекции Бюро по делам российской эмиграции в Маньчжурской империи в Государственном архиве Хабаровского края. Вернее, с крохотной фотографии «для протокола». На меня сквозь полувековую толщу лет смотрела удивительно красивая женщина. Неожиданно пришла мысль: «Мы непременно должны встретиться».
Вскоре известный дальневосточный историк Амир Хисамутдинов, к несказанной моей радости, сообщил французский адрес Лариссы Андерсен, который узнал от одной из ее эмигрантских подруг, жившей в Америке. А потом была нечаянная, словно дарованная небесами поездка в Париж, короткое путешествие на поезде в крохотный городок Иссанжо, затерянный в верховьях Луары, среди «горячих гор» – потухших вулканов, покрытых вереском; бурных речек, гигантских елей и пасторальных пейзажей. Именно здесь, на родине своего мужа Мориса Шеза, почти 40 лет назад поселилась Ларисса Андерсен.
Теперь, по прошествии времени, понимаю: то была сужденная встреча. Судьба распорядилась так, чтобы Ларисса Андерсен вернулась на родину не только своими дивными стихами: по-русски лиричными, искренними, пронизанными воздухом Китая, где они впервые появились на свет. В ее личном собрании, который ей одной разобрать уже не под силу – зрение катастрофически падает, – мы смогли обнаружить немало литературных сокровищ.
Проза Л. Андерсен – что не легло в рифму, – заслуживает не менее пристального внимания. Проза не многотомна и практически неизвестна читателю, при этом обладает редкой поэтичностью, точностью в деталях, тонкостью в образах. Можно сказать, это живопись, рожденная словом. В архиве Л. Андерсен сохранились путевые заметки, воспоминания об известных людях прошлого столетия, с которыми ее свела судьба, статьи, опубликованные в журналах «Рубеж» (Харбин), «Возрождение» (Париж), а также в газетах «Чураевка» (Харбин), «Шанхайская заря», «Русская мысль» (Париж). Некоторые из них подписаны ее псевдонимами – Марина Барсова, Ларисса Томилина, Андреева.
Особый интерес представляет эпистолярное наследие поэтессы (пока еще до конца не изученное), часть которого также вошла в книгу. Ларисса Андерсен почти полвека активно переписывалась с друзьями юности, разбросанными по всему свету, с кем ее породнила общая эмигрантская доля. Увы, с каждым годом их остается все меньше: из чураевцев время поберегло лишь ее и Владимира Слободчикова, который сейчас живет в Москве.
Не изменяя прежней традиции, Ларисса (именно так, без отчества, она попросила себя называть при первой же встрече) и сегодня каждое свое письмо печатает на старенькой портативной машинке «Kolibri» под копирку, в двух экземплярах. Получить ее послание все равно что впустить в дом праздник. Это всегда умные, интересные, нередко ироничные наблюдения за тем, что происходит вокруг, размышления о судьбе, о Боге, о душе. Искренняя боль и сердечные переживания о животных, к которым она испытывает особую любовь и привязанность с детства.
Лариссины письма можно назвать своего рода мемуарами: «полное сочинение» своих воспоминаний она пока так и не собралась написать. В этих письмах бьется живой пульс давно минувшего времени – здесь и колорит эпохи, и нюансы взаимоотношений людей творческих, к тому же довольно известных. Она была знакома со Святославом Рерихом, Александром Вертинским, Вс. Ивановым, Арсением Несмеловым, Виктором Петровым, Валерием Перелешиным, Ириной Одоевцевой, Борисом Зайцевым, Зинаидой Шаховской, Сергеем Оболенским. И это был круг равных.
Поражает еще одно, почти мифическое совпадение: когда мы стали подыскивать снимок Лариссы для обложки книги, выбор пал на фото, сделанное много лет назад в Китае на паспорт. Как оказалось, Вертинский, готовивший к печати книжечку стихов Л. Андерсен[4] в Шанхае почти 70 лет назад, тоже выбрал именно его, но тогда снимок по каким-то причинам не попал в тоненький томик. Фотография, с которой «широко раскрытыми глазами… глядит – простое и строгое, чуть-чуть иконописное лицо автора»[5]. В нем нет и налета лицедейства – только ясность и какая-то притягательная сила.
Было время, когда Лариссу Андерсен находили удивительно похожей на знаменитую актрису Вивьен Ли. Родись первая в Лос-Анжелесе, она, возможно, тоже стала бы популярной кинодивой. Но Ларисса появилась на свет на восточной окраине Российской империи, в провинциальном г. Хабаровске, а молодость ее прошла в Китае, среди харбинских бескрайных гаоляновых полей, шанхайских туманов и вечно спешащей респектабельной Bund – знаменитой набережной Шанхая.
У нее была своя судьба, свой талант, своя известность. И особая, только ей присущая красота: синие–пресиние глаза, темные, почти черные локоны с оттенком благородной меди, чистый овал лица, божественная фигура, врожденная грация.
Природа оказалась к ней на редкость щедра. Ларисса писала «прекрасные и терпкие стихи»[6], а еще она восхитительно танцевала, пройдя «ускоренный курс» хореографической школы Лидии Карловны Дроздовой, воспитанницы Петипа, причисленной в свое время к российскому императорскому двору.
Александр Вертинский, большой поклонник таланта и красоты Лариссы Андерсен, написал в одной из статей, посвященных ей: «Я… хочу отметить появление «странного» цветка, прекрасного и печального, выросшего в «Прохладном свете просторного одиночества». И еще не затоптанного жизнью»[7].
Даже много лет спустя, вернувшись в Москву из Шанхая, где они познакомились, из последней точки своего долгого эмигрантского путешествия, он нередко цитировал ее стихи в компании друзей, в письмах к жене, Лидии Циргвава, с которой Ларисса тоже была знакома:
Я иду в этой жизни, спокойно толкаясь с другими…
Устаю, опираюсь на чье-то чужое плечо,
Нахожу и теряю какое-то близкое имя…
Имя Лариссы Андерсен взыскательный Евгений Евтушенко занес в составленную им антологию отечественной поэзии ХХ столетия «Строфы века».
При том, что Л. Андерсен за свою жизнь выпустила лишь единственную книжечку стихов в Шанхае в 1940 году благодаря настоятельному совету и деятельному участию в этом ее друзей, в первую очередь самого Александра Вертинского.
Его имя будет не раз упомянуто в этой книге – слишком близки по духу они оказались: легкий, чарующий стих Лариссы Андерсен; магия слова и колдовство жеста Александра Вертинского. Немудрено, что вскоре в русских эмигрантских кругах родилась легенда – об истории их любви… Ларисса пыталась развенчать досужие разговоры и светские вымыслы, но они упорно продолжали жить…
Вертинский действительно одно время был в нее страстно влюблен … Безответно. Она конечно же высоко ценила его талант, ей лестно было внимание кумира тысяч и тысяч русских эмигрантов, но это не стало Судьбой…
«Если бы Господь Бог не дал Вам Ваших печальных глаз и Вашей Внешности – конечно, я бы никогда в жизни не обратил на Вас такого внимания и не наделал бы столько ошибок, сколько я наделал! – грустно восклицал Вертинский в одном из писем к Лариссе, обнаруженном каким-то чудом в ее архиве, долгие годы она считала его пропавшим. – …Важно, что Вы – печальная девочка с изумительными глазами и руками, с тонкими бедрами и фигурой отрока – пишите такие стихи!»[8].
Ларисса Андерсен, даже столько лет спустя, не решилась пока полностью опубликовать это письмо, дозволив сделать лишь небольшую цитату.
В блокнотных листочках с фирменным знаком отеля «Cathay Mansions», покрытых размашистым почерком Вертинского, оказалось вложено отпечатанное на машинке его поэтическое «Ненужное письмо»:
Приезжайте. Не бойтесь.
Мы будем друзьями.
Нам обоим пора от любви отдохнуть,
Потому что уже никакими словами,
Никакими слезами ее не вернуть…
Второе письмо Александра Николаевича, найденное в той же зеленой папке, приводится в книге без купюр.
«Мой дорогой друг! Я хочу поблагодарить Вас за Ваши прекрасные стихи. Они доставили мне совершенно исключительное наслаждение. Я пью их медленными глотками, как драгоценное вино. В них бродит Ваша нежная и терпкая печаль «Le vin triste», как говорят французы. Жаль только, что их так мало… Впрочем, Вы вообще не расточительны. В словах, образах, красках. Вы скупы – и это большое достоинство поэта…».
Александр Вертинский как никто другой почувствовал ее необычайный талант и пестовал его. Поэзия Лариссы Андерсен удивительно созвучна его тональности: музыкальна, искренна. Какое легкое дыхание ее стихов!
Осень шуршит по чужим садам,
Зябнет у чьих-то ржавых заборов…
Только одна, в пустоте простора
Ежится, кутаясь в дым, звезда.
Только одна в пустоте простора…
Это строки из Лариссиного стихотворения «Осень», которое Вертинский сразу же выделил среди других, когда по приезде в Китай в 1935 году впервые пришел в шанхайское кафе «Ренессанс», чтобы послушать местных поэтов.
Он сам «одевал слова в собственные мотивы»:
Вы мой пленник и гость, светло-серая дикая птица,
Вы летели на Север. Я вас подобрал на снегу
С перебитым крылом и слезой на замерзшей реснице.
Я вас поднял, согрел и теперь до весны берегу…
Она была для него словно белая чайка, залетевшая в окно…
Узнав, как Ларисса бедствует, Вертинский уговорил редактора одной из шанхайских газет заказать ей перевод романа английского писателя Перл Банка и, как позже выяснилось, сам заплатил аванс.
Известно однако, что Вертинский очень досадовал, вернее даже был зол, узнав, что Ларисса предпочла дать своему сборнику «вегетариански-пресное» название – «По земным лугам», отвергнув предложенное им – «Печальное вино»[9]. Как бы то ни было, вышедшая тиражом всего 100 экземпляров, книжка Л. Андерсен сразу же стала библиографической редкостью, добавив ей популярности.
Впрочем, был еще один миф, который связал имя Лариссы Андерсен с известным артистом. В 1937 году на шанхайских подмостках зазвучала песня Александра Вертинского «Дансинг герлс», многие почему-то сразу решили, что прототипом ее героини стала Ларисса. Она в то время действительно зарабатывала на жизнь танцами, которые ставила сама и костюмы шила тоже, выступая в кабаре, ночных клубах – стихи не могли «прокормить».
Но при этом, как утверждает сама Ларисса, она никогда не была «дансинг герл», то есть не танцевала с посетителями. Пока все веселились, ей приходилось работать.
«Тут уж было ни до «дринков» и сигарет, – вспоминала Ларисса во время нашей беседы на уютной веранде, закуривая «Camel Light». – Главное – все успеть и держать дыхание. Особенно напряженными выдавались, как правило, рождественские праздники. Однажды с помощью моей верной помощницы китаянки Бетти, на которой держался весь костюмированный гардероб, я успела выступить за одну ночь в пяти местах. Помню, тогда неплохо заработала. Впрочем, с деньгами я никогда не дружила, могла легко спустить их на приглянувшуюся в антикварном магазине статуэтку или инкрустированную шкатулку, а потом занимала у той же Бетти, которой платила сама. Преданнее подруги у меня не было, ее даже прозвали моей Пятницей, хотя и сплетен на наш счет тоже хватало. Что поделаешь, так устроены люди, иначе им скучно жить. Бетти однажды приезжала ко мне во Францию, когда мы с Морисом уже поселилась в Верхней Луаре. А вот я к ней в Шанхай не успела. Она умерла в конце 80-х, чуть-чуть не дожив до весны, а мы так мечтали вместе полюбоваться расцветающими магнолиями».
После того, как в 1956 году Ларисса Андерсен покинула Китай, выйдя замуж за француза Мориса Шеза, одного из директоров крупнейшей судоходной компании «Мессажери Маритим», она продолжала писать – с большими «паузами» и главным образом для себя.
Наверное, поэтому многие из прежнего круга поэтов посчитали, что она совсем «замолчала». Однажды она призналась:
Я замолчала потому,
Что о себе твердить устала.
Кому же я нужна, кому?
Вот почему я замолчала.
«Писать стихи, когда их некому читать, все равно, что танцевать при пустом зале» – заметила позже Ларисса в разговоре.
И все-таки она не замолчала. Торопливо набросанные рифмы мы с ней встречали, разбирая архив, на оборотной стороне рекламного листка, настоятельно советующего купить новый шампунь или чудо-сковороду, на официальном бланке из мэрии или просто на листочке, вырванном из календаря. Долгие годы после Китая они писались во Вьетнаме, в Индии, в Африке, на Таити – везде, куда забрасывала Л. Андерсен судьба. Всегда по-русски, хотя она владеет еще английским и французским. И почти всегда в стол. Она знакомила с ними только своих старых друзей: Валерия Перелешина, Юстину Крузенштерн-Петерец, Марию Визи, Ирину Лесную, спрашивая их совета, требуя самой безжалостной критики, как когда-то в «Чураевке».
Муза не оставляет ее в одиночестве. Стихи приходят когда захотят, не спрашивая разрешения, «… подступают как слезы / как молоко у кормилицы»[10]. Они рождаются во сне или на пустынной, «меж полями пшеницы французской», дорожке, бегущей рядом с ее домом, по которой Ларисса отправляется гулять каждый день, прихватив с собой несколько кусочков сахара и сухарики – гостинцы для соседской лошади, прожорливого ослика или пони.
«Написать стихотворение – все равно что составить японский букет, – говорит Ларисса. – Больше нужно отбросить, чем оставить». В ее стихах, обладающих безупречным вкусом, действительно все «Просто. Строго. И скупо. Скупо той мудрой экономией слов, которая бывает у очень больших художников»[11].
Я боюсь перестать смеяться,
Чтобы вновь не услышать боль.
Но сегодня играю роль
Отдыхающего паяца.
Настоящая поэзия в чем-то сродни магии. Магия стиха Л. Андерсен в его удивительно разнообразной ритмике, особой мелодии и потрясающей по смысловой глубине «финальной строки», которая дает ключ не только к всему стихотворению, но, кажется, к самим тайнам мирозданья.
В час, когда замирает земное согретое лоно,
И звенит тишина, и проходит вечерний Христос,
Усыпляет ягнят, постилает покровы по склонам,
Разливает в степи благовонное миро берез
И возносит луну, как икону…
«Я думаю, – как-то философски заметила Ларисса, – что стихи – это как молитва у монахов: если молиться постоянно – то и выходит, а если нет – наступает «сухость» души. И стихи не звучат. А как хорошо, когда они звучат! Словно вот тут-то оно и есть то, для чего живешь…».
Несправедливо, что больше полувека ее поэзия почти не появлялась «в свете» во всем своем великолепии. Удивительно радостно, что теперь эти воскрешенные из забвения стихи смогут прочесть в России, на родном языке, прикоснуться к ним душой.
Они ничуть не утратили своего очарования. Напротив, как старое выдержанное вино, приобрели особый аромат и терпкость, с легким привкусом горечи. Эти рифмы настояны на печали, извечной спутнице судьбы скитальца.
Справедливости ради следует сказать, что в последние годы разные по объему подборки стихов Л. Андерсен уже были представлены в сборниках Э. Штейна «Остров Лариссы» (Орандж, США, 1988), Д. Селькиной и Е. Таскиной «Харбин. Ветка русского дерева» (Новосибирск, 1991), в антологии Е. Евтушенко «Строфы века» (Москва, 1994), В. Врейда и О. Бакич «Русская поэзия Китая» (Москва, 2001), а также в некоторых толстых журналах и газетах. В книге «Одна на мосту» Ларисса Андерсен опубликованных стихотворений, приводит около ста никогда ранее не издававшихся.
Примечательно: имя книги тоже дала стихотворная строка. Это, пожалуй, самая горькая ее «песня». Ларисса Андерсен написала стихотворение «Одна на мосту» в 1971 году, вернувшись из поездки к сестре отца, тете Нине, на родину, где всколыхнулось столько чувств! В этих строчках – настоящая трагедия нескольких поколений русских эмигрантов.
На том берегу – хуторок на поляне
И дедушкин тополь пред ним на посту…
Я помню, я вижу – сквозь слезы, в тумане,
Но все ж я ушла, и стою на мосту.
А мост этот шаток, а мост этот зыбок,
От берега деда на берег иной, –
Там встретят меня без цветов, без улыбок,
И молча ворота захлопнут за мной…
Ларисса Андерсен родилась накануне первой мировой войны, на излете зимы, в 23-м Восточно-Сибирском полку, расквартированном недалеко от г. Хабаровска. Она была третьим ребенком в семье офицера-артиллериста Николая Михайловича Андерсена, но обе ее сестренки с одинаковым именем – Галина, умерли еще в младенчестве. Мама, Евгения Иосифовна, нарекла малышку Лариссой. Наверное, именно это имя, которое в переводе с греческого означает «чайка», «морская птица», подарило ей такую восторженную, не проходящую любовь к морю.
Ведь море было первой сказкой
И навсегда остался след,
Меня прозвали «водолазкой»,
Когда мне было восемь лет…
Это было на острове Русском, во Владивостоке, куда Н. М. Андерсена в 1920 году перевели в составе Хабаровского графа Муравьева – Амурского кадетского корпуса. Он преподавал английский язык в младших классах. За плечами у Николая Михайловича была первая мировая война, ранение, плен, служба при штабе Колчака, из рук которого он получил полковничьи погоны. С этими погонами, как завещал, он был похоронен в 1961 году в фамильном склепе семьи мужа Лариссы – Мориса Шеза, во Франции.
В заветной шкатулке у дочери остались отцовские регалии: наградная колодка, специальный знак, выпущенный к 300-летию царствования дома Романовых, кадетские атрибуты.
Поразительно, но Лариссе Андерсен до сих пор приходит во сне запах удивительного цветка – венериного башмачка, как сказка из детства, с Русского острова. Где были пустынные пляжи с белым песком и белыми маками, бескрайнее море, раскаленные на солнце гладкие валуны, куда детвора отправлялась «жариться» после купания и старая грузинка, которая обучала ее русскому языку.
Потом почти год семья Андерсен жила… на рельсах, в отдельном люксовом вагоне с просторной гостиной и даже роялем.
В этой «квартире « витал дух походного уюта и изысканной роскоши. Евгения Иосифовна в первый же день распаковала Кузнецовский сервиз, ночью вагон стали перегонять на другой путь, и многое разбилось. За время их жизни на рельсах это повторялось множество раз. Однако офицерская жена упрямо продолжала обустраивать семейный быт. Вероятно, это была своего рода психологическая защита от всеобщего хаоса, который творился за окном вагона.
Евгения Иосифовна тогда еще не знала, сколько испытаний уготовано ей, дочери польского помещика Кондратского, пустившего корни на Черноморском побережье Крыма. Бесследная пропажа всего семейного имущества, оставленного на «временное» хранение во Владивостоке в 1922-м (какая святая наивность!), будет даже не горем, так – мимолетным эпизодом. Вся жизнь сгинет…
И умереть ей придется в чужой стороне, даже могилки не сохранится. Е. И. Андерсен похоронили в августе 1937 года в Харбине, сейчас на месте старого русского кладбища разбит парк. Каждый Сочельник, куда бы ни забрасывала Лариссу Андерсен судьба, она готовит кутью и затепливает лампадку перед старинной иконой. В печальный и светлый день маминых именин.
Во Владивостоке в 20-е годы находился и старший брат Николая Михайловича – Евгений Михайлович Андерсен. Он был довольно известной фигурой: входил в состав Меркуловского правительства, затем, после эмиграции в Китай, служил в Пекинской православной духовной миссии, где и скончался в 1936 году.
Родоначальником русской ветви семьи Андерсен стал Михаил Яковлевич. В 13 лет он остался круглым сиротой, родителей, перебравшиеся в Россию из Скандинавии, унесла эпидемия холеры. Сердобольные люди отдали парнишку в Полтавский кадетский корпус, позже он дослужился до чина генерала, получил дворянство, а когда вышел в отставку, несколько лет был городским головой в белорусском городе Пружаны. Он почил с миром, в собственной постели. Увы, его жене Ольге, урожденной Романовой, дочери лесничего из Полесья, такой «удачи» не выпало. После революции дом у нее отобрали, на старости лет женщина поселилась в газетной будке, где умерла от нищеты и холода в одну из лютых зим.
Семья Лариссы Андерсен покинула Владивосток в октябре 1922 года, вместе с кадетами в составе эскадры контр-адмирала Старка, взявшей курс на Китай, за «пять минут» до того, как туда вошла красная армия Уборевича. Ларисса держала в руках самовар, обернутый маминым темно-зеленым бархатным платьем с соболиной оторочкой. Позже в Харбине, когда они ютились в холодной подвальной комнатушке, изобретательная Евгения Иосифовна переделала его в халат (она прекрасно шила, несмотря на то, что одна рука у нее плохо действовала с рождения), а когда и он протерся, перелицевала вещицу в прелестный костюм для катка, которым Ларисса была очень довольна. Он и по сей день хранится где-то на французском чердаке.
Судьба, отправляя необыкновенно красивую восьмилетнюю девочку с длинной косой в пожизненное эмигрантское плавание, поберегла ее в самом начале пути. Во время морского перехода, когда разыгрался страшный шторм, их корабль уцелел, а канонерская лодка «Лейтенант Дыдымов», где находились еще 40 кадет из хабаровского корпуса, затонула, не дойдя до Шанхая каких-то сто миль…
Потом был Харбин, город, который сейчас, по прошествии стольких лет, тоже кажется мифом. Не случайно его именуют «Русской Атлантидой»: именно ему суждено было стать центром культуры русского зарубежья в первой половине ХХ столетия на севере Китая, а потом кануть в вечность.
«Положение этого города тогда было двойственно: географически он находился в Китае – и в то же время казался частью России. Ведь здесь давно обосновались россияне, строившие и обслуживавшие КВЖД. Русская колония многократно увеличилась после гражданской войны. Институты, издательства, церкви, школы: все это было в эмигрантском Харбине, который жил и функционировал как полноценный русский город. Но только не было в нем ни КГБ, ни Обллита. И вместо революционных лозунгов висели на его улицах добротные купеческие вывески с привычными «ять». Время как бы остановилось в Харбине»[12].
Ни первая мировая, ни революция прямо не коснулись его (хотя в истории города того времени были и черные страницы: дважды его косила чума, потом холера, он пережил несколько страшных наводнений). Но настоящий переворот в судьбе Харбина произошел, когда на город обрушилась гигантская волна русской эмиграции после 1917 года: «около 200 тысяч человек было выплеснуто с армиями Колчака и Семенова за русско-китайскую границу и попали в Харбин»[13].
Семье Андерсен, как и тысячам других беженцев, первое время пришлось бедствовать: сначала жили на пристани, потом ютились в холодном сыром подвале в бедном районе Модягоу. Евгения Иосифовна шила. Ларисса рисовала портреты известных американских актеров, на которые был неплохой спрос. Расписывала коробки для кондитерских. Страсть к художеству передалась ей по наследству. Лариссин французский дом до сих пор украшают несколько пейзажей кисти Николая Михайловича, а также миниатюры его сестры, тети Нины.
Николай Михайлович перепробовал множество профессий, прежде чем устроился счетоводом на КВЖД, и тогда семья смогла снять небольшой уютный домик под № 41 на красивой тенистой Садовой улице, где летними вечерами играл духовой оркестр.
На той же улице находился Христианский союз молодых людей, куда Ларисса вскоре отправилась заниматься спортом, она обожала играть в волейбол, но настоящим ее увлечением стал созданный здесь литературный кружок «Зеленая лампа», позже получивший имя «Молодая Чураевка».
Училась Л. Андерсен в гимназии у Оксаковской, спешно, проходя по два класса за год (Лариссе даже прибавили возраст), родители не собирались оставаться в Китае. Труднее всего девочке давалась математика, историю она любила, но что касается дат…
Как-то сдавала очередной экзамен в начальных классах, – вспоминает Ларисса. – Учитель задает невинный вопрос: «Когда была Куликовская битва?». На что я минутку подумав отвечаю: «Кажется, 32 августа, я помню, что там была «двойка»…». Закончить мне он не дал: «Это у вас в ведомости сейчас двойка будет…».
Надо сказать, у меня всю жизнь не складываются отношения с цифрами. Это, вероятно, из того же разряда, когда, знакомясь с человеком, я вообще не спрашиваю о его возрасте, профессии, меня намного больше интересует, какие стихи он любит и какие сны видит…».
Тогда Ларисса даже вообразить не могла, что покинет Шанхай в середине 50-х, одной из последних среди собратьев по перу. Но это будет в далеком потом…
После окончания гимназии, девушка стала зарабатывать тем, что преподавала китайским детям русский язык, арифметику и даже… закон Божий. Была с ними очень дружна, не отказывалась от предложения пообедать и, случалось, припозднившись, оставалась ночевать в доме учеников.
А еще Ларисса «выбивала» из клиентов долги за неоплаченные ресторанные счета, просиживая в приемных по нескольку часов – брала измором. И собирала объявления для газеты.
«Однажды произошел курьезный случай, – улыбается Ларисса своим воспоминаниям. – Бывший папин сослуживец с ужасом сообщил ему, что видел, как я выходила из кабинета врача-венеролога. Дома, естественно, устроили допрос, и мне пришлось объяснять, что я пришла туда за рекламой.
Вообще, Харбин был особенным городом, – продолжает Ларисса. – Это сочетание провинциального уюта с культурными возможностями, я оценила позднее, когда из него уехала… В Харбине было все, что надо для молодежи: спорт, купания, яхты. Зимою коньки, салазки. А университетские балы, драма, концерты, библиотеки! Как много здесь в связи с бегством из России находилось высокообразованных людей: профессоров, писателей, художников. И все это было доступно. Именно там, в эмиграции, особенно среди молодежи, бесклассовое общество получилось само собой…».
Но настоящими университетами для Лариссы Андерсен стала литературная студия «Молодая Чураевка», или просто «Чураевка», как стали ее позже называть. Она была образована на базе Христианского союза молодых людей в 1926 году с легкой руки поэта Алексея Грызова (псевдоним Ачаир), 30-летнего хорунжия Сибирского казачьего войска. Под лозунгом – «независимый национальный центр культуры христианского, рыцарского, русского братства». И названа в честь писателя Георгия Гребенщикова, автора романа-эпопеи «Чураевы».
«Гордостью «Чураевки» была Ларисса Андерсен, – писала в своих воспоминаниях «Чураевский питомник» Ю. Крузенштерн-Петерец. – В первый раз я слышала ее, когда она читала свои «Яблони».
Лучшие песни мои не спеты,
Лучшие песни мои со мной.
Может быть, тихой ночью это
Бродит и плачет во мне весной?
………………………….
Сладким, безумным, предсмертным ядом
Яблони майскую ночь поят.
Знаю я, всем нам, цветущим, надо
Прятать в груди этот страшный яд.
Лариссе было в то время лет пятнадцать. Темные кудри вокруг бледного личика, синие глаза, белое воздушное платье – более воздушной «яблоновой» девушки я никогда не видела…»[14].
Сначала студийцы встречались один раз в месяц, потом – дважды. По вторникам проводили открытые вечера для харбинской публики в большом зале, но даже он оказался мал. «Рассчитанная на 150 человек, эта комната, со сценой и роялем, вмещала зачастую до 400 человек, раскрывая двери в смежные коридоры и даже на площадки лестниц. Беседы, доклады, чашки чая, концерты, собрания организационного характера, театральные постановки (в весьма скромных, правда, размерах из-за недостатка личных средств) происходили еженедельно… привлекая не только исключительную по своему составу аудиторию, но и новые силы, и ядро кружка. Весной и осенью 30-го года широковещательная станция ОРВП (Северной Маньчжурии) предоставила свою студию для радио-вечеров «Чураевки»[15].
Особой популярностью пользовались стихи Алексея Ачаира, он читал их, аккомпанируя себе на рояле. Здесь же делали интересные сообщения Вс. Иванов, Арсений Несмелов, но настоящий аншлаг был, когда «Чураевку» посетил приехавший в Харбин летом 1934 года Николай Константинович Рерих, он сделал не только доклад, но также устроил выставку своих картин. К слову, Лариссу Андерсен, которая в то время жила уже в Шанхае и лишь ненадолго приехала в Харбин, Ачаир тогда представил Рериху не иначе как: «Наша будущая художница».
«У Николая Константиновича необыкновенный, молочно-бледный, почти восковой цвет лица и надолго запоминающийся, какой-то «намагниченный» взгляд, – рассказывает Ларисса Андерсен. – Позже, когда мы с мужем жили три года в Индии, я встречалась с его сыном Святославом и его красавицей женой, знаменитой киноактрисой, бывала у них в гостях. И мы долгие годы обменивались открытками к праздникам».
По пятницам шла студийная работа: чтение, разбор, критика новых стихотворений. Из молодежи активными участниками были Л. Андерсен, М. Волин, Л. Хаиндрова, М. Шмейссер. Позже в числе других к кружку присоединились Г. Гранин, В. Перелешин, Н. Петерец, С. Сергин, В. Янковская, жившая в Корее и бывавшая в Харбине наездами.
«В тот сезон Ларисса Андерсен носила вязаный свитер с двойным воротником и длинные волосы, как у среденвековых пажей, – писал поэт Валерий Перелешин в своей книге воспоминаний «Два полустанка». – На собраниях говорила мало, когда наступала ее очередь, высказывалась немногословно, но всегда образно и по существу. Щеголяла словечком «вот». А потом опять вязала какую-то блузку или жакетку. И очень внимательно слушала… Ее скандинавское имя веяло сказками Андерсена… феями и русалками, и дальше возникали образы Ибсена, и Ларисса воспевалась почти непрерывно как новоявленная Сольвейг…»[16].
Непререкаемым авторитетом и обожаемым учителем для Лариссы был Алексей Алексеевич Ачаир. Первое стихотворение, которое она написала по его настоятельной просьбе, Ачаир забраковал, зато последующие, тоже проба пера, попали в сборник «Семеро», вышедший в Харбине в 1931 году, на шестой год работы «Молодой Чураевки»: «Колыбельная песенка», «Яблони цветут», «Память о весне». Кроме Лариссы Андерсен в этом скромном сборнике также опубликовались стихи Нина Ильнек, Наталия Резникова, Николай Светлов, Лидии Хаиндрова, Михаил Шмейссер, Николай Щеголев.
У тебя глаза удивленные – синие, синие,
Но сама ты в беленьком – как веточка в инее.
Тихой поступью ходит Бог по путям степи,
Подойдет и скажет тебе: «детка, спи!..».
………………………………….
Посмотри! – на западе два ангела бьются крыльями, –
Один – темный, другой – светлый, но светлый – бессильнее…
В этой «Колыбельной песенке» – желание защитить, приласкать маленькую девочку и рассказать ей сказочным языком об устройстве мира, его красоте. Вероятно, этой девочкой была сама Ларисса Андерсен, а заботу о ней, пестуя ее поэтический дар, взял на себя А. Ачаир.
«…Ларисса Андерсен – это Сказки…таинственность волшебных лесов… мудрые деревья… звезды, как костры в темно-синем небе… – писал Алексей Ачаир о творчестве музы дальневосточного Парнаса. – …Живопись и поэзия. И отсутствие шаблона. С самого детства. Вероятно, на всю жизнь…»[17].
Он оказался провидцем. Ларисса всегда шла своим поэтическим путем. Ее стихи в Китае охотно печатал журнал «Рубеж», газета «Чураевка». Она всегда смотрит вглубь себя и вокруг себя. И взыскательна к слову, словно пробуя его на вкус. Никакого надрыва – ясность и чистота, с горчинкой печали. И высота одиночества. Люди такого масштаба всегда одиноки.
Л. Андерсен никогда не писала на политические темы. «Может быть, боялась впасть в банальность, – как признается она сама. – А может, просто не умела». Впрочем, в Чураевке не принято было гнаться за литературной модой, впадать в богемность, «бряцать оружием». Здесь работали со словом, уделяя большое внимание манере письма и предпочитая «сжатый, как бы намагниченный внутренним содержанием, скупой по внешней форме, лаконичный стих»[18].
Так в Харбине возникла поэтическая школа с собственным выражением лица, которой удалось избежать «парижской ноты» пессимизма. Ее творчество, уступая европейскому – в рафинированности и, может быть, в литературном мастерстве, было жизненно здоровее. «Чураевка» выбрала своей путеводной звездой поэзию, инстинктивно чувствуя, что именно в слове таится будущее возрождение России. Кумирами дальневосточных поэтов были Гумилев, Блок, Цветаева, Пастернак. Но не навсегда.
Конец «Чураевки» наступил внезапно – 6 декабря 1934 года. В тот день Харбин облетела страшная весть о двойном самоубийстве в отеле «Нанкин» чураевских поэтов Георгия Гранина (Юрий Сапрыкин) и Сергея Сергина (Петров).
Ларисса жила уже в Шанхае, куда перебралась осенью 1933 года. Пожалуй, не было в те трагические декабрьские дни на свете человека, кроме матери покойного Георгия Гранина, который бы так горевал о нем. И сейчас, по прошествии стольких лет, она горюет. И в чем-то винит себя…
Это еще одна, уже печальная история о харбинской Джиоконде. Еще один миф.
Многие считали, что Гранин свел счеты с жизнью из-за несчастной любви, а Сергина вовлек в страшную «игру», боясь, что сам выстрелить в себя не решится. Были и другие версии. Как на самом деле развивались события в китайском отеле «Нанкин» более 70 лет назад, сейчас установить уже невозможно.
Тогда вокруг этой истории был раздут небывалый скандал, который многие использовали в своих интересах. «Газета «Наш путь», к примеру, объявила, что коммунист Петров застрелил честного фашиста Сапрыкина, а потом застрелился сам, чтобы избежать ответственности. Против «Чураевки» тотчас была поднята буря клеветы. Другие газеты – «Русское слово» и «Католический вестник», считавшие себя независимыми, – дали другую версию содержания записок. Гранин якобы написал: «Прошу не измышлять громких и трогательных версий о несчастной любви. К тому же ее и вообще не было».
На самом деле любовь была. Любовь первая, лучезарная, как улыбка возлюбленной, … и трагически-несчастная.
Ничего: веселись и безумствуй,
Ничего, если ты для стихов,
Если ты для святого искусства
Не чернила изводишь, а кровь.
Ничего, если даже смешон ты,
Ничего, что в душе кочевой
Только светлая память о ком-то,
Ничего, что крадут Джиоконду, ничего.
И была эмиграция: безвременье, неумение приложить свои силы, отсутствие будущего. К тому же поэзия всегда обостряет чувства – и это убивает. Или развивается неврастения. У Гранина даже цикл стихов был с таким названием.
Удивительно, но я почувствовала, когда они погибли, – затронула однажды Ларисса непростую «гранинскую тему» – мы сидели у камина, а за окнами шел «задумчивый» снег. – Я проснулась в то утро от ужасной тоски. Видела странный сон, будто иду по пустынному берегу моря, день такой серый, небо тяжелое, низкое, вдруг волна выкатывает мне под ноги на песок две большие жемчужины. Я подняла их, и сердце вдруг сжала такая тоска. В тот же день я узнала о трагедии. Совпадение, но когда-то Гранин написал в одном своем стихотворении «…А имя ваше, как жемчужина, потерянная на песке».
Гранина я любила, но скорее по-сестрински. Он частенько провожал меня домой. У нас была даже одна любимая книга на двоих – «Синяя птица» Меттерлинка. И заветный день – воскресенье, когда мы договорились думать друг о друге. Гранин был поэтом Божьей милостью, поэтому особенно раним. Может быть, он не так прекрасно владел формой, но у него было безошибочное поэтическое чутье, как у Есенина. Его стихи вызывали щемящее чувство – это и есть поэзия.
«Ты, которая зла и безгрешна…» – так писал Георгий Гранин. Но я совсем не помню себя такой. Может быть, вначале я и казалась ему холодной и бессердечной, но потом, после его первой попытки отравиться в апреле 1933 года в номере гостиницы «Харбин», Гранин видел, какими ручьями лились «слезы неплачущих глаз». Тогда мы поехали к нему вместе с братом Миши Волина – Колей, которого почему-то прозвали Котыч. Он оставил нас наедине. Помню, Гранин взял в ладони мою руку и сказал: «Я там был. Там похабно (это было новое слово в нашем лексиконе)… Но я тебя помнил и даже эту твою родинку на руке».
Может быть, я была виновата больше других. После такой настоящей задушевной отзывчивости, которая открылась во мне, я вдруг испугалась, словно заглянула в пропасть. Испугалась, что не справлюсь. И, не видя выхода, убежала, как от болезни или от наважденья. Уехала сначала в Корею, потом в Шанхай, отмахиваясь и от переживаний, и от писем.
А Гранин отправился к родне на небольшую станцию Яомынь, чтобы прийти в себя, успокоить нервы. Он стал носить крест и ходить на службу в церковь, его прозвали «приезжий итальянец». Он мне писал почти каждый день. « …Если ты вернешься, то я может быть еще и выживу…». Но я не вернулась и, что еще хуже, даже не отвечала на его письма. Думала – все забудется, пройдет, отболит. Не прошло…
Не знаю, как я могла не отвечать на такие письма. Ведь они писались уже другу, а не какой-то выдуманной «загадочной Джиоконде», другу, перед которым он открылся и в которого поверил!
Страшная развязка, может быть, в тот момент только я, как последняя соломинка, могла как-то изменить ход событий. Его бедная мать всегда верила, что могла.
Вот и я стою у порога,
Истекает мне данный срок,
Я надеюсь найти дорогу
На скрещенье твоих дорог,
Чтобы легкой, бесплотной тенью,
Я к тебе подойти смогла.
Попросить у тебя прощенья:
Не сумела спасти от зла.
Красота Лариссы никогда не была роковой – только лучезарной, но все же, так случилось, от любви и от смерти поэта не уберегла…
Шанхай стал для Лариссы Андерсен и тысяч ее соотечественников второй «эмиграцией». Этот гигантский муравейник на Вампу, в котором жили в то время четыре миллиона человек, многое изменил в ее жизни. Здесь были другие возможности, другой, заграничный ритм жизни, не зря город называли «Парижем Востока». Однако для того, чтобы выгодно устроиться на работу, там требовалось все же знание английского языка. И Ларисса его тотчас начала учить, причем довольно успешно, но, судьба распорядилась так, что она вышла замуж за француза и пришлось заняться еще французский.
Ставший почти родным Харбин, где эмигранты жили по русскому укладу, окончательно «потерял лицо» и всякие перспективы на будущее, когда в 1935 году СССР продал долю КВЖД Маньчжурской империи. Многие спешно снимались с насиженных мест и перебирались в Шанхай. «Сохранились статистические данные:… в 1937 г. русская колония насчитывала здесь уже 27 000; в числе этих тысяч – много бывших харбинцев»[19]. Для сравнения: в начале гражданской войны в Шанхае проживали меньше тысячи русских.
Первые годы жизни в Шанхае были для Л. Андерсен невероятно трудными. Она приехала сюда осенью 1933 года, после того, как по приглашению Виктории Янковской провела лето в их фамильном имении «Новина» в Корее. Поселившись в бординг-хаузе у тетушки Виктории – Ангелины Михайловны Кичигиной, устроилась работать секретарем в журнале «Прожектор» под редакторством Валентина Сергеевича Присяжникова (Валя), вела раздел поэзии и страничку для женщин. Когда журнал прогорел и она она осталась зимой в шелковых летних туфлях, без гроша в кармане, вспомнила о танцах. Вот где пригодились уроки «бывшей императорской» балерины Л. К. Дроздовой.
Как бы ни противился Николай Михайлович Андерсен танцам, видя свою дочь непременно юристом (сам было время выступал в роли защитника в армейских судах), жизнь повернула по-своему.
Правда, прежде, чем Ларисса добилась успеха на этом поприще, ей пришлось выступать в маленьких кабаре, ночных клубах, бить чечетку под джазовую музыку модерн в большом дансинг-холле «Парамаунт». Выступать в роли «живого» манекена во французском салоне. «На меня примеряли шляпки и роскошные бальные платья, вспоминала Ларисса. – Помню, зимой стою, посиневшая от холода, а муж никак не может выбрать для своей жены подходящую модель». Забегая вперед, замечу, Ларисса Андерсен, более десяти лет, начиная с середины 40-х довольно активно участвовала в показе мод – фэшен-шоу, проще – «показушках». Сейчас в Париже живет Лидия Винокурова, бывшая владелица мехового ателье, которая тоже не раз выходила на подиум вместе с Лариссой.
…Выручил случай. В ансамбле оперетты в «Лайсеуме» одна из танцовщиц заболела, срочно нужна была замена. Вскоре Л. Андерсен включили в состав балетного ансамбля. По утрам она стала ходить в балетную студию, которая располагалась на верхнем этаже театра. Ею руководила Евгения Павловна Баранова, жена Сокольского. Но театральные постановки случались довольно редко. А семье нужны были деньги. Незадолго до этого Ларисса вышла замуж за Михаила Якубовича, выпускника политехнического института. Он тоже числился безработным, мужчинам подыскать место было намного сложнее, чем женщинам. Свадьбы как таковой не было, по пути в церковь молодые купили в маленькой хозяйственной лавочке два тоненьких металлических колечка. Ее до сих пор живо. Некоторое время спустя Ларисса и Михаил расстались, слишком непосильными оказались для молодой семьи эмигрантские проблемы.
Между тем балетный статус Л. Андерсен рос. Весной 1936 года она в составе балетной трупы Н.М. Сокольского побывала в Японии. Два года спустя снова отправилась в Страну Восходящего солнца, но уже с гастролями «Харбин-шоу» (в то время, после смерти мамы, она старалась быть поближе к отцу). К слову, родители не видели ни одного выступления дочери в кабаре, они придерживались старых традиций.
В период своего временного возвращения в Харбин, в конце 30-х Ларисса танцевала в кабаре «Фантазия», где ей укоротили фамилию, отныне ее сценическое имя звучало как Андерс. Выступала в театре «Модерн» с сольными номерами, которые ставила сама, она же и костюмы придумывала: «Табу», «Блюз», «Джунгли», «Черная Лулу». Из-за последнего танца Ларисса лишилась зимнего пальто, потратив все деньги на леопардовую шкуру, из которой сшили великолепный костюм.
«Танцы в моей жизни были самой жизнью, – говорит Л. Андерсен. – Техника может заслуживать самой высокой похвалы, но при этом она мертва, если нет огня, жара души». Судя по отзывам прессы той поры, этого в Лариссе было хоть отбавляй. В балете А. Труэна «Сказка зачарованных вод» – «Ларисса – вся огонь, вся истома». Лучше всего ей удаются характерные южные танцы, как, например, говайская румба. Подтверждение тому – прекрасно сыгранная роль индианки Ванды в оперетте Фримля «Роз-Мари».
В оперетте «Цветок Гаваев» Пауля Абрагама – Ларисса стала «подлинной дочерью экзотических Гавайев. Ее танцы полны «извивности» и чисто южного темперамента. И в то же время нисколько не отходят от требования эстетики».
В «Лайсеуме» в балете «Лебединое озеро» у нее был сольный Испанский танец, в балете «Карты» – роль Пиковой дамой.
В 1940 году, вернувшись снова в Шанхай, Ларисса стала самой высокооплачиваемой танцовщицей «Парижа Востока». А случилось это так. Иосиф Романович Короть, бывший владелец театра «Модерн», организовал ей встречу с антрепренером самого престижного и дорогого шанхайского клуба «Тауэр». Лора Львовна – жена Коротя, приодела Ларису, одолжив дорогое каракулевое манто и кольцо с огромным бриллиантом, которое стоило целое состояние. При встрече предварительно оговорили условия: каждую неделю – два новых оригинальных танца, оплата предлагалась довольно высокая. Вернувшись домой, Ларисса запаниковала: вдруг не справится. Набрала номер телефона антрепренера и отказалась. Он, в свою очередь, решив, что примадонну не устраивает гонорар, повысил его еще в полтора раза.