28 марта 1975. Иссанжо
28 марта 1975. Иссанжо
Милая, золотая Лидо, хотела на сей раз ограничиться букетиком фиалок, но перечитала Ваше письмо и чувствую — прорвет, треба высказаться. Во-первых спасибо за письмо, чудное, непоправленное, так и надо мне писать. И я так лучше Вас слышу. И за стихи большое-пребольшое спасибо <…>. Но о стихах позже если останется время, в этот раз я хочу подробнее на них остановиться <…>. Ведь Вам интересно, да, и мое мнение? Хотя я критик не ценный, сама уже еле пишу — язык заплетается и забываются русские слова. А в душе горит по-прежнему, только пошевели, — так и запылает. Вот это и есть, наверное, адские муки? Или это танталовы? Ну, какие бы они ни были, а мало надежды для меня иметь возможность еще что-то свое «прокукарекать». Одни письма чего стоят, а не писать совсем и не получать, — тогда я сразу скончаюсь. И так вот часто нехорошо получается. Помните, я Вам писала, что только старикам пишу аккуратно и «неудачникам»? Вот в зимние праздники всем, казалось, отписалась и решила заняться своими делами.
Кое-что наладила в доме и в своем «весеннем виде», и даже важно поехала на шесть дней в Париж.. Там бегала как ошпаренная, всех навестила: одна знакомая тоже руку сломала, так же как я, да еще хуже — правую, да еще она постарше меня, да еще совсем слабенькая и только что перенесла грипп. Я ей показала упражнения (у меня почти прошло уже, хоть и хуже, чем раньше, но становлюсь «на голову»).
Даже в парижский пригород ездила навестить старушку в приюте — жену священника, который хоронил моего папу. А вот не успела навестить Можайскую (журналистка, да и не старушка еще вовсе, везде бегала, меня ругала за растяпистость — а я, правда, или зеваю по сторонам, или просто сваливаю все скучные дела на спутников). Я с нею была в Швейцарии, она меня и устроила. Она меня и с Зайцевым познакомила, и со всякими новыми книгами, очень интересно рассказывала о Ремизове — я теперь читаю о нем — здорово!
И в январе, в ответ на мою новогоднюю карточку, звала меня приехать в Париж на вечер поэтов. Вот она-то и писала мне, что нет уже ни Адамовича, ни Прегель, ни Зайцева. А я уже не могла размахнуться — снова ей отвечать и торговалась с мужем, когда ехать в Париж и ей не написала. И вечер поэтов пропустила. И уже будучи в Париже из-за забытой книги (В.Н. Иванова, кстати) не успела зайти к ней. А когда вернулась в Марсель, получила письмо от Валерия, что она умерла. И в письме она писала, что с октября на нее все беды валятся. А вот я не ответила <…>. И много такого было и будет — не успеваю. Да и жадность к жизни — прежняя. Вот и Вы говорите, хорошо бы жить да жить, если бы люди перестали быть троглодитами и если бы здоровье. Вот это в точку… О том, что без здоровья трудновато жить, все, конечно, знаю (а я еще так люблю движение, лазить по горам — а сердце-то? — ездить верхом)… Но вот троглодитство и жестокость так отравляют существование — хуже собственных невзгод: старения, одиночества и т.д., что порою хочется лечь и умереть или хотя бы потерять память… И все же сквозь все — вот посмотришь на сад — с последними пятнами снега, с подснежниками, на иву, которая раньше всех отваживается распуститься, и не зеленым, а желтым, недаром китайцы называли «цвет гусят», и опять жить, жить, даже кастрюли, напевая, моются, и все кажется еще впереди: и стихи попишу, и верхом поезжу, и даже платьице новое хочется, вот же дуреха неуемная.
А «кухонные стихи» того же жанра, что и у Вас, у меня тоже есть
Надо писать стихи, / Надо прощать грехи. / На базар не могла пойти / Прости, прости, прости. / В печке сгорел пирог? / Хлебца пошлет нам Бог. / Чистой рубашки нет? / Пустячнейшее из бед. / В саду засохли цветы? / Совсем никакой беды. / Не постелила кровать? / Наплевать, наплевать, наплевать. / Муж из дому сбежал?/ Это, конечно, жаль, / Но будет новый стишок: / «Поэт всегда одинок». Называется «Поэтесса» и посвящается мужу, конечно. Всегда мужьям достаются кухонные стихи… И надо же — совпадение. Эту ерунду я сразу нашла, а то, что считаю по правде стихами, почти все где-то растыкано и, м.б., совсем потеряно.
То, что нужно писать (как Вы говорите), я знаю, но почему — не понимаю. А знаю по тому, как чувствую себя без писания <…>.
…Меня здорово «разобрали» Ваши стихи. Даже те, которые, на мой взгляд, словно неналаженные (словно в «наивной живописи» — знаете такую?), как про Тополиху, имеют особое качество. Не умею выразить это литературно, но в тон Вашим стихам могу сказать: качество, за которое Ваши стихи как-то сразу любишь и с ними и Вас тоже. Вот, Лида, и самое искреннее объяснение в любви. Я определенно почувствовала, что очень Вас люблю.
Я уже не скоро раскачаюсь на такое длинное письмо с излияниями, но сейчас — прямо весеннее половодье слов и чувств.
Вы пишете, что во мне пропадает хороший прозаик? Проза меня очень влечет, но для нее еще больше надо времени.
<…>
А почему же, Лидо, Вы считаете себя неудачником? Это, конечно, вопрос каверзный, не хотите — не отвечайте. О себе скажу, я не знала, что я неудачник, а вот Миша Волин читал доклад о дальневосточных поэтах и обо мне сказал, что у меня было все, кроме удачи в жизни. Ну, тут я подумала, подумала и решила, что правда. Даже чуть не прослезилась над собой. Это ведь так, смотря с какой стороны смотреть: «еще есть полбутылки» или «уже нет полбутылки». Нора, кажется, тоже беспокоится обо мне: муж неподходящий и живу, как «дикая баба», в какой-то деревне. Муж-то мой хороший, но, м.б., и хуже, что хороший: плохого побила бы и убежала «и в грозу, и в бурю, и в мильоны бед». Но было мне трудно приноровиться, долго было трудно, Лида, и много я потеряла «своего» в этом приноравливании. Вот, вероятно, Тамара это видит. Но многое улучшается, хотя, вместо «лучше поздно, чем никогда» хочется сказать: «лучше бы раньше, чем слишком поздно». Поэтому мне очень трудно сказать (думаю о Вашей Тане)[149], хорошо ли рано выходить замуж. Рано — легче формироваться вместе. Но сформируешься ли свободно, «по-своему», если, не дай Бог, неподходящее влияние. Ведь вот даже в простом знакомстве: с одним так себя чувствуешь и так поступаешь, а с другим — этак. Словно два разных человека.
<…>