31 июля 1969. Таити

31 июля 1969. Таити

Дорогой Валерий, спасибо за Ваши письма. Одно мой муж переслал мне в Новую Зеландию, два другие — я нашла по приезде домой. Домой! Теперь это уже не дом, так как мы уезжаем в сентябре.

Нас сместили, черт бы их побрал. Я столько труда вложила в устройство дома и сада, так как думала, что останемся здесь четыре, минимум три года. Со смертью в душе, как говорят французы, приступаю к этому отвратительному разгрому упаковки, которого я так боюсь вообще, а уезжая из такого чудесного места, как Таити, особенно. Для меня это конец путешествий, конец колониальной жизни, с прислугой, с приемами, с длинными платьями и, главное, с купанием в этой изумительной лагуне. А я так мало купалась из-за паршивого дома и сада, все думала — потом. Для Вас, может быть, это ничего не говорит, но половина меня — это природа и ее удовольствия. Что касается балов и так далее, то это только легкий «вздох»: и так моя «молодость» затянулась не по праву и не по летам, другие этого не имели никогда. Это даже лучше. Все эти вещи, включая самую молодость и «красивость» вообще, только заслонка для настоящей внутренней жизни, которую потом не догонишь, когда от всего останется только пепел в душе. Но терять лагуну я не согласна и реву. Мы будем жить в Париже, муж туда назначен. Мэри в восторге от Парижа.

Согласна, приехать свободной и побегать по историческим улицам очень интересно. Но, когда живешь там, Париж — это метро и контора, метро и кухня для жены, если она не служит. Придется привыкать заново, и будет трудно после приволья колониального существования. Про стихи теперь нечего и думать, по крайней мере, в течение всего периода — упаковка, переезд, новое устройство <…>.

Если бы у меня уже наладился прочный внутренний мир стихов, стихи писались бы и на чемоданах. Но именно этот мир я едва почувствовала здесь, едва-едва завела магическую шкатулочку и послышались какие-то тихие «писки и бульканье».

Марию Павловну не видела. Звонила ей по телефону. <…>

Кроме того, думала — еще успею, не надо комкать, будет разочарование: прилететь, говорить и улететь в тот же день. А вот теперь уже не знаю, приеду ли — из Франции будет далеко. Но главное — что-то завязалось по телефону. Голос — это большая вещь. Вот еще я люблю голос Коли Кичия[142], Вы помните его? Как-то удалось поговорить с ним наедине. Он пришел ко мне в отель. Он потерял одно легкое, живет под угрозой — не перешло бы на второе (рак). Приобрел еще большее тяготение к молитве, к духовному миру. Так и живет один с 93-летней матерью.

Мишки Волина не было, он теперь в Штатах. Сухотин много говорит и пишет. Его стихи напоминают мне реалистическую живопись — копии Шишкина и т.д. А Ваши, наряду с изысканной старинностью, – новую живопись, почти абстрактную. Я очень плохой критик и туманно выражаюсь. Это еще потому, что силюсь понять новую живопись… Что-то нравится, что-то нет… Не знаю почему, но Ваши некоторые стихи действуют на меня так же. Чувствую, что Вы далеко переросли меня, не угнаться. А хотелось бы <…>.

Изменилась ли я? Я только постарела, но даже не душой, так что это ничего. <…> Как я рада, что нашлась Мария Павловна Коростовец. Я тоже часто вспоминаю ужин с Николаем с того света. Но я не помню, что и Вы были в это время в комнате и открыли дверь. Это были Вы? Я помню только звук ногтей, вопрос Марии Павловны и тотчас же — мигание лампочки, нет, не мигание, а с выдержкой: погасла — зажглась… погасла — зажглась.

Такое могло быть, наверное, только при М<арии> П<авловне>. Когда она бывала у меня дома (не всегда, конечно, но после особенных разговоров), я прикасалась к предметам и получала электрический шок.

От Лидо (Лидии Хаиндровой) тоже получила скорый ответ, пока без стихов, она путешествует. Мне очень понравилось Ваше стихотворение, посвященное ей. Очень понравились: «Бегство», «В беде»[143], а другие еще не «дошли», их сразу не раскусишь. Я только стою перед ними, как перед картинами Пикассо, и молчу, закусив губу. А чувствую, что знаете-то Вы и другие черти, наверное, то, чего я и не знаю еще. Вот так. Но очень прошу Вас продолжать присылать мне такие головоломки, надо входить понемножку в этот мир, куда же мне деться, раз ухожу из лагуны? Никакой другой меня не утешит…

<…> Теперь надо бежать на кухню. Валерий, это длинное и настоящее письмо, больше таких до моего «утрясения» во Франции Вы не получите, но мне Вы ответите, не так ли, еще сюда? Я уеду, вероятно, только 23 сентября. Если Вам не трудно, пошлите это письмо (или копию) Мэри и Марии Павловне. Мне тоже теперь придется так писать. Большой привет Евгении Александровне и Вашему брату[144].