ДОРОГАМИ ЕВРОПЫ

ДОРОГАМИ ЕВРОПЫ

Бальзак уезжал в Санкт-Петербург с полной уверенностью, что своим незаурядным умом поможет Еве Ганской выиграть процесс. Но ситуация развивалась для Ганской вполне благоприятно, поэтому ему не довелось применить на практике всю свою мощь, существовавшую, впрочем, лишь в его воображении.

Он уезжал в надежде вернуться если не женатым, то хотя бы уверенным в своей дальнейшей судьбе человеком. Но Ева Ганская никогда не говорила ему ничего определенного о своих планах относительно замужества. Из опасения получить категорический отказ Оноре тоже не решался затронуть эту тему и внести ясность в их отношения.

В письмах он, не позволяя себе даже задуматься над некоторыми недостатками Евы, называл ее самыми ласковыми именами: Эвелиной и Эвеленой, Эвелеттой, Эвелинеттой и просто Линеттой… Конечно, он знал, что она временами бывает злючкой, умеет покрикивать. Общие знакомые в один голос утверждали, что Ева ревнива и подозрительна, что из любого пустяка она умеет раздуть ссору. Многие из тех, кто принимал ее за мягкосердечное и слабое создание, жестоко ошибались. При малейшем намеке на обиду Ева гордо выпрямляла спину, принимая вид «высокомерной и надменной» дамы света.

В решении денежных вопросов ей явно не хватало опытности. Она боялась остаться без необходимого и в итоге тратила на себя и дочь гораздо больше разумного.

Дружба с Бальзаком ей льстила, хотя она едва ли задумывалась о возможном браке с ним.

Во всяком случае, пока она не собиралась даже обсуждать этот вопрос. При малейшем намеке Бальзака она внутренне напрягалась. Да и как он это себе представляет? Неужто она бросит родные украинские просторы, чтобы помчаться в Париж за человеком, который без конца говорит об особняке и роскошной мебели, о славе и состоянии, но всегда в сослагательном наклонении?! Ведь у него даже нет постоянного адреса, зато есть долги, с которыми он не может разделаться уже 20 лет, увеличивая их своими безумными тратами!

7 октября, поняв, что не стоит ждать, пока наступающая зима отрежет Россию от мира, Бальзак собирался в обратный путь.

Он не забыл, как худо ему пришлось во время морского путешествия, и решил ехать домой по земле. От Санкт-Петербурга до Таураге ходил дилижанс, в нем он и поедет. Он не знал, что трое с половиной суток ему придется провести в духоте обитой войлоком повозки, подпрыгивавшей на ухабах. С каждым таким прыжком его голова отзывалась мучительной болью. Грохот внутри кареты стоял страшный, и если кто-то из пассажиров открывал рот, расслышать, что он говорит, было невозможно. Это расстраивало Бальзака, потому что ему попался интересный попутчик — известный русский скульптор, немного говоривший по-французски, к тому же большой весельчак. Его звали Н. А. Рамазанов, а ехал он в Рим. Они познакомились перед самым отъездом, на вокзальной платформе, когда Рамазанов увидел Бальзака «закутанным в шубу, обутым в огромные меховые сапоги, в меховой шапке на голове. Засунув руки в женскую муфту, он притоптывал ногами и ворчал себе под нос: „Ну и городок!“»

О нормальном сне не приходилось и мечтать, о нормальной еде тоже. Хорошо, что Ева Ганская, знавшая порядки на дорогах, велела повару приготовить для Оноре корзинку с провизией: фаршированный язык и несколько бутылок вина.

За неделю путешествия поспать удалось только в Тильзите, где остановились на 12 часов. Позади остались Нарва, Рига, Митава, Таураге; впереди — Кенигсберг и, наконец, Берлин.

В Берлин прибыли 14 октября в шесть часов утра. Голова болела по-прежнему нестерпимо, но Бальзак держался. Вместе с Рамазановым они «за час» обежали берлинские памятники. По сравнению со скучным Санкт-Петербургом, где по огромным пустынным проспектам бродили редкие прохожие, прусская столица с ее «магазинами и толпой» показалась Бальзаку символом «непосредственности, вернее, свободы нравов».

Но уже на следующий день Берлин ему наскучил, ибо он как никто умел за внешней стороной видеть другую, скрытую, зачастую совершенно не похожую на первую.

В гостях у художника Жерара он познакомился с известным натуралистом Александром фон Гумбольдтом, автором «Опыта физического описания мира». Бальзак часто упоминал его книгу, которую называл «Космосом». С Гумбольдтом он состоял в переписке. О том, что слава Бальзака шагнула за пределы Франции, говорит тот факт, что Гумбольдт сам выразил желание нанести писателю короткий визит и передать «приветствие от имени короля и принцессы Пруссии». Бальзака всегда восхищали крупные ученые — Бюффон, Кювье, Гумбольдт, проникшие в тайны мироздания. Автор «Человеческой комедии» видел в них людей посвященных. Они сумели объяснить жизнь земли с помощью безупречной логики и при этом не утратить представления о ее безмерности, в отличие от, например, математиков, пытавшихся свести все знание к абстракции геометрических фигур, или философов, втискивавших его в рамки собственных концепций.

Какой была земля, пока не было человека, какой она станет, когда человек исчезнет? Эти грандиозные вопросы волновали Бальзака.

Во французском посольстве, на приеме у графа де Брессона, Бальзак встретил еще одну знакомую — герцогиню Талейран, бывшую Дино. Хотя со времени их первой встречи прошли годы, она не изменила своего мнения о писателе, по-прежнему находя его «грузным и неоригинальным»: «Он произвел на меня самое неблагоприятное впечатление, которое теперь только усилилось».

Бальзак устал от переездов, но ему пора было собираться в дальнейший путь. Впереди его ждали Лейпциг и Дрезден. Он обдумывал замысел нового крупного произведения — романа «Битва», который должен был занять центральное место в цикле «Сцен военной жизни». 18 сентября 1806 года в Дрездене началось крупное наступление на Пруссию, завершившееся Иеной и Ауэштадтом. «Никогда еще прусская армия не знала такого разгрома. Она была окончательно уничтожена». Замысел этот он так и не осуществил.

В картинной галерее он долго стоял возле «Сикстинской мадонны» Рафаэля, написанной в 1514 году. Картины этого художника вообще производили на Бальзака совершенно особое, завораживающее впечатление. Особенно это относилось к тем полотнам, на которых изображенные женщины играли на музыкальных инструментах, как, например, «Святая Цецилия» из галереи в Болонье. Бальзак словно слышал не только ту земную музыку, что лилась из-под ее пальцев, но и иную, высшую музыку, летящую из бесконечности, с небес… «Сикстинской мадонной» восторгались многие писатели. Для А. В. Шлегеля она воплощала вершину искусства, «высшее наслаждение». Об этом полотне часто упоминает на своих страницах и Достоевский, возможно, не без влияния Бальзака.

Бальзак, как и Рафаэль, сознательно впитал в себя все созданное до него искусство, чтобы развивать его дальше. Романы Бальзака никогда не появились бы на свет, не будь Бюффона, Вольтера, Руссо, Шатобриана, Бенжамена Констана, Сенанкура, мадам де Сталь, Вальтера Скотта, Фенимора Купера. Но в Бальзаке, так же как и в Рафаэле, жил великий новатор, раздвигающий границы дозволенного.

Произведение искусства таит в себе «всегдашнюю радость». Но Бальзаку важно, чтобы этой радостью могли насладиться двое. И он мечтает о дне, когда придет в Дрезденскую галерею вместе с Евой. Здесь же он открыл для себя шедевр Гольбейна Старшего, по всей видимости, «Серую страсть» — часть алтарной картины, написанную около 1500 года, в то время практически неизвестную широкой публике. Восхитили его и «рубенсовские женщины», напомнившие ему Еву.

Короткими переездами он добрался до Майнца. Германия все еще была разбита на отдельные земли, и хотя всю ее территорию уже пересекала железная дорога, каждый город, имевший свою станцию, существовал словно сам по себе. На остановках пассажиры выходили из вагонов, закусывали, выпивали. «Во Франции почтовая карета тащится быстрее, чем эти поезда», — заметил Бальзак.

Зато медлительность немецкой железной дороги дала ему возможность на несколько дней ускользнуть от бдительного ока Евы, которая следила за его передвижениями с помощью почтовых штемпелей на письмах.