ШАРЛЬ НОДЬЕ, «МУЗЫКАНТ ОТ ЛИТЕРАТУРЫ»
ШАРЛЬ НОДЬЕ, «МУЗЫКАНТ ОТ ЛИТЕРАТУРЫ»
Тому, кто желал познакомиться с истинным Бальзаком, следовало отправиться к Шарлю Нодье, в Арсенал. Бальзак стал бывать у Нодье начиная с 1830 года. Нодье интересовался вопросами веры и с пониманием относился к идеям, проповедовавшимся в недрах тайных обществ. Как и Бернар-Франсуа, он был потомком энциклопедистов и членом ложи Совершенного Союза Безансона, изучал историю тайных обществ времен Империи, историю Ордена кавалеров веры, добровольно распущенного в 1826 году. Этот орден, основанный в 1801-м отцом Дельпюи, объединял молодежь, отличавшуюся исключительной храбростью и набожностью. Свою цель они видели в защите папы Пия VII в его противоборстве с Наполеоном I. 22 мая 1808 года папа выступил с разоблачительной речью против Императора и его «правительства, чьи законы дышат безразличием, чей режим отличается в высшей степени несправедливым отношением к католической религии и прямо противоречит ей». После этого заявления кавалеры ордена сочли, что Наполеону грозит отлучение от церкви и усилили конспирацию.
Во всех этих обществах Бальзака интересовали не столько идеи, которые они защищали, сколько сама возможность союза, основанная на подчинении воли многих единому мозгу, сохраняющему за собой право наделить каждого из них всей полнотой власти. «О! Если бы тридцать молодцов, отбросив предрассудки, договорились между собой!..» — писал Бальзак в 1830 году. Именно из такого союза рождается сверхчеловек. И Бальзак стал основателем общества Красного коня. На трех банкетах собрались писатели, пришедшие к твердому убеждению, что именно им принадлежит место королей парижской литературы. Увы! Четвертого банкета не последовало.
Общество, лишенное нравственности, открывает широкий путь свободе. Но свободный человек, ведомый одним лишь природным инстинктом, неминуемо пропадет. Он перестает понимать, что вокруг него существуют другие люди, и постепенно начинается процесс взаимоуничтожения, не щадящий даже семью. Упорная эта борьба понемногу разрушает и самого человека, и общество. Только наделенный властью лидер способен прорубить тропу в этой чаще противоречивых мнений. Идея единства настолько увлекла Бальзака, что в конце концов он начал мечтать об обществе, в котором люди давали бы друг другу клятву сообща противостоять разврату.
В 1833 году Бальзак опубликовал первый том «Истории Тринадцати»: «Феррагус, вождь ненасытных», в котором тринадцать заговорщиков образуют общество служения «религии удовольствий и эгоизма».
Шарль Нодье, обладавший обостренным чувством «кружковщины», подал Бальзаку мысль о том, что литература должна ставить перед собой высокие задачи. Нодье и в истории, и в археологии, и в фольклоре всегда искал объяснения или оправдания жизни. Сказки, которые он сочинял, похожи на сон. Он верил, что сон — та единственно неиспорченная и недоступная составляющая человеческого бытия, которая не растрачивается в пустой болтовне и будничной суете, не выражающих внутреннюю сущность человека, а лишь отражающих его отношения с окружающими.
В 1815 году Нодье служил редактором вполне официального «Журналь де деба», после чего перешел в ультрароялистский «Котидьен».
В 1823-м Нодье поступил на должность библиотекаря в Арсенал и занимал ее до самой своей смерти в 1844 году. В его салоне собирался «кружок». Здесь бывали Виктор Гюго, Сент-Бев, Мюссе, Виньи, Ламартин и, разумеется, Бальзак.
Нодье желал, чтобы именно Бальзак занял его место во Французской Академии. Избрания, однако, удостоился Мериме.
В 1830-м Нодье напечатал «Сказку про короля Богемии и семь его замков».
В этой истории Карл X и его династия превращаются в лошадей, увлеченных науками и прогрессом. Но, проявив свою полнейшую неспособность, снова оказываются в конюшне: «Франция — старая нация, которой нужна новая организация». Режим Луи-Филиппа — все та же рутина, «школа отчаяния», хуже того, знамение конца европейского мира, который падет раньше, чем будет открыта «другая планета» (Шатобриан).
Нодье верил в еще более глубокие перемены. «Продолжение человека он видит в ангелах». «Своими аллегориями вы даете нам радостную надежду воскреснуть в виде более совершенных существ» (Бальзак, «Письмо к Шарлю Нодье»).
Согласно Нодье, чтобы подготовиться к этим переменам, днем необходимо посещать библиотеки, а по ночам держать под контролем свои сны. Нодье полагал, что владеет этим мастерством. «Вы придали форму моим снам, — писал Нодье Делакруа, — и истинным следствием этого стало избавление от уныния». Такого же мнения придерживался и Бальзак. Как считал Нодье, гений — «сильнейшая сторона воображения».
Именно из этой уверенности, или из «свойственной снам зыбкости» (Роже Кайуа), вышли «Философские сказки» Бальзака.
В «Красной харчевне» или в «Мэтре Корнелиусе» Бальзак свободно манипулирует последовательностью событий, происходящих во сне и ускользающих от понимания спящего или одержимого лунатизмом человека, оставляя последнего незащищенным, подверженным посторонним влияниям.
Следует также и посмеяться.
Нодье указывал на Рабле как на главу романтической школы. Он полагал, что язык Рабле способен вдохнуть новую жизнь в современный французский, освободить его от оков классицизма.
В 1830 году Бальзак все еще не расстался с идеей создать «Живописную историю Франции», задуманную как ряд небольших исторических сценок, персонажи которых изъясняются на «старом языке». «В „Потешных сказках“, — пишет Лора Сюрвиль, — Оноре ставил своей целью проследить за всеми изменениями французского языка со времен Рабле до наших дней, обогащая свой рассказ идеями [то есть словами] той поры, так непохожими на нынешние».
В 1830 году Бальзак перечитал Рабле в надежде подлечиться доброй дозой хорошего настроения, которое спасет Францию от уныния, а литературу — от «романтической ипохондрии».
Утверждают, что революция 1830 года принесла свободу. В таком случае она должна была освободить умы от предрассудков и устаревших принципов, разрушить тот рациональный фундамент человеческого существования, который ему навязали Французская революция, Наполеон и немецкая философия. Рабле не стесняется в выражениях. Но разве не был он человеком, сидящим «между двух стульев»? Разве не служил он при дворе и не получал содержания от Церкви? Но нет, истина скрыта в «той бездонной бочке, которая питается от живого источника, неиссякаемой удачи». Рабле не вымучивает своих решений. Вместо того чтобы задумчиво почесывать макушку, он пишет книгу жизни, будто бросает камешки: живые камешки, представляющие людей.
Рабле помог Бальзаку найти свою линию поведения: «Смех — это привилегия, данная лишь человеку; а общественные свободы — более чем веская причина для слез». Из-за них жизнь каждого человека зависит от правительства, единолично решающего вопросы нравов и размера налогов, войны и мира, избирательной системы и службы граждан в национальной гвардии. Как же над этим не смеяться!
Бальзак с детства ощущал на себе влияние Рабле. Бернар-Франсуа Бальзак «свою оригинальность и доброту заимствовал одновременно у Монтеня, Рабле и дяди Тоби», — пишет Лора Сюрвиль. Для Бернара-Франсуа «все прах», кроме веселья. «Как солнечный луч усмиряет волны, так меткое слово сбивает спесь с чванливых зануд». Бернару-Франсуа нравились Рабле и Сервантес, «добившие» рыцарство и лишившие его ореола возвышенности.
«Веселитесь, дети мои, веселитесь, — призывал Бернар-Франсуа Лору и ее мужа 25 февраля 1822 года, — но избегайте чрезмерности». В конце своей жизни, серьезно болея, он понял, что для выздоровления бывает достаточно святых книг и Рабле. Его терзала подагра, но он держал ее на расстоянии и заставлял отступить с помощью Библии. Давид ведь тоже страдал подагрой, но это не мешало ему купаться в «ласках шестисот юных жен и наслаждениях, какие способна подарить чувственность».
Значение «Потешных сказок» полностью ускользнуло от современников, не разглядевших в них стилистики, оживившей все скрытые богатства французского языка. «Это написано по-нидерландски», в номере от 13 апреля 1832 года заметила «Фигаро».
Впрочем, отдельные фразы «Потешных сказок» напоминают о Пеги, например те, которыми Бальзак описывает улицу в Туре, где он родился: «Императорская улица, улица о двух тротуарах, прекрасно мощеная, чудесно застроенная, отлично отмытая, сверкающая, словно зеркало; королева улиц — единственная улица Тура». А следующий пассаж вполне мог бы принадлежать перу Реймона Кено, разумеется, без соответствующих архаизмов: «Разве Франция вымолвила хоть словечко, даже когда казалась удивительно сердитой, весело сердитой, отчаянно сердитой, бешено сердитой? Она злится на всех и покорно мирится с чужим вторжением».
Если бы Бальзак занимался только тем, что доставляло ему удовольствие, он, вероятно, остался бы исключительно «рассказчиком потешных историй». 23 октября 1833 года в письме к Еве Ганской он напишет: «[…] Если и есть во мне нечто, чему уготована долгая жизнь, так это мои „Сказки“. Человек, создавший их сотню, никогда не умрет. Перечитай эпилог второго десятка и посуди сама. А главное, относись к этим произведениям как к беззаботным арабескам, набросанным с любовью».
Бальзак разыскал или изобрел множество забавных, выразительных и просто красивых выражений. Ими вполне могли бы воспользоваться писатели, употребляющие арготизмы. Назовем в качестве примера хотя бы несколько: «чистилище» вместо ватерклозета, «безделушничать» — гулять или шататься; «обнежить» — заботиться; «околпачиться» — надеть что-либо на голову; «недоберечься» — впутаться в неприятную историю; «порхатель» — человек, легкомысленно порхающий по жизни, и т. д.
В апреле 1831 года, когда вышел в свет первый десяток «Потешных сказок», герцог Фитц-Джеймс, возглавивший партию легитимистов, оказался в числе немногих великосветских читателей, проявивших достаточно свободомыслия, чтобы по достоинству оценить творение Бальзака: «Надо быть таким дерзким, каким вы и являетесь, чтобы в самый разгар холеры выпустить в свет подобную книгу […]. Вы, наверное, от души посмеетесь над лицемерием дам, которые проглотят вашу книгу, а потом будут делать вид, что никогда о ней не слышали. „Грешок“ — настоящий бриллиант, а чтение литаний рисует восхитительную картину. „Жануа Коэли“ одна стоит целой книги […], дайте же нам побольше именно таких сказок. „Радости славного короля Людовика XI“ тоже недурны, забавны и бесшабашны, но слишком уж много там говорится об испражнениях […]. Господи, неужели у вас и в самом деле наготовлено для нас целых десять томов подобной забавы и вы не боитесь никаких пересудов на свой счет? Что касается меня, то я благословляю вас продолжать. Когда минует ужас холеры, мы все посмеемся, и этот смех докажет, что вы победили».
Герцог в свои 56 лет слыл любителем удовольствий, Бальзак же в обществе, живущем балами, путешествиями и заговорами против Луи-Филиппа, играл роль заводилы.
Жюль Жанен остался единственным, кто в «Деба» призвал дам втихомолку прочесть эти сказки, «еще более непристойные, чем истории Боккаччо», а «Ревю де Пари» признавал, что они способны «возбудить зависть у библиофила Жакоба».