Диалог становится открытым

Пока общественность и многие официальные лица заворожено следили за то приливами, то отливами в ходе переговоров по контролю за вооружением в Рейкьявике, за полными драматизма арестами и высылками, происходили иные события, каким предстояло в долгосрочной перспективе привести к куда более глубоким последствиям. Как мы видели, политические узники стали выходить на свободу. К тому же начала расти эмиграция, а советские средства массовой информации приоткрыли свои двери для иностранцев.

Традиционно иностранцам позволялось появляться в советских СМИ, только когда можно было рассчитывать на их поддержку советской позиции либо когда имели место такие формальные события, которые делали неуместными споры по насущным вопросам. Следствием было то, что советская общественность никогда не получала из собственных средств информации четкого представления о политике других стран, И в советской печати, и на радио, и на телевидении все пропускалось через тенденциозный фильтр; журналисты и редакторы не просто подвергались цензуре, им вдобавок поступали прямые «руководящие указания» из Отдела пропаганды партии по поводу того, какие вопросы следует поднимать и как их следует трактовать.

За несколько недель до саммита в Женеве советские власти согласились опубликовать пространное интервью президента Рейгана группе советских журналистов. Интервью было точно воспроизведено в советской печати, хотя и сопровождалось «комментарием», в котором содержалась попытка опровергнуть некоторые из заявлений Рейгана. Ни у одного из американских президентов советские СМИ не брали интервью со времен зятя Хрущева, Алексея Аджубея, который в 1961 году интервьюировал Джона Кеннеди для «Известий».

Но и в 1986 году появление авторов с Запада, особенно американцев, все еще оставалось редкостью для советских СМИ. Вот почему я был заинтригован, когда Джон Уоллак, предприимчивый редактор международного отдела «Херст пабликэйшнз», пригласил меня принять участие в публичных дебатах с советскими официальными лицами.

Уоллак действовал от имени нью–йоркского Образовательного центра Чаутауква и других потенциальных спонсоров, в том числе и вашингтонского Фонда Эйзенхауэра. Центр, устраивающий регулярные серии встреч, лекций и собеседований на берегах озера Чаутауква среди идиллических ландшафтов, летом 1985 года посвятил американо–советским отношениям целую неделю и пригласил принять в ней участие ряд советских официальных лиц. Ныне же последовало приглашение от советского Комитета «Дружба» на ответное мероприятие, во время которого американцы приглашались подискутировать с советскими коллегами. Советские организаторы обещали аудиторию в пять–шесть тысяч человек и полное освещение встречи в советских СМИ, включая телевидение. Как старший специалист по советским делам в Белом Доме я был приглашен выступить с основным докладом и возглавить делегацию.

Тут была возможна одна уловка. Советские устроители намеревались провести встречу в латвийском курортном местечке Юрмала, совсем рядом с Ригой, но мы не признавали советскую аннексию Латвии. Не повлечет ли за собой присутствие старших должностных лиц США в Латвии признания ее частью Советского Союза? Мне казалось — не повлечет. В конце концов, я присутствовал на конференциях по американо–советским отношениям в Британии, Франции и Германии, из чего никак не следовало, что эти страны входят в состав любой из держав, бывших предметом обсуждения.

Согласились не все, но Марк Палмер из Госдепартамента проконсультировался в латышско–американской организации и убедил ее руководство поддержать начинание. Одно условие было выдвинуто: в американскую группу должен войти кто–либо из латышских американцев. Мы довели это условие до советских хозяев встречи, и после некоторого колебания те согласились,

Все мы понимали» что конференция организована с одобрения советских властей и, возможно, даже КГБ.[27] Их намерение, можно было предположить, состояло в том, чтобы проверить, смогут ли они контролировать процесс ограничен ной открытости перед Западом. Они явно считали, что смогут.

Пусть так, но все же я рассматривал приглашение как возможность подвергнуть проверке гласность, только–только ставшую официальной советской политикой. Если советские СМИ встречу проигнорируют, а все участники окажутся тщательно подобранными коммунистическими активистами, мы убедимся, что никаких перемен не произошло. Но если мы получим хотя бы ограниченный доступ к советской общественности и прессе» то убедимся, что начался процесс, который в конечном счете перестанет управляться советским режимом.

————

Встреча едва не сорвалась, Незадолго до того, как мы должны были отправиться в Юрмалу, арестовали Данилоффа. Его жена через телевидение Си-Би-Эс прямо призвала американскую группу бойкотировать встречу, пока муж ее в заточении. Мне было трудно понять, какое воздействие юрмальская встреча (которая сопряжена для СССР с отнюдь не незначительным риском) могла оказать на решение Горбачева в отношении Данилоффа. Однако никто из нас не желал представлять дело так, будто мы равнодушны к его судьбе, хотя на самом деле работали денно и нощно, чтобы вызволить его. Мы прекратили готовиться к встрече, пока Данилофф содержался в советской тюрьме. Когда он был освобожден под опеку посла Артура Хартмана всего за несколько часов до того, как американцы должны были вылететь из Вашингтона чартерным рейсом, эксперимент по межличностному общению граждан двух держав был возобновлен.

Советские устроители свое слово сдержали. Послушать и поспрашивать выступавших собралось несколько тысяч человек. Они были тщательно отобраны, но выступления освещались местными СМИ и — в более усеченной форме — в московской «центральной» прессе. Визы для участия во встрече были выданы почти тремстам американцам, в том числе и латышским американцам.

Американские спонсоры отобрали группу выступающих, которым предстояло познакомить советскую аудиторию с той открытой критикой, мимо которой советская пресса обычно проходила. Спонсоры не видели никакого смысла посылать ораторов, которые из ложно понимаемой вежливости обойдут стороной спорные вопросы. Многие, такие как сенатор Чарльз Робб из Вирджинии, Бен Уоттенберг, Гельмут Сонненфельдт и Марк Палмер, были известны своим в высшей степени критичным отношением к советской политике.[28]

Хотя черновик своего выступления я заготовил заранее, у меня не было возможности придать ему завершенный вид до того самого момента, пока наш чартерный самолет не взмыл над аэропортом Даллеса. Особенно меня беспокоили начальные абзацы, переведенные на латышский на радиостанции «Голос Америки», поскольку отрепетировать их произнесение у меня времени не было.

На выручку пришли два члена делегации, говорившие по–латышски; Интс Силиньш, служащий ведомства иностранных дел, некогда работавший в нашем генконсульстве в Ленинграде, и Ойарс Калныньш, представитель Латышско–американской ассоциации, затолкав меня в самолет, принялись вдалбливать в меня непривычные сочетания звуков.

Корреспондент «Ньюсуика», освещавший конференцию, написал, что я начал свою речь на «вымученном латышском», а затем перешел на «беглый русский». Определение моему латышскому выбрано точно, но даже вымученный латышский произвел впечатление на местную аудиторию. Истинный смысл своего обращения я приберег для той части, что прозвучала по–русски. Выразив протест против задержания Данилоффа, я дал нелицеприятное описание тех советских действий, которые несли опасность миру, в особенности советского захвата Балтийских государств. Я четко заявил, что правительство США никогда не признавало незаконного захвата и будет продолжать настаивать, что только народы Латвии, Литвы и Эстонии вправе определить, хотят ли они быть независимыми или частью большего союза,

В тот вечер за ужином русские официальные лица говорили американским гостям, что я нанес обиду нашей аудитории разговорами о политике непризнания. Латыши никогда не жили лучше, доказывали они, и не собирались поворачиваться спиной к союзу, улучшившему их жизнь.

У меня сложилось иное впечатление. Когда я возвратился со встречи в Юрмале к себе в гостиницу в Риге, молодая женщина, дежурившая за стойкой, встретила меня сияющей улыбкой и спросила: «Говорят, вы начали свою речь по–латышски. Это правда?» Когда я уверил ее, что так и было, она долго и взволнованно жала мне руку: «Спасибо вам. Спасибо. Еще ни один иностранец такого не делал. Спасибо, что вы помните, кто мы такие».

Меж тем вокруг меня собралось несколько служащих гостиницы. Мое выступление еще не показывали по телевидению (хотя позже вечером это сделали), однако они уже слышали, о чем я говорил. «Правда ли, что Соединенные Штаты не считают Латвию частью Советского Союза?» — спросил один из них, И, когда я подтвердил это, произнес: «А мы об этом не знали». А другой добавил: «Значит американцы вправду понимают. Мне и во сне не снилось».

Шесть лет спустя, когда ветераны встречи в Юрмале собрались вместе в Чаутауква, к нам присоединился Дайнис Айваньш, лидер Латышского национального фронта, возглавившего движение Латвии к независимости. В 1986 году советские власти сочли Айваньша чересчур ненадежным, чтобы допустить его в зал юрмальской встречи, но он и его друзья собрались возле этого зала, чтобы узнать о происходившем и встретиться с прибывшими американцами.

«Чаутауква в Юрмале стала для нас началом, — пояснил он. — До того все казалось безнадежным. Но мы узнали, что мы не одиноки».