Классовая борьба и мусорная корзина Истории

Прежде чем Запад уверился бы в готовности Горбачева наделе покончить с холодной войной, потребны были перемены, выходящие за рамки военной доктрины. И самая важная из этих перемен касалась марксистской доктрины классовой борьбы.

Теория классовой борьбы лежала в основе развития ленинской государственности и ведения холодной войны е Западом. Не будь ее, исчезли бы рациональные основания существования однопартийного государства, равно как и причина холодной войны.

В 70–е годы, когда Запад вступил в мимолетную разрядку с Советским Союзом, брежневское руководство ясно дало понять советскому населению, что соглашения о разоружении, подобные договору 1972 года о ПРО, не влекут за собой никаких изменений в концепции классовой борьбы. «В сфере идеологии никакой разрядки быть не может» — таков был часто повторявшийся лозунг. Высокопоставленные официальные лица вели задушевные беседы с «буржуазными» западниками, однако советское общество в целом было отгорожено от подобных контактов, для предотвращения идеологической заразы принимались меры; жестко ограничивались возможности выезда за границу, под контролем держалась пресса, глушились зарубежные радиопередачи.

Более того, теория классовой борьбы лежала в основе решений о помощи революциям в Африке, Латинской Америке, Азии и о вводе советских войск в Афганистан в декабре 1979 года. Хотя действительность не соответствовала этой теории, такие действия рассматривались брежневской кликой как законные акты классовой солидарности, которые — в случае успеха — возвеличивали силу и престиж самой клики, поскольку ей выдан мандат истории на выражение воли мирового пролетариата.

————

Познав на практике — в 70–е и 80–е годы — результаты приверженности СССР теории классовой борьбы, я следил за признаками того, что она видоизменяется или отвергается. До тех пор, пока она не окажется искренне и официально отброшенной, любые перемены к лучшему в наших отношениях были бы иллюзорными или, в лучшем случае, временными. Высоки ставки и для внутренней советской политики: трудно было себе представить, что когда–нибудь удастся принудить Коммунистическую партию к отказу от монополии на политическую власть и к допущению состязательности фракций внутри партии, пока она придерживалась теории классовой борьбы.

Поначалу Горбачев, Яковлев и Шеварднадзе отказывались от этой доктрины косвенным образом, словно избегая прямых споров. Перемены в политике прикрывались туманным термином «нового мышления». Раскрытие смысла того, что сие означало, сделалось предметом постепенных откровений. К лету 1988 года, когда возросла напряженность в отношениях между Яковлевым и Лигачевым из–за различия в подходах к внутренним вопросам, споры о классовой борьбе вырвались на всеобщее обозрение.

Обычно споры вокруг идеологии не подходящая тема обсуждений для иностранных послов. Хотя наше посольство заботливо слало в Вашингтон доклады об идеологических разногласиях в Москве, внимание на них обращали разве что специалисты по теории и практике коммунизма. Американским политикам, прагматикам по натуре, было трудно постичь значимость того, что представлялось им спорами по схоластическим, теоретическим вопросам, не имевшим, по–видимому, никакого отношения к реальной жизни. Для них эти словопрения походили на диспуты средневековых теологов: безобидная трата времени, на какую людям практичным лучше не обращать внимания.

Не удивительно — при таком отношении, — что мы никогда не получали указаний обсуждать или прояснять отдельные положения коммунистической доктрины с советскими официальными лицами. Тем не менее, я чувствовал, что от исхода спора в советском руководстве зависит многое, и хотел дать этому руководству понять, что кое–кто из нас следит за ним с особым интересом и что завершение спора повлияет на нашу уверенность в искренности Горбачева. Вот почему я решился при ближайшей возможности поговорить на эту тему с Шеварднадзе, не в плане официального запроса, а в плане личном.

Судьбе было угодно, чтобы я получил согласие Шеварднадзе на встречу 8 августа для вручения ряда посланий от госсекретаря Шульца. Мне было назначено на вечер, когда Шеварднадзе был не так стеснен временем, как в обычные рабочие часы. (В дипкорпусе хорошо знали, что он чаще всего работал вечерами почти до полуночи.) Так что, покончив с официальными делами, я затронул интересующую меня тему, пояснив, что мой долг объяснять происходящее в Москве Вашингтону и я хотел бы быть предельно точен в оценках. Я уже довел до сведения высказывание Шеварднадзе по поводу классовой борьбы, отнеся его к благоприятному развитию событий однако меня интересовало, всеми ли в советском руководстве, включая и Лигачева, разделяется эта точка зрения. Не мог бы министр помочь мне лучше понять ситуацию?

Шеварднадзе, всегда ощущавший неловкость от удобной или необходимой лжи, но все еще не привыкший обсуждать с нами внутренние разногласия, смущенно заерзал в кресле и уверил меня, что взгляды Горбачева являются авторитетными, что тот ясно заявил: недопущение ядерной войны это задача всеобъемлющая. Классовая борьба есть нечто происходящее внутри стран, заметил он, и Лигачев в своих высказываниях, должно быть, это имеет в виду.

Я указал, что, судя по «Правде», Лигачев без обиняков именовал классовую борьбу «руководящим принципом международных отношений». Тогда Шеварднадзе отступил и косвенно признал наличие разногласий, заявив: «Что ж, не всякое высказывание официальных лиц в вашем правительстве тоже последовательно. Уайнбергер не всегда с Шульцем соглашается». Затем он завершил беседу, уверив меня, что его правительство твердо верит в мирное разрешение споров.

Упоминая Лигачева, я вовсе не намеревался ставить Шеварднадзе в неловкое положение, напротив, я хотел укрепить его позицию во внутреннем споре, пожелай он воспользоваться моими замечаниями. Не будет вреда, считал я, если Шеварднадзе обратит внимание своих коллег на то, что американцы осознают последствия шедшей дискуссии и что дальнейшая поддержка теории классовой борьбы способна затруднить укрепление мира между двумя державами.

Я понятия не имею, произошло ли такое на самом деле, но уже через неделю Александр Яковлевдал ответ Лигачеву (не называя его по имени) в речи, произнесенной в Вильнюсе. Насыщенное философскими терминами, местами синтаксически столь сложно построенное, что приходилось по несколько раз перечитывать, дабы полностью постичь смысл высказанного, его выступление знаменовало собой явный пересмотр основополагающего марксистского принципа.

Сочетался ли этот пересмотр с марксизмом «Коммунистического манифеста» и «Капитала»? Пользуясь словами самого Яковлева, конечно же нет, поскольку Маркс действительно ставил интересы «пролетариата» выше интересов всех иных классов, И многие из других его ошибок проистекали из этой, основополагающей, Пожелай советские руководители искренне отрешиться от этой теории, имело бы мало значения, продолжали они называть философию, какой руководствовались, «марксизмом» или нет. То был бы иной «марксизм» в ином мире, мире, признаваемом всеми нами.

Воистину у человечества есть общие интересы, и, признай советское руководство, что разделяет их, холодная война ушла бы в историю.