К суверенитету сломя голову

Провозглашение суверенитета Россией вызвало ожидаемую реакцию в других республиках. Узбекистан и Молдавия объявили о суверенитете в июне, Украина и Белоруссия в июле, Туркменистан, Армения и Таджикистан в августе, К концу октября все пятнадцать республик провозгласили либо суверенитет, либо полную независимость. Казахстан и Киргизстан, чьи руководители все еще пытались сотрудничать с Горбачевым в создании федерации, сделали это последними.

Весной и летом 1990 года я побывал в Молдавии и Узбекистане, Туркменистане и Казахстане, а также в ряде автономных республик России, таких как Удмуртия и Бурятия. В сравнении с предыдущим годом перемены во взглядах были поразительными.

————

Кишинев, прежде тихий заштатный город, в начале мае, когда мы туда приехали, бурлил. За несколько месяцев до этого молдавский парламент принял закон о языке, вернувший латинский алфавит языку, который официально именовался молдавским, а на самом деле был так же близок к румынскому, как язык, на каком говорят в Соединенных Штатах, к английскому. Закон обязывал также служащих, имеющих дело с населением (в почтовых отделениях, сберкассах, больницах и тому подобном) в течение пяти лет выучить молдавский язык. Тогда же традиционный румынский флаге тремя, синей, желтой и красной, вертикальными полосами сменил красное знамя, унаследованное от советского флага.

Успех вызвал у молдаван ликование. Близились к осуществлению планы провести в ближайшие выходные дни массовую демонстрацию на берегу реки Прут, на границе с Румынией, закрытой до того почти для всякого передвижения. Молдаванам предстояло сойтись и обменяться цветами со своими родичами, живущими через границу. Демонстрацию поддержала даже местная Коммунистическая партия, научившаяся, вероятно, кое–чему после бесплодного противостояния «Балтийскому Пути» прошлым летом. Первый секретарь Коммунистической партии Лучинский говорил мне, что собирался лично участвовать в ней.

Впрочем, в волне местечкового национализма почувствовали угрозу жившие в республике этнические русские. Однажды за ужином в отдельном кабинете местного ресторана мы с Ребеккой оказались свидетелями страстного спора, в котором участвовали обе стороны. Два лидера Национального фронта, Ион Хадирка и Ион Унгуряну, едва прибыв, заявили, что им придется уйти пораньше; надо было участвовать в телевизионной передаче. Местные советы в двух городах к востоку от реки Днестр, Тернополе и Бендерах, отказались вывесить новый молдавский флаг. Городское население в них в основном состояло из русских и украинцев, так что этот шаг являлся протестом против растущего молдавского самоутверждения. В тот день молдавский Верховный Совет признал действия этих местных советов неконституционными. И вечером наши гости были приглашены разъяснить свою позицию по телевидению.

На мой вопрос, насколько серьезен вызов с восточного берега, они ответили, что дело весьма серьезно, поскольку, похоже, может привести к попытке отделиться от республики. Затем они долго рассказывали о притеснениях, которым подвергались молдаване со стороны русских иммигрантов, и отстаивали закон о языке как акт элементарной справедливости. У русских, занятых а сфере общественных услуг, будет время, чтобы научиться изъясняться на молдавском языке, но, если они этого не сделают, то будут уволены, Что касается парламента, то в нем говорить будут на молдавском и на русском, а все речи сопровождаться синхронным переводом.

Оба Иона, как и многие в Кишиневе, спрашивали, признают ли Соединенные Штаты Молдавию законной частью Советского Союза. Им было известно, что мы не признаем включения в него прибалтийских государств, а поскольку Молдавия тоже потерпела от секретного протокола к нацистско–советскому пакту, собеседники считали, что и к ней следует подходить с теми же юридическими мерками.

Пришлось разъяснить, что, к их огорчению, данный случай имеет иную правовую подоплеку Большая часть нынешней Молдавской республики между двумя мировыми войнами являлась частью Румынии, а не независимой, как государства Прибалтики. После второй мировой войны Румыния официально уступила эту территорию Советскому Союзу. Хотя это и было сделано не совсем добровольно — Румыния являлась побежденным союзником Германии, местность находилась под советской оккупацией, — ее передача входила составной частью в мирный договор с Румынией, в котором участвовали и Соединенные Штаты, Следовательно, у нас не было юридического основания ставить под сомнение статус Молдавии как части Советского Союза.

«Очень жаль, — произнес Хадирка. Потом, после паузы, добавил: — Все равно мы добьемся независимости. А потом и решим, хотим ли мы возвращаться к Румынии, оставаться независимыми или договариваться о каком–либо объединении с Советским Союзом». Его слова были первым упоминанием независимости как реалистической цели, услышанным мною от высокопоставленного молдавского лица. В то время Хадирка был не только лидером Национального фронта, но и заместителем председателя молдавского парламента, а также народным депутатом СССР Унгуряну, театральный художник и кинематографист, был молдавским министром культуры.

Пока наши молдавские гости делились своими политическими и культурными чаяниями, гости русские сидели молча с хмурыми лицами. Учитель английского языка по образованию, Людмила Лобзова была директором местного музея Пушкина и в тот день устроила нам изумительный показ его экспозиций. Когда разговор за столом стих, она неожиданно попросила разрешения прочитать — в русском и английском переводах — стихотворение молдавского поэта Михаила Эминеску. Остальные гости почтительно выслушали и вернулись к прежнему разговору, во время которого лицо Людмилы снова нахмурилось.

Когда Хадирка и Унгуряну уехали в телестудию, а другие гости–молдаване увлеклись беседой между собой, Людмила вдруг принялась делиться со мной своими «русскими» горестями и страхами. Ей представлялось, что молдавские «экстремисты» считают русских «захватчиками» и намерены выслать их. Оправдывая свое незнание молдавского языка, который она так и не выучила за многие годы жизни в Кишиневе, она заявила, что вместо этого учила английский, «который каждому пригодится». Людмила всю жизнь работала, не жалея сил, за тринадцать лет накопила денег на кооперативную квартиру, и нигде больше в Советском Союзе у нее никого не было.

«Националисты», жаловалась она, пытались перенести памятник Пушкину из центра парка, носящего его имя, куда–то на задворки. Справедливости ради: там он и стоял, но был перенесен на более почетное место, когда парку присвоили имя Пушкина. Возражала она и утверждению, что Россия играла роль захватчика, когда присоединила Бессарабию в 1812 году. «Мы пришли защитить православных молдаван от турецких угнетателей», — утверждала она.

Попутно Людмила делилась фактами из своей собственной биографии: дочь морского офицера, она девочкой жила в Хабаровске. Отца ее перевели в Измаил, порт на черноморском побережье Молдавии, когда Людмила была подростком. Она приехала в Кишинев, поступила в институт и с тех пор жила здесь. И вот теперь, когда и старость не за горами, оказалась одна в городе, который все больше и больше делался чужим, охваченная страхом потерять работу и единственный дом, какой знала.

Прими участие в этом разговоре наши гости–молдаване, они, без сомнения, развеяли бы ее страхи. Пройдет совсем немного лет, убеждали бы они Людмилу, и она конечно же вполне овладеет молдавским, чтобы объясняться с посетителями ее музея. Требование это не было ни необоснованным, ни трудным для выполнения, зато оно сохранило бы ей место в молдавском обществе.

Людмила же инстинктивно чувствовала, что беду ее так просто не разрешить, даже если бы у нее и хватило желания сделать такое усилие. Настроения, которые, как она считала, несли опасность, предвещали, казалось, политику, которая оставляла Молдавию одним только молдаванам, а может, и отдавала бы ее под власть Бухареста. Настоящее понимание между большинством молдаван и русских перестало существовать.

————

Такого брожения, какое я наблюдал в Молдавии, в Узбекистане и Туркменистане, похоже, не было, или же его загнали под спуд, но тамошние коммунистические власти действовали с большей независимостью от Москвы и стремились прибрать к рукам местный национализм.

В Самарканде Палат Абдурахманов, секретарь обкома партии, долго говорил со мной о планах отхода от хлопковой монокультуры и выращивания больше фруктов и овощей, Его огорчало, что так мало удалось сделать для развития промышленной переработки местной продукции: особенно выгодным представлялось расширять текстильную и перерабатывающую отрасли. Тем не менее, его область все еще ощущала на себе диктат центральных хозяйственных министерств. Узбекам, жаловался Абдурахманов, по–прежнему не позволялось свободно торговать продукцией, произведенной сверх плана, или продавать такую продукцию за границей за твердую валюту, Законы, позволяющие подобные операции, были приняты много месяцев назад, но заинтересованные министерства никак не могли привести свои инструкции в соответствие с этими законами.

В большинстве крупных городов Средней Азии возводились новые мечети, хотя исламские учреждения по–прежнему находились под неослабным контролем и коммунистические власти как в Узбекистане, таки в Туркменистане отказывали в регистрации исламским политическим партиям. Предложение Саудовской Аравии прислать в Среднюю Азию миллион экземпляров Корана все еще не осуществилось, поскольку Москва не давала разрешения на ввоз.[81] Впрочем, республиканские власти пересмотрели давнюю политику запрета на соблюдение традиционных исламских празднеств. В 1990 году, впервые за десятилетия, общины по всему Узбекистану отмечали праздник Навруз, знаменовавший начало нового сельскохозяйственного года.

Тем не менее, в некотором смысле Узбекистан и Туркменистан больше напоминали мне Советский Союз прошлого, чем большинство других регионов, где произошли крупные изменения. Многие встречи, о которых я просил, особенно со студентами, молодежью, неформальными объединениями, так и не состоялись. Беседы с руководящими работниками мало чем отличались от таких же встреч в годы прошлого.

Первый секретарь Компартии Ислам Каримов, например, принял меня в пышно убранном зале заседаний нового здания Центрального Комитета компартии в Ташкенте. (Во многих других республиках КПСС уже стремилась принять более скромный облик, передавая новые здания, теперь обреченные на неподобающую претенциозность, государственным и другим организациям: в Кишиневе, к примеру, новое здание горкома партии было переоборудовано под детскую больницу.) Вопросы он воспринимал с властной самоуверенностью былого партийного босса, Когда я спросил, почему основное оппозиционное объединение, «Бирлик», не было зарегистрировано в соответствии с новыми советскими законами, он попросту заявил, что оно не заслуживает регистрации, поскольку верх в нем взяли безответственные элементы, организовавшие демонстрации, которые могли повлечь за собой беспорядки. Несколько недель спустя после моего посещения Каримов устроил собственное избрание в качестве президента Узбекистана и тем положил начало параду среднеазиатских партийных руководителей, жаждавших заполучить более внушительные титулы, Эта особая причуда не ограничилась Средней Азией.

В то время Каримов все же терпел одну небольшую оппозиционную группу, которую возглавляли известные узбекские интеллектуалы, вышедшие из «Бирлика». Троих из них мы с Ребеккой пригласили на ужин.

Не так давно разменявший шестой десяток Еркин Вахидов, известный узбекский поэт, объяснял, что возглавляемое им движение, «Ерк», «Воля» по–узбекски, ставит целью установление политической и экономической автономии Узбекистана. Входящие в движение намеревались, впрочем, использовать исключительно «парламентские средства» и избегать больших демонстраций, чреватых насилием. Оба его коллеги, ужинавшие с нами, тоже были писателями: Нурали Кабул писал романы и политические эссе (одно из последних, о будущем Узбекистана, привлекло к себе широкое внимание), а заодно и руководил издательством; Амман Марчан был редактором молодежного журнала и, даром что сам молодой, имел на своем счету более двадцати изданных поэтических сборников.

Меня не удивляло их внимание к разрушению окружающей среды: в Средней Азии было общеизвестно, что невнимание к данной проблеме самоубийственно для политических движений, рассчитывающих на голоса избирателей. Однако их предложения шли дальше обычного списка: покончить с хлопковой монокультурой, увеличить водосброс в Аральское море, использовать менее расточительные способы полива и создать промышленную отрасль, базирующуюся на местном сырье. Понимали они — в отличие от многих московских интеллектуалов — и то, что экономические проблемы Узбекистана не решить, если не признать право частной собственности.

Они надеялись убедить узбекских законодателей принять новую конституцию. Когда я спросил, какие материалы использовались при разработке ее проекта, собеседники пожаловались на скудость библиотечных фондов в Ташкенте, не позволившую им изучить конституции стран за пределами Советского Союза. Впрочем, в их распоряжении были составленный Андреем Сахаровым проект конституции и русский перевод Конституции США, который один из их членов получил, побывав на приеме в Спасо—Хауз. Мы часто предлагали своим гостям интересующую их литературу, и радостно было обнаружить, что кое–что из этого и в самом деле пошло в ход.[82]

Большая часть намерений Ерка, похоже, сводилась к обретению автономии в составе СССР, поэтому я удивился, когда один из гостей признался в своем желании стать послом независимого Узбекистана в Соединенных Штатах.

«Это осуществимо?» — поинтересовался я.

«Не прямо сейчас, но дайте мне пять лет!» — рассмеялся тот в ответ. И он вовсе не шутил.

————

Казахстан, где я снова побывал в июне, являл собой политический контраст в сравнении с соседями на юге. Нурсултан Назарбаев, сменивший Колбина на посту партийного секретаря, говорил о проблемах и чаяниях республики с подчеркнутой прямотой. Казахстан, сказал он, хочет остаться в СССР, а он всецело поддерживает Горбачева, но союз необходимо переосмыслить, предоставив республикам полный суверенитет. Назарбаев выразил готовность сотрудничать с Ельциным и другими руководителями республик для достижения этого и в то время совместно с другими республиками участвовал в разработке проекта союзного договора взамен предложенного Москвой.

Он глубоко осознавал колониальный статус Казахстана и твердо намеревался изменить его. Его не устраивало представление, преобладающее в Москве, будто Казахстан получал инвестиционных средств больше, чем создавал сам. Обширные ресурсы республики, указывал он, позволили бы ей самой содержать себя, если бы в торговле с другими республиками применялись рыночные цены вместо искусственно заниженных цен, диктуемых Москвой. Средней Азии, считал также Назарбаев, необходимы структуры для региональной кооперации и, несмотря на неприязнь Москвы, неделю назад он председательствовал на встрече среднеазиатских руководителей.

Местные политики, хотя и не столь открытые и независимые в суждениях, как в Москве, казались менее зашоренными и более непосредственными, чем в Ташкенте. Несколькими годами ранее Олжас Сулейменов, известный поэт, организовал общество «Невада—Семипалатинск», выступившее против ядерных испытаний, (Большая часть советских ядерных испытаний проводилась на семипалатинском полигоне к северо–востоку от Алма—Аты.) Группе удалось добиться, чтобы некоторые из запланированных испытаний был и отложены, и вскоре она превратилась в более широкое политическое движение. Сам Сулейменов был активным членом парламента СССР. Он все еще оставался членом Коммунистической партии, но, похоже, создавал независимую нишу для своего движения.

————

Стремление избавиться от контроля имперского центра крепло во всех союзных республиках. В одних, таких, как прибалтийские государства и Молдавия, движущая сила исходила от национальных движений, обычно возглавлявшихся интеллектуалами. В других, таких, как Узбекистан и Туркменистан, она исходила от коммунистических партработников, жаждавших сохранить контроль за политической системой, который оказался бы под угрозой, укоренись в их республиках перестройка. Даже такие лидеры, как Назарбаев, желавшие и реформ и союза, требовали положить конец имперскому правлению.

Сепаратистские чувства, охватившие теперь большинство союзных республик, проникали и в самую РСФСР. Руководители ряда «автономий» в России также стали заявлять права на суверенитет. В августе Карельская АССР провозгласила суверенитет. За считанные недели верховные советы еще шести АССР, от Удмуртии и Татарстана до Якутии (переименованной в Саха) и Бурятии, проголосовали за суверенитет. Многие к тому же сменили свои официальные названия, избавившись от термина «автономные» и став именовать себя «Советскими Социалистическими Республиками» — точно так же, как и союзные республики. Это было более, чем просто символ, ибо со сменой наименования пришли требования таких же прав, каких домогались и союзные республики: контроль над природными ресурсами и хозяйственной деятельностью, исключительное право сбора налогов и — зачастую — право на отделение.

Ненависть к централизованному управлению была такова, что лихорадка суверенности охватывала все меньшие и меньшие образования, включая «автономные» области и округа, некоторые из которых имели крошечное население.

Большая часть этих автономных образований находилась в России, но два в Грузинской республике: 25 августа Верховный Совет Абхазии провозгласил суверенитет и статус союзной республики (тем самым выходя из Грузии), однако грузинский парламент тут же аннулировал этот акт. В следующий месяц совет Юго—Осетинской автономной области также провозгласил себя республикой и, получил такой же отпор со стороны Тбилиси. Две эти декларации выявляли гораздо более глубокие разломы, чем большинство трещин в РСФСР: абхазцы и югоосетинцы настаивали на переходе из Грузии в Россию или на суверенном статусе в составе СССР. Со временем обе территории окажутся втянуты в войну с Грузией — на деле, она уже началась в Южной Осетии.

В большинстве деклараций по РСФСР, с другой стороны, открыто заявлялось, что суверенная республика останется частью России, Требования большего контроля за своей политической системой, ресурсами и народным хозяйством частично являлись естествен ной реакцией республик на ослабевающий контроль из Центра и прошлые несправедливости. Порой, впрочем, местные руководители лишь попросту пользовались ослаблением Центра, чтобы сам им захватить побольше политической власти. Некоторых — особенно в Грузии поддерживали консервативные чиновники в Москве. Создание трудностей в России воспринималось кое–кем из более близоруких противников Ельцина как средство подрыва его усилий наладить взаимодействие с другими союзными республиками против центральной бюрократии. Что касается Грузии, то советские консерваторы, особенно среди военных и сотрудников КГБ, стремились наказать Грузию за избрание экс–диссидента Звиада Гамсахурдиа и за опрометчивый бросок к независимости. Некоторые наблюдатели были убеждены, что сам Горбачев одобрил эту рискованную и раскольническую тактику.

Ельцин и Гамсахурдиа отреагировали на нажим по–разному. Гамсахурдиа отказался от переговоров и ответил арестами и угрозами применить военную силу — что и было проделано в Южной Осетии. Ельцин, напротив, стремился, чтобы никто не превзошел его в качестве главного защитника децентрализации. Вскоре после своего избрания председателем российского законодательного органа он совершил поездку по ряду автономных республик и регионам Российской Федерации. В Казани, столице Татарстана, одной из самых напористых «автономий», как в обиходе звались эти республики, он заявил своим слушателям: «Берите столько суверенитета, сколько сможете проглотить»,

Эти слова еще отзовутся ему позже, но тогда они казались блестящей политикой. Летом 1990 года мало кто представлял себе, что любая часть Советского Союза, помимо государств Прибалтики и, возможно, Молдавии с Грузией, всерьез вознамерится отколоться, не говоря уж о территориях в самой России. Ельцин в борьбе за положение и власть сделает все необходимое, чтобы обезопасить себя и с тыла и с флангов.