Единая Германия — и Европа

К январю 1990 года Горбачеве Шеварднадзе избавились от представления, будто единство Германии это вопрос будущего. Им пришлось иметь дело с той реальностью, которая, как считали они оба, уготована была их преемникам. Тем не менее, понимая, что им не сдержать политический вал, прибивавший Германскую Демократическую Республику к западу, они надеялись ввести в определенное русло последствия этого движения. Консерваторы в КПСС, включая Егора Лигачева, наряду с советскими военными руководителями хотели помешать единению Германии и сохранить восточногерманское государство любой ценой. Давние специалисты по Германии, такие как бывший советский посол Валентин Фалин, ныне возглавивший партийный Международный отдел, понимали, что невозможно воспрепятствовать слиянию двух германских государств, однако убеждали, что от объединенного германского государства необходимо потребовать, чтобы оно вышло из Организации Североатлантического Договора (НАТО) и дало обет нейтралитета.

Советские руководители к тому же проявляли особую заинтересованность в том, каким образом будет происходить объединение. Их устраивал постепенный процесс, определяемый переговорами между правительствами Восточной и Западной Германии, которые оставались бы разделенными и суверенными еще несколько лет. Это позволило бы советским войскам задержаться в Восточной Германии на длительный и, вероятно, неопределенный период и позволило бы советской дипломатии воздействовать на условия объединения. СССР утрачивал бы эти преимущества, если бы объединение велось на основе Статьи XXIII западногерманской Конституции, как предлагал канцлер Гельмут Коль. В соответствии с этой процедурой восточногерманские Lander (земли) индивидуально присоединялись к составу федеральной Германии: ГДР попросту исчезала бы, а составлявшие ее части поглощались бы ФРГ без какого–либо изменения конституционной структуры последней.

В этих вопросах советские руководители заняли жесткую позицию. Когда 5–6 марта с визитом в Москве находился премьер–министр ГДР Ганс Модров, Горбачев заявил журналистам, что любая форма участия объединенной Германии в НАТО «абсолютно исключается». Представитель ГДР сообщил, что советское правительство согласилось с тем, что объединение не должно осуществляться на основе статьи XXIII западногерманской конституции, а берлинская газета процитировала сходное высказывание Шеварднадзе. Впрочем, кое–кто из советских официальных лиц стал намекать, что советская позиция, возможно, и не такая жесткая, как явствует из официальных заявлений. Им было известно, что Советский Союз может многое выиграть от дружеских отношений с единой Германией, и они не желали, чтобы их считали врагами германских национальных чаяний.

В апреле Владлен Мартынов, сменивший Примакова на посту главы престижного Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), заметил мне во время ужина в Спасо—Хауз, что «некоторые западные страны» (читай: Великобритания и Франция) более мнительны в вопросе германского единства, чем Советский Союз, но представляют дело таким образом, будто Советы виноваты в блокировании быстрого объединения. «Их ждет сюрприз, — заметил Мартынов. — Мы не собираемся нести ответственность за препятствие естественному желанию Германии объединиться».

В начале 1990 года большинство западных дипломатов в Москве, в том числе и я, слабо надеялись, что Горбачев способен согласиться на постепенное растворение ГДР и участие единой Германии в НАТО и при этом уцелеть политически, сохранив достаточно власти для сохранения перестройки в живых. Дело не в том, что будущая НАТО с единой Германией вредила бы советским интересам, на деле, сточки зрения миролюбивого Советского Союза, в этом было много привлекательного. Германское членство в НАТО давало бы гарантию,, что никогда в будущем правительство Германии не решит обзавестись атомным оружием — в смысле безопасности худшего кошмара у советских руководителей не было, Горбачев понимал и то, что некоторое американское военное присутствие в Европе, и особенно в Германии, было в советских интересах, а НАТО являлась единствен ной правовой и политической основой для этого.[79] Он хотел, чтобы в Европе было меньше американских войск, но не хотел, чтобы они ее вовсе покинули.

Трудность была не в том, что Горбачев не понимал, что единая Германия в НАТО не станет у грозой советской безопасности, а скорее в том, насколько трудно убедить в таком новом подходе свой собственный народ. При том, что Варшавский Договор уже пребывал на последних стадиях роспуска, образ разрастающейся НАТО, включающей в себя всю Германию, в то время как советские войска оставляют эту территорию, а другие советские «союзники» становятся нейтральными или потенциально враждебными, рисовался общественности как поражение СССР, равное проигрышу в войне.

Государственный секретарь Бейкер, осознав трудности, стоявшие перед различными сторонами в начале 1990 года, выступил с инициативой создать такую переговорную основу, которая позволила бы Германии и ее западным союзникам достичь своих целей и при этом уменьшить политические трудности для Горбачева.

Приехав в феврале в Москву, Бейкер предложил Шеварднадзе переговорную формулу, названную им «два плюс четыре». Это значило: два германских государства в ходе переговоров урегулируют внутренние проблемы объединения, а затем к ним присоединятся четыре державы, получившие оккупационные права в Германии после второй мировой войны, — Советский Союз, Франция, Соединенное Королевство и Соединенные Штаты — для переговоров о «внешних аспектах»,

Шеварднадзе сразу же спросил с улыбкой: «А как насчет «четыре плюс два»?» Бейкер ответил, что в математике порядок слагаемых, может, и не имеет значения, зато в политике — имеет. Сторонние державы не должны создавать впечатления, будто они навязывают немцам решение вопроса. Два германских государства сначала должны договориться друг с другом, и только после этого остальная четверка присоединится к переговорам. После некоторого дальнейшего обсуждения — и благожелательного кивка Горбачева — Шеварднадзе согласился с формулой.

И без того скорый ход германского объединения приобрел добавочное ускорение в марте, когда партия западногерманского канцлера Коля, Христианско–демократический союз (ХДС), одержала головокружительную победу на выборах в ГДР, получив более чем вдвое больше голосов в сравнении со своей ближайшей соперницей, Социал–демократической партией. Лотар де Мейзьер, возглавлявший восточногерманский ХДС, стал премьер–министром и тесно сотрудничал с Колем в проведении объединения в соответствии с предложениями Коля. Уже через две недели после визита Модрова в Москву в начале марта стало ясно, что объединение Германии произойдет путем вхождения восточных Lander в Западную Германию, а не постепенного слияния двух суверенных государств. Надежды Москвы манипулировать податливым правительством ГДР для представления советских интересов на переговорах с Бонном оказались миражом, и это обострило для Горбачева политические трудности у себя дома. Выборы в ГДР, лишившие восточногерманских коммунистов всякого политического влияния, состоялись ровно через неделю после провозглашения независимости Литвой и всего через несколько дней после того, как Горбачев стал президентом Советского Союза.

При активном содействии канцлера Коля и молчаливом согласии других союзников по НАТО Бейкер свел в один большой пакет изменения в структуре и доктрине НАТО и передал его Горбачеву, когда они встретились в мае в Москве. Это будут, объяснил он, новая Германия и новая НАТО. Лихорадочно изыскивая способ оградить внутреннюю политику от взрывоопасных проблем, возбуждаемых германским вопросом, Горбачев помог представить советской общественности НАТО в менее угрожающем виде. Шеварднадзе нанес официальный визит в штаб–квартиру НАТО в Брюсселе и благожелательно отозвался о вкладе НАТО в европейскую безопасность. Он также пригласил генерального секретаря НАТО Манфреда Вернера посетить Москву.

События между тем развивались настолько быстро, что даже форсированный марш дипломатии с трудом поспевал за ними, 18 мая Горбачев при встрече с Бейкером продолжал настаивать на своем несогласии с членством объединенной Германии в НАТО, поскольку это представляло собой «фундаментальный сдвиг» в балансе сил и походило бы на поражение для Советского Союза. Пока Бейкер перечислял все способы, какими Соединенные Штаты, Западная Германия и их союзники по НАТО пытались принять во внимание советские интересы, Горбачев стоял на том, что Европе необходима совершенно новая структура безопасности, возведенная вокруг нейтралитета Германии. Хотя он и не открыл все, что в точности было у него на уме, похоже, он прощупывал подходы к некоему решению Запада, которое можно было бы представить как уравновешивающее крах Варшавского Договора. Когда же Бейкер не оставил никаких надежд на самороспуск НАТО во имя создания видимости симметрии, Горбачев заметил, что он сам, возможно, придет к убеждению обратиться с просьбой о вступлении в НАТО. Хотя он и убеждал пораженного Бейкера в своей полной серьезности, но развивать дальше идею советского членства в НАТО не стал. На деле, беседа о Германии завершилась на утешительной ноте, и Горбачев признал, что Бейкер привел основательные доводы, которые следовало серьезно рассмотреть.

Уделяя в беседах с нами особое внимание политическим факторам, Горбачев и другие советские руководители договаривались с немцами о деньгах, В мае во время негласной встречи Хорста Телтшика, советника Коля по национальной безопасности, с советскими руководителями Рыжков и другие пространно расписывали советские экономические трудности и настаивали на крупных кредитах. Циник уловил бы тут запах шантажа, но у реалиста не вызвало бы удивления, что Горбачев стремится получить ощутимые выгоды, чтобы сбалансировать политическую цену, какую ему пришлось бы заплатить, санкционируй он пребывание единой Германии в НАТО.

Как только закончился советский партийный съезд, Горбачев стал действовать стремительно, завершая сделку по Германии. В июле, под самый конец советского партийного съезда, генеральный секретарь НАТО Вернер прибыл с официальным визитом в Москву. Поджидая вместе с другими послами его в аэропорту, в месте, отведенном для прибывающих глав государств, я с удивлением разглядывал на флагштоках флаги НАТО. Едва ли пять лет минуло с той поры, когда была развернута ожесточенная советская пропагандистская кампания, поносившая НАТО как зловредный, агрессивный альянс, желающий развязать новую мировую войну. А теперь вот ее генерального секретаря принимают с почестями, оказываемыми главам государств, а альянс изображается важным компонентом международной системы мира и безопасности.

По зрелом размышлении, именно уступки Германии дали Горбачеву все необходимое для соглашения. Пока Соединенные Штаты и НАТО в целом совместно переосмысливали предназначение НАТО (эти обсуждения были формализованы на НАТОвском саммите в Лондоне 5–6 июля), только немцы были способны предложить ограничения для своих вооруженных сил и разнообразные виды финансовой поддержки, чтобы облегчить Горбачеву решение политической дилеммы. 15 июля канцлер Коль прибыл в Советский Союз на встречу с Горбачевым, вначале в Кисловодск, поблизости от родных мест Горбачева, а затем в Москву, и сделка была заключена. Численность германских вооруженных сил ограничивалась 370,000 человек, и Германии предстояло выплатить 12 миллиардов марок (около 8 миллиардов долларов) на обеспечение вывода советских войск из Германии, подписать договор о дружбе, а также предоставить другие виды экономической и технической помощи.

Таким образом, за четыре месяца, прошедших после победы ХДС на выборах в Восточной Германии, основные элементы соглашения были готовы. В течение нескольких недель были согласованы и подписаны окончательные документы: Договор об объединении Германии 31 августа, договор «Два Плюс Четыре» 12 сентября, советско–германский Договор о дружбе 13сентября и соглашение об окончании прав четырех держав в Германии и Берлине 1 октября.

————

Германское объединение, еще летом 1989 года казавшееся задачей отдаленной, стало реальностью раньше, чем в 1990 году с деревьев в Центральной Европе опали листья. Случилось это настолько быстро, что многие на Западе, едва минуло первоначальное удивление и недоверие, стали считать все это неизбежным, едва ли не автоматическим процессом.

Несомненно, искусственное восточногерманское государство не могло существовать вечно. Оно было обречено на конечный крах, поскольку никогда не испытывало чувства легитимности, будучи образованием, явно навязанным иностранной державой. Тем не менее, не было ничего неизбежного ни в сроках, ни в образе, ни в форме договоренностей, которые вновь объединили Германию и покончили с искусственным разделом Европейского континента. Я уверен, что история воздаст должное переговорам, проходившим между мартом и июлем 1990 года, назвав их образцовой дипломатией, а их итогам как одному из благороднейших достижений государственных деятелей во все времена.

«А разве Горбачев не был чересчур слаб, чтобы воспротивиться? — спросит скептик. — Страна его разваливалась, а его собственное положение на родине было столь непрочным, что едва ли он мог противиться требованиям Запада. Единственное, что требовалось от западных стран, это решить, что же им нужно, а все остальное шло само собой!»

С этим я не соглашусь. Положим, правда, что холодная война закончилась и Советский Союз был уже не в состоянии пользоваться или угрожать военной силой за рубежом, зато Горбачев способен был сыграть роль разрушителя на переговорах о единстве Германии и действительно укрепить собственное политическое положение у себя на родине. Положим, закрыть границы и вновь насадить марионеточный режим в ГДР ему бы не удалось, зато он не давал бы официального благословения на объединение. У него в Восточной Германии было 370.000 солдат, и ни немцы, ни НАТО в целом не смогли бы силой убрать их оттуда. Для стабильности объединенного германского государства было жизненно важно, чтобы СССР согласился на условия и на вывод советских войск из восточных Lander. Для Германии и НАТО было жизненно важно, чтобы Советский Союз отказался от всех притязаний на особые права на германскую землю и признал право Германии свободно выбирать себе союзников. Горбачев мог бы надуться и отказаться участвовать в выработке таких документов. Поступи он так, и перед немцами встала бы дилемма: либо членство в НАТО, либо объединение, но никак не то и другое вместе, — во всяком случае, не то и другое сразу. Со временем же, вероятно, набрали бы силу требования общественности пойти на сделку, согласившись на нейтралитет.

Среди западных лидеров двое больше всего способствовали успеху переговоров: канцлер ФРГ Гельмут Коль и государственный секретарь США Джеймс Бейкер. Коль разглядел предоставившуюся возможность и понял, что ею надо воспользоваться, пока условия благоприятны для соглашения. Бейкер сорганизован усилия дипломатии, определив, что немцам следует позволить сам им прийти к договоренности по внутренним вопросам и защитить их от нажима выйти из НАТО, ной Горбачеву следовало обеспечить политическое «прикрытие», коль скоро требовалось склонить его к подписанию.

Горбачева ругали в ту пору и до сих пор подвергают нападкам со времени краха Советского Союза за то, что он недостаточно отстаивал советские (и российские) интересы во время переговоров об объединении Германии. Подобные обвинения, несомненно, неизбежны, особенно когда страна проходит через такое обилие потрясений, какие обрушились на Россию и другие государства, ставшие преемниками СССР. Однако обвинения эти ошибочны. Условия объединения Германии были очевиднейшим образом в интересах Советского Союза того времени — и сегодняшней России. Вряд ли объединенная Германия с ее скромной армией, позволенной договорами, представляла угрозу для Советского Союза, тем более, если она оказывалась под командованием НАТО. Дружественная, процветающая Германия могла стать выгодным торговым партнером и перспективным инвестором для Советского Союза или России. Для того, чтобы понять эти преимущества, требовалось заменить настроения Второй мировой войны и идеологию классовой борьбы на «новое мышление» и признание того, что соседи скорее всего окажутся дружелюбными и участливыми, если оставить попытки обуздать их силой.

Горбачев был целиком и полностью предан интересам своей страны, заключая те самые договора. История должна воздать ему должное за то, что он отрешился от настроений прошлого, распознал, в чем состоят подлинные интересы страны, и противостоял политическому нажиму у себя на родине, толкавшему его на иной путь. Нажим был основательный и во многом проявил себя на партийном съезде, собравшемся в начале июля. Вовсе не случайно Горбачев отложил договор с Колем до завершения работы съезда партии.