ПЕРЕДОВЫЕ ЖЕНЩИНЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ПЕРЕДОВЫЕ ЖЕНЩИНЫ

— Что такое? Вы говорите, что в Японии больше свободы, чем в СССР. Для кого? — И над громадными, в темной оправе круглыми очками поднялись, углами заострились узкие брови, тонкие пальцы изнеженной руки быстро, быстро завертели карандаш. — Вы просто не знаете. Женщины, например. В Японии женщины — рабы. Отцы продают девушек на фабрики, в… ну как это,., нехорошие дома…

— Дома терпимости?

— Да. Вы знаете, сколько в Японии этих девушек, шоджи по–японски?..

— Проституток?

— Да. Да. Пятьдесят две тысячи, не говоря уже о гейшах!

— Но ведь гейша не проститутка, это же совсем другое.

— То же самое. У гейши всегда есть, ну как это сказать, богатый человек…

— Покровитель?

— Да. Ну, иногда этот человек выкупает гейшу, но ведь это та же проституция, только гейши тоньше, образованнее, умнее, чем обыкновенные шоджи. Ведь это же ужас! Детей, маленьких девочек воспитывают, как гейш, заранее решая их судьбу. Видели их?

Да, я много раз их видела в концертах, в театре. Девочки лет 10–12-ти, набеленные, накрашенные, в ярких кимоно, в сопровождении скромно одетых японок в высоких прическах. Гейши всегда скромно одеваются, мы никогда не отличили бы их от других женщин, но японцы безошибочно узнают их, на этих кукольных девочек было всегда тяжело смотреть. Но особенно волновалась всегда Туся,

— Мама, кто эти девочки? Почему они такие? — спрашивала она с тревожным любопытством, точно чувствуя, что здесь крылось что–то нехорошее.

— Но ведь сейчас проститутки в Японии свободны?

— Ах, это только так говорится. Ну представьте себе, что родители получили деньги за девушку, у них есть обязательства. Ну как она уйдет? Сейчас, правда, среди передовых людей, особенно женщин, началось сильное движение против проституции и кое–что им удалось сделать, но что это? Капля в море! А вы говорите, что в Советской России нет свободы. Там проституция ликвидирована, женщина получила права, а здесь…

Ее наивность начинала раздражать меня.

— У вас все знают, что проституция существует, и борются с ней. А в Советской России она существует в скрытой форме. Служащие советских учреждений, получая нищенские жалованья, учительницы вынуждены по ночам выходить на улицу, беспризорные девочки с восьми лет продают себя, в школах, в университетах разврат…

— Что разврат? Пустяки это все… Почему разврат? Молодежь увлекается, сходится, это вполне естественно, никакого разврата нет. А если в церкви, как это у вас по–русски называется, жениться, тогда не разврат? А если и есть что–нибудь плохое, то вы же знаете, какое наследство советское правительство получило от царя? Как оно может сразу ликвидировать беспризорность?…

— При царе не было беспризорных…

— Советское правительство бедно, оно не может сразу увеличить жалованье служащим. Но разве дело в этом? Советское правительство старается улучшить жизнь пролетариата, оно дало все права женщинам, организовало помощь матерям и детям, ввело восьмичасовой рабочий день на фабриках, а наши девушки продаются на фабрики. И какие там условия! Нищенское жалованье!

— …А массовые расстрелы, отбор хлеба у тех, кто его производит, лишение свобод, уничтожение тайного голосования, нищета, голод?

— Голод? У нас крестьяне не могут есть рис, едят только бобы, нет одежды… А у вас все это временно. Посмотрите, что будет через несколько лет! Теперь, когда капитализм, буржуазия уничтожены…

— Вы большевичка, Такэ–сан! — Мне не хотелось больше спорить.

— Что? Я… Нет, пожалуйста, не называйте меня так.

— Но разве это неправда? Все, что вы говорите, я много, много раз слышала от большевицких ораторов…

— Да нет, но я не состою в партии. И пожалуйста, я прошу вас, не называйте меня так, что я сочувствую большевикам.

Едва заметная дрожь пробежала от одного острого плечика к другому, сдвинулись удивленные брови. Я невольно улыбнулась. Она поймала мой насмешливый взгляд.

— Если бы вы знали, как здесь мучают в тюрьмах, особенно мучают коммунистов. Бьют, больно бьют…

— А в России коммунисты пытают людей…

Она пропустила мое замечание мимо ушей, она была так полна неправдой своего правительства, так хотела верить в правду большевиков, что мои слова не задевали ее, не входили в нее.

— …стоять, лежать не позволяют, надо по–японски сидеть целый день. И так жестоко бьют, — снова повторила она. — Ах, как я боюсь. Много раз хотела записаться в партию, но не могу. Знаю, что я нехорошая, что это плохо, очень плохо так бояться, но я не могу, не могу…

Раздражение во мне совсем улеглось. Такая она была смешная со своими выпяченными губками бантиком и таким неподходящим к губкам широким, умным, важным лбом, приплюснутым носом, блестящими узкими глазами и женской ласковостью, которая так и светилась в ней и которую скрыть мужской рубашкой, галстуком и мальчишеским обликом — ей никак не удавалось.

Такэ–сан была та самая японочка, которая провожала нас на московском вокзале, та, которая похожа была на повара на японском пароходе. Она недавно вернулась на родину.

Во Владивостоке закрылся японский банк, менявший японцам валюту не по советскому курсу, а по действительной стоимости иены и советского червонного рубля. И так как русский рубль в то время котировался на пограничной полосе приблизительно два американских цента, то жизнь в России стоила японцам очень дешево. Многие профессора, служащие, имевшие дело с русским языком, ездили и в Москву и за гроши скупали ценные старинные русские книги, учебники, классиков. Но советское правительство пронюхало об операциях японского банка и закрыло его. Японцам, жившим в России, пришлось менять иену по правительственному курсу, и жизнь стала так дорога, что многие японцы должны были вернуться на родину. Я это знала, но мне ужасно хотелось подразнить Такэ–сан.

— Ну и сидели бы в своей Советской России, а я поживу в капиталистической Японии, мне здесь гораздо больше нравится. Зачем приехали, коли тут вам плохо?

— Да, это правда, — отвечала она с серьезной искренностью. — там люди ищут новых форм, движутся куда–то, а здесь… Но мне нельзя больше жить в России.

— Почему же?

— Кушать нечего.

— Как так кушать нечего! Все делается для бедных людей, для пролетариата, и вдруг кушать нечего!

— Да, для бедных, — повторила она убежденно, — но временно немножко трудно, риса нет, т. е., конечно, можно достать, но очень дорого.

— Ну и без риса можно революции помогать. Русские рабочие не только без риса, но и без хлеба сидят. А наши старые революционеры — Фигнер, бабушка русской революции, Морозов и другие жизнью жертвовали, по двадцать лет в одиночном заключении сидели за идею, а вы боитесь без риса остаться!

— Да, это правда, — сказала она.

— Плохой вы революционер, Такэ–сан, — сказала я. Она была слишком бесхитростна, наивна и искренна, и желание дразнить ее постепенно пропадало. — Замуж вам надо, Такэ–сан, детей рожать и воспитывать.

— Мне надо замуж? — И она вдруг расхохоталась надтреснутым тенорком, как хохочут мальчики–подростки, у которых ломаются голоса, — Ха, ха, ха! Замуж, мне? Никак нельзя!

— Почему нельзя?

— Никто не захочет меня! — и она законфузилась. — Очень не–кра–си–ва-я.

Когда она приходила к нам, соседи глазели на нее. Профессорская Ока–сан с Кадзу–чаном за спиной выглядывали из дома, Суми–чан, вытирая на ходу красные руки и расправляя подвязанные рукава кимоно, выбегала на улицу и кричала:

— Смотрите, смотрите, какой хорошенький мальчик!

Японки смеялись, закрывая рты широкими рукавами кимоно, перешептывались и с жадной откровенностью рассматривали мальчика–японку. А она, в черном костюме, мужской шляпе и желтых башмаках на низких каблуках, с портфелем, быстро и деловито шагала по улицам, ни на кого не глядя. Она привыкла к насмешкам.

Такэ–сан часто с восторгом говорила нам о своей приятельнице, передовой и очень популярной среди молодежи писательнице, которая тоже сочувствует большевикам.

— Она очень умная, — говорила Такэ–сан, — не такая, как я.

Но мне показалось не так. Разговаривая с писательницей, я несколько раз вспоминала одно из любимых сравнений моего отца — человека с дробью. Числитель — качество человека, говорил он, знаменатель — его самомнение. У Такэ–сан был небольшой знаменатель, у писательницы — громадный.

— Здравствуйте, — сказала писательница и, не дожидаясь, пока Такэ–сан нас познакомит, это была излишняя формальность, протянула мне руку, немного выворачивая локоть. — Давно из России? — Она бойко говорила по–русски.

— Да, уже скоро год.

— Когда же думаете возвращаться?

— Да при большевиках возвращаться не думаю.

— Вот как!

Она пристально посмотрела мне в глаза, я не отвела своих. И как иногда, неизвестно почему, в людях мгновенно вспыхивает любовь, так здесь вспыхнула враждебность. Я не столько увидала это по тени, пробежавшей по ее бледно–серому, нездоровому, ожиревшему лицу, сколько почувствовала. Она мне тоже не понравилась. Я любила японских женщин, в писательнице же не было ничего ни женственного, ни японского. Ее развязность, непринужденность, мужеподобная одежда, манера, с которой она не переставая курила, опираясь на правый локоть, держа папиросу между двумя пальцами и тонкой струей пуская в потолок дым, все показывало, что она давно уже переросла ненужную и глупую, с ее точки зрения, нежную скромность и застенчивость японской женщины.

— Я думала, вы сочувствуете большевикам, вы столько лет работали с ними. Разве ваш отец не сочувствовал бы освобождению народа из–под гнета царизма?

— А что общего между большевиками и освобождением рабочего класса? — «Ох, не надо было бы спорить», — думала я.

— Что, что такое? Не понимаю… — Писательница вся насторожилась, готовясь броситься в бой; короткая рука с папиросой замерла в воздухе. — Большевики же раскрепостили рабочий народ.

И я не сдержалась, начался глупый, ненужный спор. Мы обе кричали, не слушая друг друга, недоброе чувство разгоралось все сильнее и сильнее. Писательница спорила так же, как я, то есть несдержанно и грубовато. Минутами я забывала, что она японка, мне казалось, что передо мной — большевицкая агитаторша.

— Вы говорите, что крестьян ссылают? — кричала она. — Ссылают не крестьян, а кулаков! И хорошо делают! Надо в порошок стереть всех тех, которые мешают советской власти! — Пухлый кулачок сжался и с силой опустился на стол. — Может быть, вы скажете, что надо и буржуазию по головке гладить? Пускай опять царя сажают…

— Но почему вы думаете, что именно вы, ваша партия имеют право карать? Почему именно вы знаете, что лучше народу?..

Она не слушала меня.

— Ах, ну что вы можете мне сказать, вы, у которой революция отняла все?..

— Революция дала мне все: научила меня работать, дала мне положение, хорошее жалованье… Но не во мне дело, дело в миллионах рабочих и крестьян…

— Крестьян? Мелкая буржуазия, собственники, мещане, не могущие понять своих же собственных интересов…

— Вот вы их и учите ссылками, разорением, расстрелами!

— Да, да, да! — кричала она в исступлении. — И надо расстреливать, если они мешают нам…

Наступило неловкое молчание.

Ольга Петровна и Такэ–сан, не принимавшие никакого участия в споре и тщетно старавшиеся нас остановить, перевели разговор на другое.

Она не приходила больше, и я была рада. И я рада, что таких мало. Хорошие, честные, спокойные женщины борются за свои права в Японии другим путем.