РУКОВОДИТЕЛИ

РУКОВОДИТЕЛИ

Долгое время в Ясной Поляне ни на деревне, ни в усадьбе не было ни одного члена коммунистической партии.

С точки зрения коммунистов такое положение вещей было недопустимо.

Я рассказала членам ВЦИКа, как Чернявский своей разлагающей деятельностью разрушал то, что с таким трудом создавалось: дисциплину в школе, уважение к труду… Мы все при поддержке центра направляли наши усилия на создание в Ясной Поляне культурного очага, а группа местных коммунистов, руководимая завистью и злобой, старалась погубить наше дело.

Когда я кончила, секретарь ВЦИКа, Киселев, попросил всех удалиться. Председатели губисполкома и губоно задержались.

— Прошу всех, всех удалиться, — сказал Киселев, — мы желаем наедине поговорить с Александрой Львовной.

— Вы понимаете, товарищи, — сказала я, — какая клевета была возведена на Ясную Поляну и на меня?

Они промолчали.

— Какое вы хотите удовлетворение? — спросил Па–хомов.

— Опровержение в газетах и возможность работать, — сказала я.

— Хорошо.

Случайно или нет, но в Туле переменились власти. Был назначен новый председатель губисполкома, председателя губоно — безграмотного парня — сместили, исчез и Чернявский из Тулы, мы никогда больше не слыхали о нем.

Ясная Поляна была спасена потому, что она была Ясной Поляной. А сколько учреждений погибло, сколько было загублено учителей, заведующих школами, научных сотрудников!

— Кто же у вас ведет партийную работу? — спрашивали у меня в центре. — Кто преподает политграмоту?

Я старалась, как могла, отвертеться от этих вопросов, пока, наконец, новый заведующий отделом опытно–показательных учреждений самым настойчивым образом не потребовал, чтобы у нас преподавала политграмоту партийная работница.

Делать было нечего.

Но мне было неприятно. Кем окажется эта коммунистка? Мы знали, что целые учреждения разваливались благодаря командированным из центра коммунистам. Они доносили, ссорили персонал, натравливали учеников на учителей. Да и поселить ее было негде. Все помещения на усадьбе были заняты. А кто знает, согласится ли она жить в крестьянской избе в деревне?

Когда она приехала, я пригласила ее пить кофе. Долго и внушительно я говорила ей о том, что Ясная Поляна находится в исключительных условиях, что сам ВЦИК согласился, что ради уважения к памяти Толстого школа не будет вести ни антирелигиозной, ни милитаристической работы, что я надеюсь — она, несмотря на свою партийность, поймет наше особое положение…

Я начала говорить убежденно, с жаром, но чем больше я говорила, тем большая растерянность отражалась на изъеденном оспой лице коммунистки. С гладко причесанными волосами и добрыми неумными глазами, она кротко улыбалась, обнаруживая гнилые зубы, и молчала. Замолчала и я.

В школе выделили специальные часы для политграмоты.

На предстоящем учительском совещании в порядке дня значился доклад учительницы политграмоты о плане ее работы с учениками во второй ступени.

Но на первое совещание учительница доклада своего не подготовила, не подготовила и ко второму совещанию. В мягкой форме пришлось сделать ей выговор и потребовать, чтобы уж на третьем совещании она непременно сделала свой доклад.

Очень скоро и учителя и ученики привыкли к коммунистке, никто не боялся ее, называли ее товарищем Маль–виной и даже слегка над ней подшучивали.

На третьем педагогическом совещании, когда дошли опять до вопроса о политграмоте, товарищ Мальвина вдруг склонила голову на стол и, простонав: «Оставьте меня в покое!», — зарыдала.

К счастью, политграмота вскоре после этого слилась с обществоведением, и товарищ Мальвина была назначена заведующей народной библиотекой.

Я называла Мальвину «ручной коммунисткой» и пела ей песенку: «Без РКП я не могу, не могу, не могу! Дня не могу прожить! Дня не могу прожить!» — Она не обижалась.

Один раз утром она пришла ко мне и, рыдая, сообщила, что больше состоять в партии не может.

— Почему же? — спросила я, и корыстная мысль промелькнула в голове: «Если Мальвина уйдет из партии, нам пришлют другого коммуниста, и Бог знает, каким он окажется».

— Почему же, товарищ Мальвина?

— Александра Львовна, — сказала она прочувствованным голосом, — я верю вам, как вы скажете, так я и поступлю. Я что–то не могу с ними работать… Они требуют на вас доносов, а что я им буду доносить? Вы знаете, как я к вам отношусь… Да и многое другое… Всего вам не расскажешь… Скажите, что мне делать?

— А можете ли вы искренно, как прежде, служить партии?

— Нет.

— Ну так выходите. Мне это очень невыгодно. Я вам прямо скажу: на вас я смотрела как на своего человека, и я не знаю, кого нам пришлют теперь на ваше место. Но я не могу вас просить оставаться в партии, если вы уже не можете искренно в ней работать.

И Мальвина вышла из партии и совсем слиняла. Постепенно она сходила на все более низкие должности и докатилась до делопроизводителя, но и это делала плохо.

Товарища Мальвину заменили товарищем Александровой — комсомолкой. Она была прислана Москвой как руководительница новых пионеров в школе. Жила она в Телятеньках, в бывшей Чертковской усадьбе, и преподавала в первой ступени. Через месяц не было ни одного учителя, который бы над ней не смеялся.

Так же как и товарищ Мальвина, она была ничтожная и глупая. И хотя и окончила учительскую семинарию где–то в Сибири, была совершенно безграмотная. Ничем не интересовалась, кроме вопросов пола.

— Кто же вам больше нравится: инструктор столярной мастерской или бухгалтер Петр Петрович? — смеялись учительницы.

Александрова надувала пухлые губки, зеленые глазки ее вдруг делались влажными, точно маслом смазанные.

— Иван Степанович — настоящий мужчина! Я люблю таких! — с жаром говорила она. — Он такой мускулистый, сильный… Бюстхалтер тоже хорош, такой изящный, нежный…

— Кто? — хохотали учительницы. — Бюстхалтер?

— Ну да, тот, что ведет счета.

— Бухгалтер?! Ха, ха, ха! Товарищ Александрова, вы знаете, что такое бюстхалтер?..

До меня стали доходить слухи: сначала осторожные, затем все более и более настойчивые. Говорили о том, что комсомолку за одну ночь посещало несколько мужчин. Заведующая интернатом потребовала удаления Александровой из Телятеньков. Она считала, что Александрова неприлично ведет себя со взрослыми воспитанниками.

Я поехала в Москву, сообщила заведующему отделом о поведении командированной им в Ясную Поляну комсомолки и требовала ее увольнения. Но дело замяли. И только после того, как сместили заведующего и на его место был назначен другой, мне удалось избавиться от руководительницы юных пионеров.

Скоро создалось другое осложнение.

— Не знаем, что делать с Катей? — говорили учителя. — Она не ходит в школу, а когда приходит, заниматься не хочет, ничего не делает, грубит.

Я вызывала Катю к себе, жаловались родителям — ничего не помогало. А Катя была лучшей нашей ученицей, способной, умницей.

И наконец узнали правду. У Кати должен быть ребенок. Это был первый случай в нашей школе. Мы всегда поражались, какие прекрасные, чисто товарищеские отношения создались между ребятами в школе, ни о каких романах не было и речи, и даже противники совместного обучения должны были изменить свое мнение.

Отцом ребенка оказался секретарь комсомольской ячейки, присланный из Тулы губернским комитетом партии для руководства нашей молодежью.

Секретари комсомольских ячеек менялись один за другим.

Привыкшие к разнузданной жизни в городе, секретари эти всегда вносили элемент распущенности в среду наших учащихся. И так как присылались они в Ясную Поляну губернскими властями, то и борьба с ними была непосильна. Губком стоял за них горой.

В сумерки, тайком от комсомольской ячейки, прибежала ко мне хорошенькая девочка лет семнадцати, Марина Карасева.

Славная она была девочка, и весь облик ее не подходил к комсомолу. Такая она была аккуратная, изящная, тихая. Грубые шутки, необходимость доносить на начальство и учителей, панибратство — казалось, все претило ей в комсомольской ячейке.

— Марина, почему ты пошла в комсомол? — как–то спросила я ее.

— А в университет–то как же иначе, Александра Львовна? Беспартийных–то ведь не принимают!

Марина была расстроена, с трудом сдерживала слезы.

— Пропала я, Александра Львовна!

— Что такое?! Почему?

— Меня исключили из ячейки!

— За что? Что такое?!

— Товарищ Воробьев, секретарь наш, докопался, что мой отец когда–то в полиции служил…

— Ну так ведь раньше же знали, что твой отец был в полиции.

— Знали и глядели сквозь пальцев, а теперь Воробьев очень на меня рассердился…

— За что?

— Да как вам сказать?.. Приставал он ко мне. Ну я рассердилась и отшила его, как следует…

Марина кончила школу и исчезла. Ходили слухи, что она пыталась получить службу, но ввиду того, что отец когда–то служил в полиции, ее не приняли в профсоюз, и служить она не могла.

Года через полтора я встретила Марину в Туле в лавке. Она была все такая же хорошенькая, но меня больно поразило, что лицо ее было накрашено, от всего ее существа пахло дешевыми и сильными духами.

— Марина!

— Здравствуйте, Александра Львовна!

— Ну, как ты? Работаешь?

Она не ответила мне. Отвернувшись, она горько заплакала.