ТУРНЕ

ТУРНЕ

В лекционное турне мы поехали втроем: Курода–сан[99], «заведующий хозяйством», как его называл Курода, и я. Зачем нам нужен был этот заведующий, я так и не поняла. Правда, он брал для нас билеты, спальные места, заказывал обеды и комнаты, но почему этого не мог делать Курода?

Идзюми–сан и мои друзья провожали меня на вокзале в Токио. Прощаясь, я обняла своих и поцеловала мать и дочь, и вдруг увидела такое изумление на лицах Идзюми и Куроды, что мне стало неловко. Японцы отвернулись, законфузились, как будто мы делали что–то страшно неприличное. Чтобы скрыть смущение, Идзюми–сан громко захохотал.

В поезде я спросила Куроду–сана, почему мое прощание с друзьями так удивило их? Курода сконфузился.

— У нас не целуются, — сказал он.

— Как, совсем не целуются, никогда?

— Это стыдно… Муж и жена иногда, когда никто не видит…

— Ну, а если мать расстается с дочерью или сыном надолго, если сын идет на войну, неужели они не целуются перед расставанием?

— О нет, никогда. Они только кланяются друг другу в ноги.

Пульмановские вагоны. Быстрые поезда, удобные гостиницы. Я и не представляла себе, что Россия так отстала от цивилизации. Почти в каждом городе великолепные универсальные магазины, заваленные товарами, с японскими и европейскими ресторанами, целыми садами на крышах зданий, подъемными машинами.

Какой контраст с советской нищетой! В России мы униженно благодарили и просили еще, когда приказчик грубо бросал нам кило полугнилой картошки, а здесь за несколько центов мы получали столько фунтов хлеба, риса, рыбы, и приказчики кланялись и благодарили. Я никак не могла понять, за что они благодарят? Но везде, во всех городах поражало смешение европейской и японской культуры.

Типографии, оборудованные по последнему слову техники, и — тысячи иероглифов в газете. Автомобили, автобусы, трамваи и — рикши в центре Токио. Дешевые телефоны, телеграф (из Осаки передали мою фотографию в Токио по воздуху), необычайно точно и быстро работающая почта и — в центре Токио на крыше здания газеты «Ничи—Ничи» стая почтовых голубей.

Ни Осака, ни торговый город Нагоя не произвели на меня такого сильного впечатления, как старинный город Фукуока на острове Кьюшью. Я проснулась в вагоне от яркого солнца, бьющего в окна моего купе. Симоносеки. Надо было отсюда переправляться на пароходе (паром) на остров Кьюшью.

К счастью, в городе Фукуока европейская цивилизация мало коснулась быта японцев. Во всем городе не было ни одной европейской гостиницы. Курода–сан и «заведующий» были смущены, а я была очень рада, наконец–то я увижу, как живут японцы. Мы остановились в лучшей японской гостинице. При входе нас встретила толпа людей. Все они низко кланялись и улыбались. Кланялись и мы. На меня смотрели с любопытством, как на чудище. В прихожей, где стояли рядами множество гэта и башмаков, мы сняли обувь, и нас повели по полированной лестнице наверх.

— Хозяин говорит, — сказал Курода, — что он вам приготовил самую лучшую комнату в гостинице.

Действительно, комната была великолепная. Большая, чистая, с балконом на канал и видом на город. В углублении — «такеномо» — высокая ваза и, как полагается, один цветок, на полу — четыре одинаковые большие плоские шелковые подушки, низенький столик, и больше ничего. Трудно это рассказать, но когда узнаешь Японию, ее быт, нравы, традиции, в этой пустоте чувствуешь такую гармонию и красоту, что каждая лишняя вещь — стул, стол, чемодан — режет глаз, как чернильное пятно на белом одеянии.

Вслед за нами беззвучно вплыла женщина в темном кимоно и высокой прическе, она повернулась ко мне, колени ее мягко и гибко подогнулись, она вся свернулась и, опираясь руками о татами, склонила голову до земли.

Что мне делать? Падать на колени? Кланяться стоя? Кто была эта женщина? Я с мольбой смотрела на Куроду.

— Это служанка, — сказал он, — здесь они еще сохранили старинный обычай кланяться в ноги, вы просто поклонитесь ей… — И не успел договорить, как вдруг, вздернув штаны, подогнул колени, и вот оба они — и женщина и Курода — лежали на полу и кланялись друг другу, головами касаясь татами и бормоча приветствия. И то же с заведующим…

Сидели мы на полу, на плоских подушках. Ноги мешали, я не знала, куда их девать. Вытянувшись — неудобно, и спине больно, сядешь по–японски — на колени, колени болят, легче всего было сидеть, скрестив ноги, по–турецки. Женщина входила и выходила. Сначала она принесла печку, похожую на чугунок, полную горячих углей, и, опустившись на пол, щипчиками стала подбавлять черные угли. Это хи–бати — непременная принадлежность каждого японского дома. Зимой в японском доме в каждой комнате есть хи–бати, иногда другого отопления не бывает. Трудно себе представить, чтобы в японскую комнату можно было внести тяжеловесную европейскую печку с трубами — это нарушило бы всю красоту, всю гармонию японского дома. С другой стороны, я никогда не видала ничего более непрактичного и мучительного, чем хибати, — туда кладут непрого–ревшие угли, отчего у меня всегда начинались страшные головные боли. Я страдала от них хронически, несколько раз почти теряя сознание. Впоследствии я предпочитала холод, надевала на себя несколько теплых кимоно, только бы не вносили в комнату хибати.

Первое, что подают в японском доме, — это зеленый чай с бобовыми пирожными. Чай этот японцы пьют несколько раз в день — среди дня, перед обедом, перед ужином, иногда после обеда.

От чая и хибати в номере у нас стало тепло и уютно. Женщина унесла поднос с чаем, придвинула к нам низенький столик и опять исчезла. Вернулась она обратно уже не одна. Несколько человек несли три подноса и деревянное ведро с рисом. На каждом подносе были чашечки фарфоровые, чашечки деревянные с супом, блюдечки с рыбой, с зеленью, соленая, свежая, тертая редька, бутылочка с соей. Женщина свернулась на полу рядом с рисом, и, как только фарфоровая чашечка с рисом опустошалась, она подклады–вала еще. Курода учил меня есть палочками, а женщина ласково смеялась, закрывая рот широким рукавом кимоно.

После ужина опять пришли несколько женщин. Они отодвинули бумажные, с белыми аистами дверцы — «шоджи[100]» в стене, вынули толстые шелковые не то одеяла, не то матрацы и постелили их на самой середине комнаты. Под изголовье положили круглый, жесткий, набитый стружками шелковый валик. Японки подкладывают его под шею и так спят, чтобы не растрепать прически, которые делаются иногда на несколько дней, других подушек они не употребляют. Сверху японки настелили несколько очень толстых шелковых одеял, громадное шелковое на вате кимоно, в которое было вложено бумажное — это вместо ночной рубашки.

Лекция моя была на другой день. Моими слушателями большей частью была учащаяся молодежь: девушки со свежими матовыми лицами, в кимоно и беленьких таби и с гладко причесанными блестящими волосами, гимназистки в черных с золотыми пуговицами куртках, женщины и мужчины почти все в кимоно. Они сидели два часа на полу, поджав под себя ноги, и терпеливо слушали. Должно быть, Курода прикрашивал мою речь. Я говорила минуту, две, а он переводил иногда более 5 минут. Но он говорил хорошо, потому что женщины то смеялись, то плакали и, вытаскивая из широких рукавов кимоно платочки, незаметно вытирали глаза.

Курода был доволен собой:

— Я хорошо говорил, — сказал он, — потому что это мой родной город.

На следующий день Курода уехал в деревню проведать мать, а меня оставил на попечение заведующего хозяйством.

Мне хотелось побыть одной, я устала от корреспондентов, разговоров, фотографов. Рано утром, записав адрес нашей гостиницы, я ушла в город. Я бродила по узким переулкам, любовалась чудесными лавочками с посудой, здесь ее было особенно много и она была особенно красочная, покупала ненужные вещи, смотрела, слушала и наслаждалась. Пришла я домой к обеду. Недалеко от гостиницы меня встретил заведующий.

— Что с вами случилось? — спросил он испуганно. — Я хотел обратиться к полиции. Где вы были?

— Я гуляла.

— Са–а–а! Я ужасно волновался. — Он шел рядом со мной, крутил головой и охал. — Са–а–а. — И пока я снимала башмаки у входа, о чем–то оживленно разговаривал с хозяином и охал: — Са–а–а!

После обеда я опять решила уйти, но в передней моих башмаков не оказалось. Я спросила хозяина. Он отрицательно крутил головой. Я стала сердиться, настаивать, указывая на свои ноги и жестами поясняя, что я хочу идти в город. Хозяин ушел, я думала, что он принесет мне башмаки, но вместо этого он привел с собой «заведующего».

Теперь «заведующий» не отпускал меня ни на шаг. Я гулять, он за мной, я на балкон, и он на балкон, я сижу в своей комнате, он сидит тут же. Я выходила из комнаты, он торопливо вставал и шел. Я теряла терпение…

— Пожалуйста, оставьте меня, я хочу быть одна.

Он улыбался и ждал. Стоило мне двинуться, как он шел за мной.

— Извините меня, мне надо вымыть руки… Он кланялся и улыбался.

— Пожалуйста, я провожу вас.

Когда я выходила из уборной, он стоял и ждал меня.

Объясняться с ним было очень трудно. Предполагалось, что он говорил по–английски, но каждое слово он долго обдумывал, и понять его было трудно. У японцев, не бывших в Англии или Америке, своеобразный английский язык, который понять почти невозможно. Он долго, чему–то удивляясь, наклоняя голову то вправо, то влево, старался мне объяснить что–то и, когда я не понимала, вдруг неожиданно по–детски заливался хохотом.