ШКОЛА [80]

ШКОЛА[80]

Надо было что–то делать, Я ездила в Москву, стараясь получить ассигновку на школу. Я сомневалась, что специалистка–педагог, заведующая отделом, могла бы мне помочь. В черном, хорошо сшитом английском костюме, простая, но, видимо, умная, она внимательно меня слушала, и по тонким губам ее пробегала чуть заметная насмешливая улыбка.

Я была очень рада, чго помощником ее оказался наш старый известный педагог.

— Вы просите денег на школу, — сказала заведующая, — почему? Какова ваша роль в этом деле?

— Я организовываю школу.

— Понимаю, но официально?

— Я хранитель Музея–усадьбы в Ясной Поляне, мне вменено в обязанность создать в Ясной Поляне куль…

— Знаю, но по Главсоцвосу[81] вы не служите?

— Нет.

— Простите, но чем же вы живете, вы же не можете жить на жалованье музейного отдела?

— Нет. Я зарабатываю пчелами.

— Что?! Почему пчелами?

— Продаю мед. Единственная собственность, которую нам, Толстым, оставили, — это пасека. Каждый раз, когда я приезжаю в Москву, я захватываю с собой липовку с медом, а то и две и продаю знакомым!..

— Ха, ха, ха! — вдруг разразился хохотом маститый педагог, сотрясая громадный просторный живот. — Нельзя ли купить у вас меда?

— Можно, но я не понимаю, почему вы смеетесь, вы бы попробовали потаскать на себе этот мед из Ясной Поляны в Москву. В некоторых липовках больше пуда.

— Ну так мы вас назначим заведующей, — сказала тонкогубая, пряча улыбку.

— Но у меня нет ни диплома, ни педагогических знаний…

— Ничего! Фактически вы уже заведуете школой. И мне назначили жалованье — сорок два с полтиной в месяц. Школа была зачислена в сеть школ Главсоцвоса. Утвердили штаты, дали немного денег на оборудование и постройку новой школы.

Я ушла с головой в это дело, и чем дальше, тем больше оно увлекало меня. Появлялись новые сотрудники; все они, так же как и я, со страстью отдавались новой организации. Мы не считали часов, не жалели сил, с утра до поздней ночи мы вертелись в бешеном водовороте.

Думаю, что ни в одной стране люди не работают с такой безудержной, бескорыстной страстью, как в России. После революции это свойство русской интеллигенции еще усилилось. Только благодаря оставшейся в России интеллигенции не погибла русская культура: уцелели кое–какие традиции, сохранились некоторые памятники искусства и старины, существуют еще научные труды, литературные изыскания.

Чем объяснить эту страсть к работе? Массовым гипнозом? Инстинктивным желанием противопоставить творчество большевистскому разрушению? Или просто чувством самосохранения, боязнью остановиться, подумать, осознать? Может быть, в этом и кроется главная причина этой неустанной деятельности? Можно ли делать, дышать, жить, если вдруг поймешь, что вся твоя работа только вода на большевистское мельничное колесо, что лишь туже затягивается петля на шее народа и что то, что ты сегодня спас, завтра разрушится?

Для того чтобы так работать — надо быть или героями или не думать.

И в то время как мы суетились, вдохновлялись, мечтали, работая «для крестьянских масс», «массы» равнодушно, почти враждебно относились к нашим начинаниям.

Школы они не хотели.

— Не нужна она нам, — говорили они, — кабы еще Закону Божию учили, а то на что она нам…

По декрету ВЦИКа мы не могли строить на усадьбе — это изменило бы ее общий вид. Мы выбрали под школьный участок «Кабацкую Гору»[82], участок, спускающийся к концу деревни, почти против ворот усадьбы. Земля эта принадлежала крестьянскому обществу. Два раза мои сотрудники собирали сход и просили мужиков отрезать десятину земли под школу, но они решительно отказывались. Вернувшись из Москвы, я в третий раз собрала сходку. Землю дали, но совсем не потому, что осознали необходимость иметь школу, а так уж, из уважения к Александре Львовне, неловко было отказать.

Может быть, крестьяне чувствовали то, что мне и в голову тогда не приходило: что школа оторвет от них ребят, воспитает новых, чуждых семье людей.

Они были правы. Действительно, с каждым годом ребята отходили от родителей все дальше и дальше. Но в начале учителям было трудно. Ребята им не подчинялись.

Молодой, черноватый, нервный учитель в волнении шагал по классу, начиная урок политграмоты.

— Вы, конечно, дети, знаете, что прежде в России был царь. Он управлял страной вместе со своими министрами и мало заботился о том…

— Заяц дерется, — пропищал чей–то голос.

— Зябрев, Миша, перестань!.. Ты вот лучше мне скажи, кто теперь заботится о народе?

Заяц молчал.

— Ну, кто такие большевики: Ленин, Троцкий?

— Знаю, знаю! — обрадовался Заяц. — Я сейчас скажу.

Заяц был самый шустрый и самый маленький из всего класса. Его плохо видно было из–за парты. Он вскочил на скамейку и, захлебываясь от нетерпения отличиться, запел прерывающимся тоненьким голоском:

Ехал Ленин на телеге,

А телега–то без колес.

Куда, черт плешивый, едешь?

Ликвизировать овес!

Оглядываясь на дверь, в ужасе махая руками, учитель несколько раз пытался остановить мальчика, но Миша при громком хохоте всего класса допел частушку.

И таких случаев было много.

Пришел раз мальчик в библиотеку за книгами.

— Разве ты сегодня не учишься? — спросил библиотекарь.

— Нет.

— Почему же?

— А ты не знаешь? Праздник сегодня.

— Праздник? Какой?

— А как же… Ленина пралик расшиб!

Постепенно школа сламывала искренность, непосредственную простоту ребят, слабело влияние родителей; дети инстинктивно улавливали двойственную игру, которую приходилось вести в школе. Мы и сами не заметили, как это случилось.

Старый педагог часто приезжал в Ясную Поляну.

В маленьких санках, одной Половиной вися в пространстве, правой ногой, чтобы не упасть, упираясь в отводень, он удерживался в них, хотя его обширный живот и требовал больше половины сиденья. Я возила его из школы в Школу.

В бывшей церковно–приходской учила теперь ребят опытная, с 26-летним стажем, пожилая учительница Серафима Николаевна.

— Прочтите мне что–нибудь, — сказал педагог. Ребята прочли.

— Хорошо читаете. А ну–ка, тетради покажите. Показали тетради.

— И пишете вы, дети, неплохо, красиво. Ну, а спеть можете?

— Можем!

Ребята посмотрели на учительницу, переглянулись между собой и запели «Интернационал».

— Хорошо, хорошо, — сказал старик, — ну а свои, яснополянские, песни знаете? Можете спеть?

Спели «Кирпичики», и я повезла старика дальше.

— Вы знаете, что было после вашего отъезда из школы? — спросила меня вечером Серафима Николаевна. — Не успели вы отъехать, ребята меня спрашивают: «Что, вот энтот, что к нам приходил, коммунист?» — «Нет!» — «Большевик?» — «Нет!» — «Ну где ж ты была Серафима Николаевна!? Почему не сказала? Зачем же мы ему «Интернационал» пели?»