Школа

Школа

Вскоре после моего океанского рейса на «Щорсе» я снова получил назначение на теплоход «Смольный», но уже старшим помощником. Капитана Зузенко на нем не было. Судном командовал Михаил Петрович Панфилов.

«Смольный», как и прежде, держал линию между Ленинградом и Лондоном и для того времени считался комфортабельным судном. Пассажиры-иностранцы с удовольствием путешествовали на нем, любили русскую кухню и заведенные здесь порядки.

Я приехал на теплоход поздно вечером. Шла погрузка. «Смольный» стоял залитый светом электрических люстр. Гудели краны. Иллюминаторы и окна пассажирских кают были освещены. Я остановился и долго любовался судном. На таких мне еще старпомом плавать не приходилось. Вступив на палубу, я услышал, как приятно «мурлычет» судовое динамо и чуть заметно дрожит корпус. Меня встретил чисто одетый приветливый вахтенный.

— Вы новый старпом? — спросил он, взглянув на мои нашивки. — Ждем. Давайте вещи, помогу.

Он провел меня в каюту старшего помощника.

— Старпом будет завтра. Он предупредил, чтобы я вас сюда поселил. Располагайтесь.

— А Михаил Петрович на судне?

— Дома.

— Не спит?

— Нет. На баяне играет.

Я удивился. На баяне? Почему на баяне? Раньше Панфилов на баяне не играл. Мне захотелось сразу же повидать капитана. Я не видел его несколько лет. Каким он стал? По мягкой, вишневого цвета дорожке, расстеленной в коридорах и на трапах, я поднялся наверх и остановился у двери в капитанскую каюту. Оттуда доносились нестройные звуки баяна. Я постучал. Играть перестали, и я услышал:

— Пожалуйста!

Капитан сидел посредине каюты на табуретке-раскладушке с перекинутым через плечо черным ремнем и держал в руках большой многорядный баян. Он не удивился моему приходу:

— Ну, здравствуй. Я просил в отделе кадров, чтобы вместо Игоря Васильевича прислали тебя. Тот уходит на другой пароход. Как живешь?

Он заметил мой недоуменный взгляд, брошенный на баян, смущенно улыбнулся:

— Новое увлечение. Пока плохо получается. Но ребята просили выступить на концерте самодеятельности. Вот и разучиваю. Послушай…

Он склонил голову набок, заиграл довольно бодро «Донну Клару», но через некоторое время сбился с мелодии.

— Как?

— Не очень-то важно, — засмеялся я.

— К концерту подготовлю, — сказал капитан, снимая баян. — Садись.

Мы уселись в кресла.

— Когда придет старпом, примешь у него дела. Побыстрее только. Послезавтра отход. Команда здесь хорошая. Особенно можешь положиться на боцмана. Кто? Павел Иванович Чилингири. Слыхал? Славится на все пароходство как лучший такелажник. С помощниками познакомься. Тоже неплохие ребята. Я думаю, что тебе надо знать о моих требованиях к старпому.

— Обязательно.

— Так вот… Порядок такой. Я все делаю в пароходстве, ты — на судне. После прихода «Смольного» в Ленинград я уезжаю домой и возвращаюсь на борт только к подписанию коносаментов. Если встретятся затруднения, звони по телефону. Я приеду немедленно. Справишься? — Капитан испытующе взглянул на меня.

— Не знаю, Михаил Петрович. На таком большом судне я еще старпомом не плавал.

— Значит, я ошибся, что попросил тебя? Я вспыхнул:

— Я полагал, что всегда сумею получить у вас совет…

— Но ты ведь старпом. А если я неожиданно умру в море? Тогда тебе придется решать еще более трудные задачи. Ладно. Не бойся. Пока иди спать. Поздно уже.

Я вышел. Самолюбие мое было задето. А вдруг в самом деле не справлюсь? Иностранцы пассажиры, сложные генеральные грузы, ресторан, много обслуживающего персонала… Отказаться, пока не поздно? Нет, надо попробовать. Чего, собственно, бояться? Судно как судно. Ну, немного больше, чем те, на которых я плавал. Ничего.

Михаил Петрович обманул меня. Он приходил на «Смольный» ежедневно, но ни во что не вмешивался. Капитан здоровался со мною, задавал несколько ничего не значащих вопросов, поднимался к себе и наблюдал за всем, что делается на судне. А я из самолюбия его ни о чем не спрашивал, хотя иногда очень хотелось.

Команде Михаил Петрович дал объективную оценку. Многие плавали на «Смольном» с постройки и уж во всяком случае не менее трех-четырех лет. Уходили в отпуск, отдыхали и снова возвращались. Все знали друг друга, сплавались и стали крепким спаянным коллективом.

Еще одно важное обстоятельство отличало «Смольный» от пяти других таких же, как он, теплоходов, плавающих в Балтийском пароходстве на Лондонской линии. На передней стенке пассажирской надстройки «Смольный» носил большое искусно написанное художником изображение известного значка КИМа. Это означало, что «Смольный» комсомольско-молодежное судно. Действительно, экипаж на теплоходе, за исключением старшего комсостава, был молодым. Объединил и задал тон на судне Александр Михайлович Зузенко и парторг — хороший парень, четвертый механик Леша Посецельский. Он обладал удивительной способностью организатора. Я помнил его еще со времени моего плавания на «Смольном» третьим помощником капитана. Теперь Леши, к сожалению, не было, но то доброе, что он заложил вместе с Зузенко, росло и крепло. Любовь к своему судну, высокая дисциплина, гордость за успехи всей команды ставились здесь превыше всего. Равнодушных на «Смольном» я не встретил. Соревновались со своими «однотипами» не формально, а с душой, болезненно переживая неудачи и бурно радуясь успехам.

Вот на какое судно я попал. Быть старпомом на «Смольном» считалось за честь. Меня это обязывало ко многому. Патриотом судна и сторонником заведенных там порядков я стал сразу же после нескольких дней пребывания на теплоходе. То, что я увидел, казалось необычным. Несмотря на уважение и любовь, которыми пользовался Михаил Петрович, он как-то оставался в тени. На других судах я только и слышал: капитан, капитан, капитан. Ни один вопрос не решался без капитана. На «Смольном» каждый так хорошо и добросовестно выполнял свои обязанности, что вмешательство капитана требовалось очень редко.

Команда приняла меня настороженно. Подойду ли я ей?

Смешной вопрос. Подойдет ли старпом команде?

Тем не менее здесь было так. Ко мне относились с прохладцей, — вежливо, быстро выполняли все мои распоряжения, но во всем чувствовалось, что пока я еще не свой, не «смольнинский», что ко мне присматриваются.

А боцман, Павел Иванович Чилингири, такелажный «ас», моряк до мозга костей, ялтинский грек, часто понимавший в морском деле больше иного старпома, сразу начал свои проверки. Достоин ли новый старший быть на судне, в которое он, Павел Иванович, вложил свою душу, любовь, опыт и знания?

Он появлялся вечером у меня в каюте, в чистой, до белизны выстиранной робе, просил разрешения сесть и принимался как бы невзначай задавать свои «хитрые» вопросы, делая вид, что он сам в чем-то сомневается или не знает чего-то. Я разгадал его план и всеми старался не провалиться на этих экзаменах.

— Так что, чиф, будем делать завтра? — спрашивал боцман, наклоняя набок почти лысую голову с лихо торчавшими у лба тремя волосинами. Его карие южные глаза источали готовность согласиться с любым моим предложением.

Я начинал перечислять все работы на следующий день, которые, по моему мнению, надо было делать. Чилингири согласно кивал головой, потом неожиданно прерывал меня. Вроде бы советовался:

— Понимаешь, что-то у меня шаровая очень светлая выходит… Добавлял черни, гроб получается. Колер не тот. Оттенок…

Это был подвох. Боцман прекрасно знал, что надо делать в таких случаях, как получить нужный колер, но тут он ждал моего ответа. К счастью, плавание на «Мироныче» с таким боцманом, как Август Нугис, не прошло для меня даром. Я кое-что помнил.

— Попробуй прибавить киновари.

Боцман удовлетворенно хмыкал. Исподволь он проверял меня и на других работах. Как заделать разошедшийся шов в питьевом танке, можно ли погрузить на нашу палубу тяжеловес в девяносто тонн, в какой из трех шкивов блока первым продергивается ходовой конец шлюп-талей…

Окончательно он принял меня как старпома, когда я сделал ему замечание, заметив несколько бочек с вином, погруженных пробками вниз. Это не полагалось. За погрузкой наблюдал боцман. Он очень смутился, но, как мне показалось, остался доволен. Старпом смыслит в деле. Скоро с Павлом Ивановичем Чилингири мы стали большими друзьями.

Недавно я встретился с Константином Ивановичем Галкиным, помполитом одного из судов Балтийского пароходства. В мою бытность старпомом на «Смольном» он плавал там матросом. Мы не виделись много лет и не уставали вспоминать прошлое — команду, теплоход, Михаила Петровича, плавания. Вспомнили и мое появление на «Смольном».

— Теперь могу сказать вам откровенно, — засмеялся Костя, — в первые дни не очень-то вы нам понравились. Нам казалось, что вы не доверяете команде. Мы привыкли, чтобы нам доверяли и уважали. Гордились своей репутацией отличных матросов. Отвечали за каждого… Не буду врать, присматривались к вам до того самого случая, когда вы нас отпустили… Помните?

Я сказал, что помню. В одну из стоянок в Ленинграде, за несколько часов до отхода, ко мне в каюту явилась делегация из матросов с необычной просьбой.

— Сегодня у Васильева день рождения. Отпустите нас, пожалуйста, его поздравить, — сказал Толя Александров, маленький, задиристый матрос, и перечислил фамилии тех, кого я должен был отпустить. — Мы все свободны, пять человек. На вахте Бонч и Лисицын. К отходу вернемся как часы.

Я растерялся. Как принять эту просьбу? Как шутку, насмешку, издевательство? Уходим через несколько часов в Лондон, а ребята просятся в гости! Там они, конечно, «напоздравляются», придут на судно пьяные, надо принимать пассажиров, а еще, не дай бог, кто-нибудь отстанет от рейса… Скандал! Все шишки посыплются на меня. Скажут: «Только идиот мог отпустить в гости всю палубную команду перед самым отходом. Последствия можно было предвидеть…»

Эти мысли в одну секунду пронеслись у меня в голове, и я уже хотел открыть рот, чтобы отказать матросам, но не успел. Кто-то из них сказал:

— Не беспокойтесь. Придем точно, ни в одном глазу.

Я взглянул на матросов и интуитивно почувствовал, что должен рискнуть, что их надо, необходимо отпустить, иначе…

— Ладно, поезжайте, — спокойно (дорого далось мне это спокойствие) сказал я. — Быть на борту ровно в двадцать один час. Не позднее.

Матросы поблагодарили и ушли, а я остался в каюте в тревоге и сомнениях. Но я хорошо понял одно: не отпусти я их, меня навсегда перестанут уважать, никогда я не стану своим, потому что не доверяю своему экипажу. Я видел глаза матросов. Они глядели на меня выжидающе и насмешливо. Мне даже показалось, что они ждут отказа и не будут им очень опечалены. Откажет старпом, и они узнают, чего он стоит, как относится к команде.

…Стрелки часов приближались к двадцати одному. Три трюма закрыли, оставалось догрузить еще немного в первый номер. У борта уже стояли буксиры. Матросов не было… Я метался по каюте, проклиная ту минуту, когда смалодушничал, слиберальничал и отпустил пять человек палубной команды. Ну, двух еще куда ни шло. Но пять! Болван!

Ровно без пяти минут девять к борту «Смольного» подкатили два такси. Это приехали матросы. Они зашли ко мне в каюту, доложили:

— Прибыли все, товарищ старпом. Вина не пили, если не считать по одной стопке за новорожденного.

Я и сам видел, что ребята совершенно трезвые.

— Хорошо, можете идти, — небрежно бросил я, чувствуя невероятное облегчение. Я готов был расцеловать каждого за то, что он вернулся…

— …А когда вы нас тогда отпустили, — продолжал Костя Галкин, — Сашка Иванов — помните его? — сказал: «Этот старпом гвоздь. Его предшественник нас бы ни за что не отпустил». Мы согласились тогда с ним и без всяких колебаний приняли вас в свои…

Тут уж рассмеялся я:

— А вы знаете, Константин Иванович, как этот «гвоздь» прыгал у себя в каюте, метал икру, как говорят, боялся, что вы напьетесь или опоздаете к отходу? Здорово переживал.

— Напрасно, — серьезно проговорил Костя. — Значит, вы не психолог. Вот сколько я плавал на «Смольном», не помню, чтобы мы кого-нибудь подвели, если дали слово. Не знаю такого случая. Честно говорю. Эх, и ребята там были. А Сашка Иванов погиб в партизанском отряде, знаете?

Костя говорил правду. Мне не приходилось больше плавать с лучшей командой, чем команда комсомольско-молодежного судна «Смольный». Честь ей и хвала! На этих ребят можно было положиться в самых тяжелых и серьезных случаях.

Пожалуй, тут я по-настоящему понял, что, каким бы ты ни был отличным штурманом или капитаном, без единения со своей командой — ты ничто. Мне кажется, что именно на «Смольном» была гармония отношений, строящихся на большом взаимном уважении команды к своему комсоставу и комсостава к команде. Впоследствии я всегда старался перенести опыт «Смольного» на суда, где мне приходилось плавать, и, если это удавалось, он всегда давал отличные результаты.

Мы сделали несколько рейсов на Лондон. Приятное плавание! Михаил Петрович — тактичный, деликатный, разумно требовательный — был всегда в хорошем настроении. С него брали пример, и отношения на судне сложились на редкость хорошие.

Однажды, когда мы подходили к Железной стенке в Ленинградском порту, Михаил Петрович вызвал меня с бака на мостик. У него было искривленное гримасой лицо. Он держался за живот.

— Плохо мне стало. Наверное, язва прихватила. Пойду полежу. Швартуйся сам, — сказал он слабым голосом и спустился к себе.

Я обомлел. До сих пор теплоход всегда швартовал капитан. Это будет моя первая швартовка на таком большом судне без буксиров. Да и обычно капитаны не очень-то доверяли старпомам швартовку. Я оглянулся кругом. Хоть бы лоцман стоял на мостике, а тут — никого. Панфилов редко брал лоцманов.

«Смольный» летел по Морскому каналу как метеор. Или мне так казалось? Я подошел к телеграфу и неуверенно поставил ручку со «среднего» на «малый». Мимо мелькали склады, причалы, суда. Нет, ход слишком велик. Я дал «самый малый», но продолжал чувствовать себя отвратительно. Надо знать Ленинградский порт, чтобы отчетливо представить себе мое состояние. Узкий канал, встречные суда, катера и буксирчики, снующие во всех направлениях, и сильное течение, в которое попадал теплоход сразу же, как только его нос высовывался в Неву. А тут еще дул свежий прижимной ветер…

Пассажирам, скопившимся на спардеке, до всего этого не было никакого дела. Они веселились, махали платками, что-то кричали. Некоторые обязательно желали приветствовать Ленинград с мостика. И только мое решительное, раздраженное: «Извините. Здесь находиться запрещено» — выдворяло их. Пассажиры мешали мне сосредоточиться. Когда же во всех палубных репродукторах послышалась песенка Дунаевского «Капитан», я потерял способность здраво мыслить. Я думал только о том, что ждет нас у Железной стенки. Меня прошибал холодный пот, когда я представлял встречающих, работников пароходства, этих строгих судей, понимающих в деле. Они-то уж никогда не пропустят случая посмеяться над промахами капитана. В какой неудачный момент заболел Михаил Петрович. Надо же случиться такому.

Через оконное стекло в рубке я видел спокойное лицо Саши Иванова, нашего лучшего и самого опытного рулевого. Мы миновали Гутуевский ковш. Приближались ворота канала.

— Немного право! — хрипло скомандовал я. «Только бы стенка была свободна и никто не стоял у причала… Тогда еще как-нибудь», — думал я, судорожно глотая слюну.

Нос судна вылез из канала. Я похолодел. У причала ошвартован немецкий пароход и какая — то баржа. «Смольному» надо было влезть между ними. А на берегу стояли разодетые женщины и мужчины, белыми пятнами выделялись морские фуражки, вереница машин ожидала пассажиров. Мои худшие опасения оправдались. «Капитан, капитан, улыбнитесь…»— ревели репродукторы. Сейчас мы врежемся в причал или корму парохода или навалим на баржу. Треск, скрежет железа, крики, иронические замечания, укоризненные глаза Михаила Петровича… И хотя «Смольный» еле двигался, мне казалось, что он продолжает нестись как экспресс. Хотелось подползти, подкрасться к стенке тихо, незаметно. Я взглянул на бак. Команда стояла на местах. Ждали моих приказаний. Причал приближался. Надо действовать. И вдруг ощущение неуверенности, скованности исчезло. Я забыл обо всем. О людях на берегу, о возможных последствиях, о насмешках. Я почувствовал себя капитаном и теперь видел только приближавшуюся стенку.

— Якорь отдавайте, якорь! Не то врежем, — услышал я через окно голос Иванова.

Ах, да! Ведь есть же якорь. От волнения я забыл о нем. Якорь полетел в воду. Судно замедлило ход. Я застопорил машину. «Смольный» шел по инерции. На баке понемногу травили якорь-цепь. Молодец Павел Иванович! Он знал, что надо делать.

— Сколько до кормы немца? — заорал я в мегафон.

— Двадцать метров!

Назад! Я перекинул ручку телеграфа. Под кормой забурлила вода. Судно остановилось.

— Подавай носовой! — опять заорал я.

Бросательные полетели на берег. Неужели все обошлось? На баке закрепили конец. Течение медленно подбивало корму к стенке. Пройдет ли она баржу? Корма прошла чисто и мягко легла на причал.

— Так стоять будем! — уже небрежно, по-капитански крикнул я на бак и хотел спуститься с мостика.

Навстречу мне поднимался улыбающийся Михаил Петрович. Я не верил своим глазам. Выздоровел? Или…

— Молодец, — сказал капитан. — Хорошо ошвартовался. А я тут стоял под трапом. Думал, подскочу к тебе на помощь, если что…

А через полгода «Смольный» пошел на Дальний Восток. Когда теплоход миновал Дуврский канал и вышел в Атлантический океан, капитан сказал мне:

— Знаешь, я хочу немного отдохнуть. Что-то устал от этих бессонных ночей, туманов и дождя! Сейчас погода стоит хорошая, солнышко. Боцман бассейн соорудил. Буду на пляже кости греть да в бассейне купаться. Принимай командование. Только работай внимательно.

Михаил Петрович доверил мне вести «Смольный» в открытом океане! Мы не увидим ни полоски берега целых семнадцать суток. Вот где можно показать штурманское искусство, свое умение владеть секстаном и определять место судна астрономически.

Я собрал помощников:

— Вот что, дорогие товарищи! Наша честь поставлена на карту. Михаил Петрович поручил мне вести судно. Без вашей помощи ничего не получится. От точности наших определений зависит, придем ли мы в пролив Мона или окажемся где-нибудь в другом-месте. Так что не подведите.

— Не подведем, — в один голос заверили штурмана. — Вы что, забыли, как мы определяемся?

На следующий день уже вся команда знала, что теплоход в Панамский канал ведет старпом. Я ходил надутый и важный как индюк. Михаил Петрович на мостик не поднимался, я же почти не сходил с него. Капитан лежал на трюме, загорал, купался, читал… и отвечал. Отвечал за каждую нашу вахту, за каждую точку, поставленную на карте. Я спал очень мало, все время определялся то по звездам, то по солнцу, без конца проверял помощников, чем порядком им надоел. Два раза в сутки, как положено, я менял курс, — мы шли по дуге большого круга, — наносил место судна. Мне везло. Дни и ночи стояли прекрасные, феерические. Атлантика радовала нас хорошей погодой. Мы шли в полосе пассатов. Дни были ослепительно яркие— с бирюзовой водой, голубым небом, белыми барашками. Мы видели удивительные заходы и восходы солнца. Таких не встретишь нигде, кроме как в океане. Небосвод светился то розовым, то светло-зеленым и даже сиреневым, и солнце садилось, сплющивалось, становилось огненной горбушкой и все время меняло свой цвет от белого до рубиново-красного. Огненная точка скрывалась за горизонтом, и почти сразу же наступала темнота, зажигались яркие звезды. Низко над водой сиял Южный Крест.

Но чем ближе мы подходили к островам Порто-Рико и Сан-Доминго, между которыми лежал пролив Мона, тем сильнее росло мое беспокойство. А вдруг ошибка?

Оно оказалось не напрасным. Не могло же все идти так безукоризненно и легко, как эти пятнадцать дней! За двое суток до пролива небо затянуло тучами. Начались дожди. Солнце и звезды не появлялись. А мы-то хотели перед самым проливом сделать одновременные наблюдения сразу тремя секстанами. Вот тебе и показали штурманское умение! Ветер, течения, ошибки магнитного компаса, неточность рулевого — все это обычно уводило судно с курса. Вероятно, наша судьба такая же. Вся надежда была на точность предыдущих астрономических определений. Решающий момент приближался. Мы рассчитали, что до пролива Мона десять-двенадцать часов хода. К счастью, дождь прекратился. Видимость значительно улучшилась, но небо оставалось пасмурным.

Команда, соскучившаяся от однообразия плавания, с нетерпением ждала появления берега. Когда менялись вахты, к нам пришел боцман.

— Скоро пролив? — спросил он, подходя к карте.

— Около шестнадцати должен открыться.

Павел Иванович потоптался в рубке и ушел. За ним на мостике появился Михаил Петрович. Он долго смотрел на карту, померил расстояния циркулем, задумчиво поглядел на горизонт.

— Значит, около шестнадцати? — повернулся он ко мне.

— Так должно быть, — не очень уверенно ответил я.

— Ладно. Посмотрим, как у вас получится.

К четырем часам дня на палубу высыпала вся команда, свободная от вахты. Люди стояли на баке, некоторые забрались на мачту. Каждому хотелось первому открыть берег. Капитан тоже поднялся на мостик. Стрелки часов подвигались к шестнадцати. Горизонт был чист. Никакого признака берега. А он здесь высокий, гористый. Я начал нервничать. Мысленно успокаивал себя, что еще рано, но вот-вот мы увидим берег. Но когда прошел час, и еще час, я окончательно расстроился. Бросился в рубку, лихорадочно начал проверять последние расчеты. Все было правильно, а горизонт оставался девственно чистым. Многим уже надоело торчать на палубе, и они, отпустив несколько едких замечаний по нашему адресу, разошлись по каютам. Остались только самые упорные.

Заметив мой расстроенный вид, Михаил Петрович подошел ко мне и тихо спросил:

— Ошибка?

— Нет. Все проверено несколько раз, — горячо запротестовал я. — Сам не понимаю, в чем дело.

— Может быть, запросим пеленги у береговой станции?

— Подождем еще немного, пожалуйста.

Так не хотелось признаться в своем неумении работать… Вся моя важность исчезла. Я готов был провалиться сквозь палубу. Не лучше чувствовали себя и помощники, уставшие от непрерывного и безрезультатного смотрения в бинокли.

Открылась дверь в рубку. Третий механик нес в руках топор, перевязанный голубой ленточкой.

— Вот вам, штурмана, — улыбаясь, проговорил он. — Если не умеете определяться секстаном, определяйтесь топором.

Это была морская шутка, показывающая высшую степень презрения механической силы к штурманам. Но мы не оценили ее. Нам было не до шуток…

— Смотри! — вдруг сказал Михаил Петрович. — Смотри!

На горизонте, как занавес в театре, поднималась стена голубовато-серой дымки. Она быстро таяла и исчезала. Справа и слева курса показались черные точки. Они увеличивались в размерах, поднимались вверх и скоро превратились в. высокие холмы. Это были острова Порто-Рико и Сан-Доминго.

— Неси топор в машину! — закричал я третьему механику, захлебываясь от радости и гордости. — Точно вышли, Михаил Петрович, точно!

— Точно, — удовлетворенно повторил капитан. — Видишь, как может быть в тропиках. Густые испарения стояли под берегом. Влаги много. Лишь к концу дня развеялась. Ну что же, экзамен выдержали. Определяться умеете все. А я уже, грешным делом, начал беспокоиться.

Потом, в поезде, когда мы, сдав теплоход Дальневосточному пароходству, возвращались в Ленинград, я спросил у Михаила Петровича, как он решился на такой эксперимент, он серьезно сказал:

— Я знал, что вы с этим делом справитесь, верил в вас. Во-вторых, я считаю, что научиться чему-нибудь по — настоящему можно, когда ты чувствуешь на себе всю ответственность за порученное дело. И потом, для того чтобы человек работал творчески, надо дать ему самостоятельность. Ведь через некоторое время ты станешь капитаном, и тогда подобные упражнения тебе очень пригодятся. Ты согласен, что такой метод полезен?

Был ли я согласен? Я смотрел на Михаила Петровича как на бога. У него я прошел великолепную школу практического мореплавания. Да один ли я? Впоследствии мне приходилось встречать его бывших помощников. Они вспоминали его с любовью, уважением и благодарностью. Капитан учил нас, не боялся ответственности и думал о нашем будущем.

Об этом плавании я прислал в «Костер» очерки под названием «На остров Сахалин». Их печатали в нескольких номерах журнала.