Война
Война
Ночь я спал плохо, проснулся в пять часов утра. Отдернул занавеску. Над портом висела сиреневая дымка. Солнце уже встало. Пока еще не чувствовалось жары, но день обещал быть отличным. Я высунул голову в иллюминатор. На причале около трапа стоял солдат с автоматом. Что за диво?! Раньше их никогда не ставили. Зачем он тут?
«А черт с ним. Поставили — значит, надо. Война..» — подумал я и принялся одеваться.
Все тело было влажным. Я сунул голову под струю умывальника. Стало немного легче. Мокрое полотенце принесло еще больше облегчения. Наверху топтался капитан. Тоже встал. Я кончал бриться, когда услышал его взволнованный голос:
— Скорее иди сюда и позови стармеха!
По интонации я понял — что-то случилось. Я забежал к нашему «деду», Георгию Александровичу Долженко, крикнул ему:
— Срочно к капитану! — и, прыгая через ступеньки трапа, ворвался в капитанскую каюту.
Иван Иванович растерянно стоял посреди каюты в шлепанцах, с одной намыленной щекой, в руках он держал бритвенную кисточку. Из большого приемника «Кёртинг» неслись какие-то истерические выкрики.
— Гитлер выступает. Война, братцы, вот что.
Капитан хорошо говорил по-немецки, но это сообщение звучало так ошеломляюще, что мы с «дедом» в один голос переспросили:
— Война с нами? Не может быть! Вы правильно поняли?
— Правильно. Раньше таких выражений он никогда не употреблял. Война. Давайте скорее. Вот документы, Георгий Александрович. Они не должны попасть в руки врага. Быстро сожги их в топке.
Капитан сунул «деду» конверт с документами. Тот прижал их к груди и бросился вниз.
Война! У меня это слово не укладывалось в голове. Мы часто слышали его, употребляли сами, читали в газетах и слышали по радио. Но оно было просто понятием, а теперь стало жизнью. Какая она — война? Что сейчас будет с нами? Что станется с Лидочкой, матерью, Ленинградом? Как они там? Капитан говорил, что немцы уже бомбили наши города…
— Война! — опять повторил капитан. — Этот чубатый маньяк грозится уничтожить Красную Армию в три месяца и навсегда покончить с коммунизмом. Вряд ли удастся…
Злобно подмигивал зеленый глазок приемника, из динамика все еще неслись выкрики фюрера… Но теперь это нас уже не интересовало. Роковое слово «война» произнесено.
Я все еще не мог прийти в себя. Разумом я понимал, что сейчас произошло, ко всем сердцем противился этому, на что-то надеялся, думал, что все еще может как-то измениться, или все-таки капитан плохо понял, не уловив в речи Гитлера основного…
— Быстро идем на «Хасан», — сказал капитан, — надо предупредить товарищей.
Мы перелезли через релинги и очутились у каюты стармеха «Хасана». Он уже вышел нам навстречу.
— Война, Леша!
Устинов переменился в лице:
— Война? Откуда такие сведения?
Иван Иванович с волнением рассказал ему все, что слышал по радио.
— Плохо дело. Пошли к Хрисанфу Антоновичу. Ему сейчас же надо сообщить…
Но было уже поздно. На шлюпочной палубе нас встретил солдат-автоматчик и приказал вернуться на «Эльтон». Мы стояли в нерешительности. Солдат что-то кричал. Алексей махнул нам рукой: «Идите, мол. Я все передам». Мы поняли и вернулись на свое судно.
— Пойди расскажи обо всем команде. Пусть оденутся почище. Пока никаких работ не производить, — проговорил капитан, отирая лоб платком.
В столовой собрался почти весь экипаж «Эльтона». Все были взволнованы, громко разговаривали, жестикулировали.
— Ну, что слышно? — посыпались вопросы. — Война? Не может быть! Как же дома? Как им сообщить? Что теперь с нами будет? Куда они нас? Сволочи, прохвосты…
— Видимо, война, ребята. Официально еще никто ничего не сообщил, но похоже… Иван Иванович слышал радио. Очень похоже. Переоденьтесь в чистое, и будем ждать.
На палубу поднялась группа немецких морских офицеров.
— Капитэн? — коротко спросил один из них. Я повел немцев к Ивану Ивановичу.
— В чем дело, господа? — спросил капитан, вставая. — Почему по судну без моего разрешения разгуливают ваши матросы? Почему мне не позволили зайти на советский теплоход «Хасан»? Что все это значит? До сих пор мы были в хороших отношениях…
Немецкий капитан третьего ранга смущенно улыбнулся:
— Мы сами еще точно не знаем, что происходит. Может быть, война, может быть, пограничный инцидент. Во всяком случае, сейчас ваше судно отведут на рейд, поставят там под охраной до выяснения. Возможно, так придется стоять долго, поэтому пусть ваш старший офицер составит список продуктов, мы доставим все необходимое. Иозеф, — обратился он к другому офицеру чином помладше, — иди на «Хасан» и передай им то же. Мы сейчас придем туда. А вас, капитан, я попрошу поддерживать на судне порядок, спокойствие, дисциплину и не допускать никаких эксцессов.
Офицер поклонился, и вся группа пошла на «Хасан». Через двадцать минут мы увидели, как военные моряки сели в катер и отошли от советских судов. Не успел я закончить консультацию с нашим поваром Сережей Соколовым о количестве и наименовании продуктов, как в каюту вбежал матрос Шкарин.
— Все судно занято немецкими военными моряками! Нас выгоняют из кают! Что делать?!
Мы выбежали на палубу.
Морской офицер уже приказывает моему капитану:
— Немедленно опустить флаг! Понимаете? Иван Иванович отвечает по-немецки:
— Понимаю. Мы не подойдем к своему флагу. Здесь территория Советского Союза и команда выполняет только мои распоряжения.
Офицер иронически улыбается и командует подскочившему старшине:
— Бегом! Спустите этот флаг!
Старшина глядит на офицера, на нашего капитана, и в его глазах я улавливаю не то сожаление, не то смущение. Может быть потому, что он сам моряк и понимает всю подлость происходящего. Это длится какую-то секунду, потом он щелкает каблуками и бежит к флагштоку. Что-то больно сжимает мне сердце. Сейчас сорвет флаг! Но старшина медленно спускает красное полотнище, сворачивает и кладет в каску.
Замерли люди на палубе. Руки у козырьков фуражек, на глаза наворачиваются непрошенные слезы. Флаг Родины! Моряки прощались со своим флагом. За этот флаг умирали в революцию их отцы, его поднимали везде, где раздавалось гордое слово «свобода». Моряки плавали под этим флагом, с достоинством нося его на флагштоке. Они гордились его цветом. Алый флаг Родины…
События на «Хасане» разворачивались так же стремительно, как и на «Эльтоне».
Я видел, как два немецких матроса вывели Балицкого, поставили на палубе, уперев автоматы ему в спину. Капитан стоял гордо, подняв голову, заложив руки назад.
К нему подошел офицер и что-то сказал по-немецки. Балицкий покачал головой:
— Не понимаю.
Откуда-то появился человек в штатском и на ломаном русском языке предложил:
— Спустите флаг, капитан. Ваше судно принадлежит теперь Великому Рейху.
Балицкий сделал отрицательный жест.
— Ни я, ни один из членов моего экипажа до флага не дотронется. Мне не известно, что наши страны находятся в состоянии войны. И все, что вы тут творите, — насилие.
Офицер закричал. Немецкий матрос побежал на корму, наверное срывать флаг.
К борту подкатывают грузовики. Спрыгивают на землю солдаты СС, зацепляя автоматами за трап-тали, взбегают на пароход. Немецкие моряки исчезают. На судах хозяйничают эсэсовцы. Тускло поблескивают эмблемы на фуражках — череп и кости. Обращение совсем другое. Толчки, угрозы, крики.
— Халло, Ганс!
Краснорожий солдат неистово бьет прикладом автомата в дверь продуктовой кладовой. Замок соскакивает.
— Сюда! — орет краснорожий и обеими руками выбрасывает на палубу консервы, круги колбасы, пачки масла и сахара.
Как стадо зверей, устремляются к кладовке эсэсовцы. Подбирают продукты с палубы, засовывают их в карманы, вырывают друг у друга из рук, прокалывают штыками банки с молоком. И это хваленые, культурные, честные немцы? Не верится. Немцы ли это? Люди, с которыми нам приходилось часто встречаться, работать, решать вопросы выгрузки и погрузки наших судов, совсем не походили на них. Те были вежливые, доброжелательные, корректные. Но долго раздумывать над этим нам не дают.
Появляется офицер в высокой фуражке с хлыстиком в руках. Он что-то кричит солдатам. Они мигом разбегаются от кладовки и принимаются загонять моряков по каютам.
— Пять минут на сбор! Шнель! Шнель! Грязные свиньи!
Ко мне в каюту попадает молодой ефрейтор. Он тоже орет мне: «Шнель!» — и жадно наблюдает за тем, как я бросаю свои вещи в чехол из-под матраса.
Я все делаю машинально, не думая о том, что беру. Мне вообще не хочется собирать вещи. Я сую в мешок первое, что попадается на глаза: форменный костюм, бритву, кое-какое белье, большую фотографию жены, шелковый отрезик на платье. Я купил его в подарок. Гитлеровец останавливает мою руку.
— Момент! — он берет отрез и прячет его за пазуху. — Тебе он больше не понадобится. Вряд ли ты увидишь еще баб. Вайтер![11]
Мне все равно. Пусть берет что хочет. Мысли мои далеко. Они в Ленинграде… Немец смотрит на часы.
— Все! — командует он. — Выходи!
На берегу уже выстроена почти вся наша команда. По трапу под охраной эсэсовцев спускаются моряки с «Хасана». Их строят отдельно. Где-то фырчат машины. Я оборачиваюсь. Позади стоят несколько грязных самосвалов. Наверное, для нас. Моряков еще раз пересчитывают, и главный конвоир орет:
— Марш!
Нас загоняют в самосвалы. Машины трогаются. Сиротливо хлопают двери на оставленных судах, ветер носит по палубам обрывки бумажек, смятые пачки «Беломора». Перевесившись через фальшборт, с любопытством глядит на отъезжающие машины эсэсовский часовой, оставленный на пароходе.
— Что же они с нами теперь сделают? — с тоской спрашивает меня наш кочегар Качалов. — Увидим ли когда-нибудь Ленинград?
Что я могу ему ответить? Я сам нахожусь в таком же смятении, но все же набираюсь сил, чтобы сказать:
— Наверное, увидим, Ваня.
Катятся машины по ровному асфальту, по красивым, обсаженным деревьями улицам. Прохожие останавливаются на тротуарах и провожают нас глазами. Разное выражение на лицах немцев. У многих хмурое, недовольное. Затеять войну с огромной Россией — что из этого выйдет? У других злорадное, веселое. Первые пленные уже взяты, фюрер обещал «блицкриг» — молниеносную войну, и скоро эти жители Штеттина поедут в Россию получать плодородные земли.
Еще несколько минут бешеной езды, и машины останавливаются у серого, мрачноватого здания. По виду какая-то казарма. Нас заводят внутрь, в большой спортивный зал — и вдруг неожиданность. Мы встречаемся с командами двух наших судов «Днестра» и «Волголеса», тоже захваченных в Штеттине. Рукопожатия, объятия, возгласы. Нас стало больше, и от этого мы стали сильнее. Первый обмен мнениями. Мы сидели в этом огромном спортивном зале прямо на полу, — о стульях и столах немцы не позаботились, — прижавшись друг к другу. Всем хотелось быть как-то поближе, объединиться в этот тяжелый для нас час. Делились продуктами, захваченными с судов, папиросами и всю ночь говорили…
Мы не понимали, как могло случиться, что за день до начала войны из Советского Союза в Германию все еще шли суда с хлебом. Неужели наши представители не сообщили правительству о том, что делается в немецких портах? Ведь это творилось ни день, ни два, а недели! Творилось открыто, нагло, без всякой маскировки. Мы во всем обвиняли наших представителей в Германии. Другого тогда мы предположить не могли.
— Я думаю, что наше правительство было убеждено, что войны с Германией не будет, а наши здесь прохлопали… — сказал, тяжело вздохнув, капитан «Днестра» Богданов. — Ну ладно, поздно сейчас об этом говорить. Хорошо, что на всех судах успели сжечь документы, хорошо, что ни на одном судне мы сами не спустили флага. Пусть знают, что мы им враги…
— Скверно то, — вмешался в разговор Балицкий, — что никто перед уходом из Союза не дал нам конкретных указаний, как действовать в таких случаях. Какое наше сейчас положение? Какие права интернированных? Откровенно говоря, я не очень хорошо знаю вопросы международного права…
— Да их никто не знает как следует. Это компетенция юристов, — сказал кто-то.
— Надо поискать в книгах. Ребята, у кого есть книги? Справочники какие-нибудь?
Оказалось, что все захватили с собой книги. Белье забыли, а книги взяли. Образовалась целая библиотека. Света в зале не было. Поэтому решили заняться морским правом утром.
— А может быть, нас обменяют на немецких моряков, интернированных в наших портах? — вдруг сказал капитан «Волголеса» Новодворский.
Какой музыкой зазвучали эти слова! Все оживились, начали строить всякие прогнозы, а я вспомнил последнюю стоянку в Ленинграде. У причала был ошвартован огромный немецкий теплоход «Уланга». Он держал на рее наш красный флаг, знак особого расположения к стране. Теплоход уходил. Это было единственное немецкое судно в порту… Они все знали и до начала войны увели свои суда из советских портов. Почему так случилось?
Спустя двадцать пять лет, прочитав книгу В. М. Бережкова «С дипломатической миссией в Берлин. 1940–1941 гг.», мы поняли многое из того, что не могли понять тогда… Вот что он писал: «… уже вернувшись в Москву, мы узнали, что 20 и 21 июня германские суда, стоявшие в советских портах Балтийского и Черного морей, в срочном порядке, даже не закончив погрузки, ушли из советских территориальных вод.
А у нас на это не обратили внимания. Недавно мне стало известно об одном факте, который объясняет, почему так случилось. Буквально накануне войны в Рижском порту скопилось более двух десятков немецких судов. Некоторые только что начали выгружаться, другие еще не были полностью загружены, но 21 июня все они стали сниматься с якоря. Начальник Рижского порта, почувствовав недоброе, задержал на свой страх и риск немецкие суда и немедленно связался по телефону с Москвой. Он сообщил о создавшейся зловещей ситуации в Наркомвнешторг и попросил дальнейших указании. Об этом было сразу же доложено Сталину. Но Сталин, опасаясь, как бы Гитлер не воспользовался задержкой нами немецких судов для военной провокации, распорядился немедленно снять запрет на их выход в море. Видимо, по той же причине не было дано и соответствующих указаний капитанам советских судов, находившихся в германских портах».[12]