Океан

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Океан

В начале тридцать седьмого года меня перевели в старшие помощники. К этому времени я имел порядочный штурманский опыт, был влюблен в море, в морскую службу и, конечно, в свою персону. Молодой, знающий, энергичный штурман… Так я думал. Английская фуражка с лакированным козырьком, синий макинтош, форменный костюм и ослепительный воротничок укрепляли меня в таком мнении, когда я не без удовольствия видел свое отражение в зеркале.

Я ходил почти во все страны континента, побывал на Черном море, плавал зимой в Мурманск за апатитовой рудой, летом в Архангельск за лесом, на Шпицберген за углем. Поэтому мне казалось, что я готов к любым рейсам, на любых судах. Ошибка всех молодых и не очень умных помощников.

Как-то меня вызвал к себе наш морской инспектор — Александр Александрович Афанасьев.

— Пойдешь на перегон. Акционерное Камчатское общество — «АКО» — купило в США пароход. Его надо доставить из Америки во Владивосток. Капитан и старший помощник будут от Рыбпрома, остальная команда наша. Имей это в виду. Капитан там рыбак, старичок, так что вся работа ляжет на тебя. Смотри…

Когда я вышел из Моринспекции, то раздувался от важности и тщеславия. Как же! Поручили такое серьезное дело. Наконец я увижу океан, поживу в Лондоне, поплыву пассажиром в Нью-Йорк на английском лайнере, попаду в Америку, пройду Панамским каналом… Интересно! А самое главное, я иду почти капитаном… Сказал же Александр Александрович, что вся основная работа ляжет на меня?

— Куда? — спросили товарищи, стайкой бродившие по коридору.

— В Америку уезжаю. На приемку, — с деланным равнодушием бросил я. — Месяцев, на девять.

— Вот это да! — вырвался завистливый вздох. На следующий день я познакомился с капитаном.

Яков Алексеевич Богданов, старый северянин, плававший на траулерах Мурманского рыбтреста, только что получил орден Трудового Красного Знамени за безупречную службу и какие-то совершенно астрономические уловы трески. Он знал Баренцево море, как колхозник свое поле. Послали его на приемку судна в США в виде поощрения, вернее на «отдых» после суровых плаваний в холодных северных морях. К пальмам, тропикам, солнцу, фруктам. Маленький, с рыжеватыми волосами, коренастый Яков Алексеевич, несмотря на свой возраст, был еще очень крепок, много курил из короткой прямой трубки. Поглядев на мой блестящий вид и выслушав пространный доклад о намеченных мною мероприятиях, он иронически хмыкнул:

— Ты давай делай. Там посмотрим…

Я развил бешеную деятельность. Каждый день встречался с командой, давал указания, сам бегал высунув язык, загонял совсем своих помощников. Надо было оформить документы, получить визы у консула США, специально приехавшего для этой цели из Москвы в Ленинград, захватить с собою кое-какой инвентарь и снабжение, позаботиться о проездных билетах в бюро путешествий «Дерутра»… Дел набралось порядочно.

Яков Алексеевич, попыхивая своей трубкой, на всю эту суетню смотрел иронически, вероятно считая, что, бегай не бегай, все рано или поздно утрясется. Так в итоге, конечно, и вышло.

Мы погрузились на «Смольный» и поплыли в Лондон, откуда должны были следовать дальше. Странное это чувство, когда человеку, привыкшему что-то делать на судне, делать ничего не надо. Пассажир! Ходи по палубе, гляди вокруг, любуйся морем. Ну, а когда, прожив две недели в Лондоне в ожидании подхода лайнера, мы наконец вышли на Нью-Йорк на огромном английском теплоходе «Джорджик», то совсем отрешились от реального, привычного для нас мира. Днем на расчерченной квадратами палубе гоняли клюшками деревянные шайбы, валялись в шезлонгах, а вечером танцевали в салоне с иностранками или азартно резались на «скачках», ставя свои шиллинги на фанерных лошадок.

В Нью-Йорке нас встретили представители «Ам-торга», любезно показали город, после чего, посадив в автобусы, отправили в Балтимору. Там стояло наше будущее судно. Сказали, что называется оно «Commercial Floridian». Поздно вечером мы прибыли на завод, где ремонтировался пароход.

Он не произвел должного впечатления. Это было старое небольшое судно типа «Лейк», времен первой империалистической войны, грузоподъемностью около трех с половиною тысяч тонн. У американцев оно ходило по побережью и в Мексиканский залив. Купили его недорого, перевозить грузы «АКО».

Перед уходом из Балтиморы мы приобрели навигационные пособия. Карты, лоции, книги. Особенно я гордился толстым томом в синем переплете — «Ocean World Passadges» — лоцией океанов, где широко освещались рекомендованные пути для судов всех типов. Книга стоила дорого, и капитан долго не соглашался на ее покупку, но я его убедил.

Закончив ремонт, погрузив полный груз белой жести для изготовления консервных банок, «Щорс» — так назвали пароход — вышел в океан.

Я сразу понял, что это совсем иное, чем море. И несмотря на то что мы были подготовлены к встрече с океаном — якорные клюза зацементированы, все закреплено намертво, трюма надежно задраены, — я испытывал беспокойство.

Океан явно хитрил. Он ласково подмигивал нам солнечными бликами с совершенно гладкой зеленовато-голубой воды. Ночью в черном небе зажигались такие яркие, крупные звезды, что они казались электрическими лампочками. Океан посылал нам светящихся медуз, косяки дельфинов, поднимавших вокруг судна огненные фонтанчики фосфоресцирующей воды, летучие рыбы падали на палубу, сталкиваясь с надстройкой.

Несмотря на безветренные солнечные дни, теплые тихие ночи, океан никогда не оставался спокойным. На невидимых волнах он поднимал и опускал судно медленно, неторопливо, с улыбкой, и наш пигмей, который сразу почувствовал свое ничтожество перед величием и беспредельностью океана, гневно шипел, пытаясь разрезать своим штевнем его величественную грудь.

Люди спрашивали друг друга:

— Что за черт? Вроде бы ветра нет, тишина, а нас качает все время?

Океан усыплял нашу бдительность.

Прошли Атлантику, Панамский канал, за кормой остался Лос-Анжелос, проложили курс на Гавайи. Всю дорогу нам сопутствовала хорошая погода, солнце, голубое небо, слабые ветры.

Океан продолжал отечески баюкать «Щорса», но тот почему-то все шипел и шипел, распуская сердитые усы под носом. Наверное, он не доверял океану. Старик пароход много испытал в своей жизни. Его было трудно обмануть. А мы совсем успокоились…

«Щорс» зашел в Гонолулу пополнить запасы пресной воды, продовольствия и топлива. Город благоухал цветами. Они росли даже на причалах. Большие разноцветные бабочки порхали в парках, бананы росли прямо на улицах, с плантаций долетал аромат ананасов. Стоило покинуть центр города, как ты слышал шум прибоя. Это океан приглашал порезвиться на фешенебельном пляже Вай-Кики-бич. Американцы в своих рекламных проспектах называли Гонолулу «земным раем», но это не помешало им почти полностью уничтожить коренное население. Его осталось не более десяти тысяч.

Из открытых дверей маленьких баров звучали гавайские гитары, и каждому, кто входил туда, на шею надевали венок из белых цветов. Таков был обычай.

Близился Новый год. В городе праздновали рождество, но температура не падала ниже двадцати градусов. Люди ходили в светлых костюмах, а то и совсем без пиджаков.

Нам предстояло простоять в Гонолулу четыре-пять дней.

В один из вечеров, закончив все судовые дела, Яков Алексеевич пригласил меня в город.

— Сходим на берег, чиф. Жарко. Пивка попьем.

Мы нашли уютный бар с видом на гавань, выбрали столик под открытым небом на веранде и с наслаждением принялись за пиво. Темнокожая девушка принесла его в жестяных запотевших банках. Было уже темно. Стоящие на рейде суда угадывались по желтым якорным огням.

— Замечательное пиво, — проговорил Яков Алексеевич, с удовольствием отпивая из бокала. — Нам бы в Мурманск такое. С пивом у нас плоховато.

— Вы можете мне сказать, — перескочил я на другую тему, — как вы рыбу находите?

Капитан хитро подмигнул мне:

— Не поймешь. Это тебе не курсы на карте прокладывать. Посложней, брат.

Я хотел обидеться, но не успел.

Высокий краснолицый толстяк, видимо услышав наш разговор, встал из-за соседнего столика и подошел к нам.

— Корошо. Здравствуй, — проговорил он, смешно коверкая слова, и уже по-английски спросил: — Русские? С того парохода, что стоит на рейде? Можно, я сяду с вами? Я капитан с американского танкера «Viking». Я видел вашего малыша.

Мы тоже видели «Viking». Он стоял недалеко от нас. Огромный, выкрашенный светло-шаровой краской, с зеленой подводной частью и кремовой надстройкой. Тысяч на пятнадцать. Для того времени — гигант.

— Куда идете? — спросил американец, наливая себе пива из банки, которую принес со своего стола.

— Во Владивосток.

— О! Далекий путь. — Капитан недовольно поджал губы. — Январь месяц. Плохое время. В океане свирепые норд-весты… Как предполагаете идти?

Желая показать, что мы прекрасно знаем, с «чем кушают океан» и как в нем плавают, я небрежно бросил:

— Как обычно. По дуге большого круга. Американец с любопытством взглянул на меня.

— Очень уж северно. На таком маленьком судне… Я бы не советовал идти так, капитан, — повернулся он к Якову Алексеевичу. — Я часто бываю во Владивостоке. В зимнее время года я прокладываю прямой курс из Гонолулу на Сангарский пролив. Это удлиняет путь миль на шестьсот-семьсот, зато я не встречаю штормов, которые дуют севернее моего курса, именно там, где проходит дуга большого круга.

Яков Алексеевич довольно хмыкнул, посмотрел на меня. Учись, мол, салага.

— Так что я настойчиво рекомендую вам прямой курс, — продолжал американец, — проиграете в расстоянии, выиграете во времени.

Я был смущен. Такой просвещенный штурман, почти капитан, оконфузился, как четвертый помощник.

Как только судно вышло из порта, я, с согласия капитана, проложил прямой курс, в душе благодарный американцу за добрый совет.

Погода ухудшилась сразу после нашего выхода из Гонолулу. Потихоньку запел ветер в вантах, увеличилась качка, стрелка барометра опустилась на четыре деления.

Сменившись с вахты в двадцать часов, я пошел спать. Улегся на койку, погасил свет, но непонятная тревога не давала мне уснуть. Я все прислушивался к скрипу судна — старик здорово скрипел, — к свисту ветра, к шуму океана… Но в конце концов задремал. Пробудился я от мощных ударов в борт и усилившейся качки. Взглянул на часы. Половина третьего. До начала моей вахты оставалось полтора часа. Иногда судно содрогалось всем корпусом, слышалось, как бешено крутился оголенный винт, пароход валило то на правый борт, то на левый. Я решил посмотреть, что делается на палубе. Попытался встать на коврик, но меня бросило в противоположный угол каюты. Кое-как, придерживаясь то за стол, то за переборку, мне удалось одеться.

Кормовую палубу тускло освещал электрический плафон. То, что я увидел, заставило меня поежиться от неприятного нового чувства. Наверное, это было чувство страха. Я увидел, как гигантская черная стена несется откуда-то сбоку из ревущей тьмы и с грохотом обрушивается на судно. Палуба, похожая на переполненное корыто, долго держала воду, пока корма не поднималась кверху и вода не стекала обратно.

На полуюте жила команда. Там была одна дверь, через нее люди могли выйти на палубу. Но как они переберутся в среднюю надстройку, когда надо покрыть расстояние в двадцать пять метров по беснующемуся океану?

Перебежав на подветренный борт, хватаясь за поручни, я кое-как добрался до мостика. В закрытой рубке, заклинившись между телеграфом и батареей парового отопления, с неизменной трубкой в зубах стоял капитан. Второй помощник двумя руками обнимал пиллерс, стараясь удержаться в вертикальном положении. Матрос вцепился в штурвал. Дверь в рубку захлопнулась со страшным грохотом. Я скользнул по палубе, и меня, как неумелого конькобежца, поднесло к диванчику.

— Кажется, здорово дает? Норд-вест? — бодряческим голосом спросил я.

Вопрос можно было не задавать. Я сам прекрасно видел, что «дает» здорово и дует норд-вест.

— Угу, — буркнул капитан, сплевывая прямо на палубу рубки. Раньше он этого никогда не делал.

— Барометр 730, — сказал второй помощник. Через переднее окно я пытался рассмотреть океан.

Ничего нельзя было увидеть, кроме каких-то белых полос, с ревом надвигающихся на судно. «Щорс» падал во тьму, волны с грохотом ударялись в надстройку, взмывая кверху пенными фонтанами. Вода стекала по окнам, на минуту открывалась чернота, потом снова бил фонтан и снова стекала вода…

По-настоящему страшное началось через двое суток. Стрелка барометра резко упала, к восьми часам утра океан неистовствовал. Я попадал в штормы и раньше, но подобного не видал. Огромные, высотою не менее десяти метров волны со страшными ревущими гребнями неслись на судно. Вот они обрушатся на «Щорс» и разобьют все вдребезги, а волны придавят его навечно. Но старик, обливаясь потоками рвущейся обратно в океан воды, вползал на зеленую гору, застывал на несколько секунд на вершине и смело бросался в пропасть, чтобы опять, собравшись с силенками, начать новое восхождение. К счастью, волны шли не прямо на судно, а под углом к курсу. Гребни только краем задевали пароход. Измерили силу ветра. Анемометр показал — девять баллов, порывами до одиннадцати. Ход снизился до трех-четырех миль в час. К вечеру под полуютом выбило иллюминаторы и погнуло стальную дверь. Вода проникла в помещения. Команда с трудом перебралась в среднюю надстройку. Спали в кают-компании и столовой. Всем хотелось держаться вместе. А океан все ревел, гремел, стрелял, как из сотен орудий. Пугал нас сильнейшими ударами в борт, каким-то дьявольским свистом ветра и внезапным креном. Положит судно градусов на тридцать и держит так несколько секунд. То ли оно встанет, то ли никогда больше не поднимется.

Океан мстил нам за недели спокойного плавания, за солнце, за неуважение к нему, за наши мысли: «Подумаешь, океан!»

Человек привыкает ко всему. Привыкли и мы к шторму. Правда, каждый час мы с надеждой смотрели на барометр, ждали прогнозов по радио, слушали ветер: не ослабевает ли. Все было неутешительным. Прогноз предсказывал сильные десятибалльные ветры, а стрелка и не думала подниматься. Но так или иначе «Щорс» шел вперед.

На пятнадцатые сутки плавания, когда нас уже окончательно измотали качка, грохот, волны, заливающие судно, — лопнул штуртрос. Пароход развернуло лагом к волне. Он беспомощно качался где-то у подножья зеленых гор. Это могло окончиться трагически. Требовался немедленный ремонт лопнувшей цепи. Идти на полуют должен старпом. С дрожью в голосе и в ногах, полувопросительно я сказал капитану:

— Так я пойду?

В рубке все звенело от ветра, но я услышал, как кэп, пыхнув трубкой, прохрипел:

— Давай иди. Если что, то я… — и махнул рукой.

Что он хотел этим сказать?! Раздумывать было некогда. На кормовой части спардека стояла вся палубная команда.

— Кто со мной? — спросил я.

Только сейчас до меня дошло, что именно старпом первым должен лезть на этот страшный полуют. И никто другой.

— Я пойду, — вызвался второй механик Коля Колесников.

— Больше пока людей не надо, — приказал я. — Пойдете по нашему сигналу.

Когда корма поднялась и палуба освободилась от воды, мы ринулись на полуют. Вторая волна застала нас уже сидящими на корточках, за лебедкой. Мы крепко вцепились в нее руками. Никакая сила не смогла бы оторвать нас. Все оказалось не таким уж страшным. Вскоре прибежали боцман с матросами. Часа через полтора повреждение устранили. «Щорс» дал ход и заковылял дальше, к заветным берегам Японии.

Я вернулся на мостик, совершенно обалдевший от грохота, воды, соли, попавшей в рот и глаза, с исцарапанными в кровь руками, злой, проклиная все на свете: и «Щорс», и океан, и американца. Как только я немного пришел в себя, я схватил с полки книгу «Ocean World Passadges», для того чтобы уничтожить, вырвать лист с такими преступными рекомендациями… Но к своему ужасу и стыду, прочел: «…судам, следующим из Гонолулу в январе месяце к берегам Японии, имеющим слабые машины и небольшой тоннаж, для того чтобы избежать встречи с сильными норд-вестовыми штормами, следует спускаться к югу до широты такой-то, долготы такой-то, после чего проложить прямой курс на Иокогаму и только отсюда идти на Сангарский пролив…»

Идиот! Не соизволил перед уходом из Гонолулу открыть книгу. Послушался совета американского капитана, совершенно не принимая во внимание, что у него огромное, крепкое и мощное судно. Для него этот курс был хорош, для тебя мог быть гибельным. В рекомендованную точку идти уже не имело смысла. Мы прошли большую половину пути.

На двадцать первый день непрекращающегося хаоса мы влезли в Сангарский пролив. Отдали якорь и впервые за три недели вздохнули свободно, почувствовали, что можно выспаться. Нас перестало качать, ставить «на попа», бить, поливать сверху и снизу. Но в каком виде был бедняга «Щорс»! Парадные трапы смыло, помещения на корме залило водой, металлические трапы со спардека на палубе сорваны, релинги на полубаке либо отсутствовали начисто, либо были погнуты и смяты. Одну шлюпку разбило.

Я переживал все как личную неудачу. Считал виновником этих повреждений только себя. Собственно, так и было на самом деле. У меня не хватило мужества рассказать обо всем капитану и помощникам. Капитан забыл английский язык и вряд ли мог прочитать книгу, а помощникам хватало своих забот.

Океан здорово надавал мне по роже. Вдоволь поиздевался надо всем: над блестящим козырьком, над особенным макинтошем, белым воротничком, а пуще всего над моим самомнением и легкомыслием.

Меня убил капитан. Оказывается, он все прекрасно понял, правда понял тоже поздно, но сказал:

— Совет хорош, когда у тебя есть своя голова. Думать надо. Так-то, милок. Я-то на тебя понадеялся…

Я твердо усвоил на всю жизнь эту сентенцию: совет хорош, когда у тебя есть своя голова.

Мы пришли во Владивосток и, как приютские дети царского времени, в одинаковых черных кожаных «канадках» с серыми воротниками высыпали на улицы. Какое это было радостное ощущение — стоять на родной земле, после девяти месяцев отсутствия. Все смотрели на нас с любопытством: «Откуда такая команда? Наверное, спецгруппа какая-нибудь?» Но когда узнавали, что мы с нового, купленного в Америке парохода, то ахали:

— Ну и ну! Зачем только такую рухлядь купили?

Так говорили непосвященные. Повреждения у «Щорса», в общем — то, были пустяковыми, а вот пароход оказался хорошим. Достойным противником океана. Не подвела машина, закрытия люков, корпус. Груз доставили в полном порядке. И мореходом старик был отменным.