За воротами

За воротами

Я работаю лагерной «лошадью». В нашей упряжке трое. Юра Ратьковский, Гаврилов и я. Иногда «лошадей» меняют. Тогда в упряжку попадает Коля Никитин или Ростислав Вахтин. Гаврилова не меняют. Он самый сильный. «Коренник», так сказать. Каждое утро в восемь часов мы идем на двор комендатуры, надеваем на себя веревочную сбрую от телеги и под охраной постоянного солдата Клима выезжаем из ворот замка. Наша задача привезти собакам мясо, почту коменданту и гарнизону, больным интернированным обрат с молокозавода, свежие газеты, посылки солдатам и вообще все, что идет из города в лагерь.

Клим высокий, худой и свирепый. Он «дефектный». У него плохо с глазами. Клим живет в Вайсенбурге и потому очень держится за место в нашем замке. Больше всего боится оторваться от семьи и угодить на Восточный фронт. Поэтому он из кожи лезет вон, чтобы показать коменданту, какой он строгий. Клим разговаривает с нами только на высоких тонах, толкает прикладом автомата, бьет по спинам. Он всегда торопится, потому что любит болтать в городе со знакомыми, а потом быстрым ходом гонит нас в гору с тяжело груженной телегой. Иначе газеты опоздают к герру коменданту.

Из города в наш замок ведут два пути. Один «лангер вег» — километров восемь по асфальтовой спирали, другой «курцер вег» — три километра почти по вертикальной, очень крутой каменистой лесной тропинке. Мы всегда спускаемся по «курцер вег». Так быстрее попадаем в город. Спуск приятен, телега пуста. Мы идем лесом. Кругом высятся огромные сосны, пахнет хвоей, травой, цветами… Я не знаю, чем еще так удивительно пахнет… Наверное, свободой. И погода здесь лучше. Почти всегда летом солнышко, которого так нам не хватает. Идем, вдыхаем чудесный воздух, не обращая внимания на воркотню Клима, ковыляющего сзади с автоматом наизготовку.

Скоро въезжаем в город. Все нам здесь знакомо. Каждый дом, каждая улочка, каждая площадь. Ведь в течение года мы ежедневно ездим сюда. У нас постоянный маршрут: молокозавод, почта, бойня, булочная Майера — это неизменно, а потом начинаются разные заезды, в зависимости от поручений, данных Климу в лагере.

Постепенно телега наполняется, становится тяжелее, и мы едем уж не так резво: «лошади»-то ведь дохлые, скоро устают. Выходим из города. Сердце начинает тревожно биться: каким же путем прикажет ехать Клим? Телега, как всегда, перегружена. Еле тянем. Подходим к развилке дорог. Ну? Клим взглядывает на часы. Газеты опаздывают, комендант ждет их ровно к двум, а он проболтал с фрау Ванг битых тридцать минут.

— Курцвег! — истошным голосом кричит солдат, видя, что мы остановились и выжидаем. — Шнель!

— Герр Клим, — говорит Юра Ратьковский, — унмёглих. Швер. Лангер вег… Битте.

— Руе! Марш! Курцвег![19]

Мы поворачиваем на горную тропинку. Все круче подъем. Мы тянем телегу изо всех сил. Веревки врезаются в плечи. Не помогают подложенные под них рукавицы. У каждого из нас стерта кожа от этой сбруи. Все медленнее и медленнее двигается телега, и все громче орет Клим:

— Цвай ур! Газетен, комендант! Шнель![20]

Он тычет прикладом поочередно нам в спины. Да будь ты проклят со своими газетами! Сердце выскакивает из груди, не хватает воздуха, сейчас я упаду… Вот каторга! Настоящая каторга. С невероятными усилиями дотаскиваем телегу до половины пути и решительно сбрасываем веревки. Я валюсь на траву, Юра и Гаврилов стоят и, как рыбы, вытащенные из воды, хватают ртами воздух. Какая душистая трава, так бы и остался тут лежать навсегда… Не видеть этой рожи, не слышать его опротивевшего голоса… Пусть стреляет. Не поднимусь, ни за что не поднимусь… Клим неистовствует, показывает на часы, на автомат, прицеливается. Напрасно. Пока мы не отдышимся, телега не двинется с места. Гаврилов и Ратьковский садятся на землю. Еще несколько минут мы отдыхаем, потом с трудом поднимаемся, надеваем веревочные хомуты… Телега трогается.

В лагерь мы прибываем вовремя. Комендант получает свои газеты. Вейфель делает «лошадям» быстрый обыск, и мы расходимся по камерам. Валимся в койки, не умывшись, не раздевшись, прямо так, как пришли. Не хочется ни с кем разговаривать, не хочется даже есть. Только бы лежать, только бы не беспокоили. И нас никто не тревожит. Даже Вейфель. Теперь мы освобождены от всех работ. Такой лагерный закон, и в этом главное преимущество работы «лошадьми». Унтера знают, что мы не можем пошевелиться после подъема на гору и посылать куда-нибудь нас бесполезно. Но есть и другие преимущества. «Лошади»— регулярные информаторы партийной тройки. Мы ходим по всему городу и многое видим.

В Вайсенбурге школы переделали под госпитали… Городишко полон раненых офицеров и солдат… В магазинах, в мастерских и на фабриках работают только женщины и старики… Молодых людей не видно, а ведь совсем недавно подростков было много. Все больше появляется женщин с заплаканными глазами, больше траурных платьев и черных повязок на рукавах у мужчин. Бьют в глаза плакаты: «Что ты пожертвовал в фонд зимней помощи?», «Помни! Немецкому солдату холодно!» Это правительство призывает граждан сдавать теплые вещи для отправки на фронт…

К колбаснику с Восточного фронта приехал сын на побывку. Лицо изуродовано ожогом. Он что-то рассказывал Климу, тот все время качал головой и после этого разговора стал еще злее. Шел сзади и ворчал: «Проклятые русские!» Видно, сильно взволновался. Со стен домов на нас наводит пистолет страшный человек, завернутый в черный плащ, в надвинутой на глаза широкополой шляпе. А позади него за столиком пьют два краснолицых бюргера. Через весь плакат надпись: «Враг слушает тебя!» С куревом у немцев стало еще хуже. Теперь редко можно найти окурок на улице. Тоже показательно. Многое могут увидеть внимательные глаза…

Иногда нам выпадают счастливые дни. Это бывает, когда кто-нибудь из жителей Вайсенбурга незаметно от солдат бросает на нашу телегу кусок хлеба, пару сигарет, хлебные карточки. Карточки мы отдаем ребятам, которые работают в городе, и они через своих мастеров покупают хлеб и приносят его в лагерь. Но больше всего мы любим ездить на бойню.

Мы въезжаем на асфальтированный двор бойни и ждем, когда рыжий мясник бросит на телегу «собачье мясо». Клим идет в застекленную конторку оформлять документы. И тут надо ловить момент. Гаврилов выхватывает из-за пазухи самодельный острый как бритва нож, отсекает от мяса кусок побольше и прячет его в тайник под днищем телеги. Мясо синее, уже начинает портиться, от него плохо пахнет, но для нас это не имеет никакого значения. Мы придем в лагерь, сварим его на камерной печке и будем есть суп.

Бывает и так, что Рыжий бросает на телегу специально для нас кусок вымени, бычье легкое, сердце или почки. Он проходит мимо, швыряет ливер в телегу, кивает головой. Мы понимаем его без слов. Это нам.

Рыжий, как называем мы мясника, наш настоящий друг. Антифашист. У него сын в плену в России. Рыжий слушает московское радио и при всякой возможности старается передать нам новости. Иногда мы привозим портсигары, игрушки и незаметно передаем ему. В следующий приезд мясник платит за них хлебом. Когда гитлеровцы на всех углах орали про победу под Сталинградом, не кто иной как Рыжий выбрал удобную минуту и первым сказал нам:

— Не верьте! Все не так. Сталинград не взят. Армия Паулюса окружена. Капут. Я слышал английское и московское радио.

За такие сведения полагалась смертная казнь. Если бы Рыжего услышал Клим, ему несдобровать. Немцы объявили траур по Сталинграду только через три недели после сообщения мясника. А в лагере уже знали правду и безмерно радовались. Надо было быть смелым человеком; чтобы так рисковать жизнью. Он мало говорил, но все его сообщения бывали важными и радостными.

Среди вайсенбуржцев встречались люди, настроенные против Гитлера и его режима. Об этом рассказывали ребята, работавшие в городе.

Что у Клима было связано со Сталинградом, я не знаю, но после объявления о разгроме армии Паулюса он совершенно озверел. Толкал, орал и бил по спинам чаще, чем прежде. Никакого житья от него не стало. Мы даже начали поговаривать о побеге. Тюкнуть охранника по башке в лесу и дать дёру. Но мы прекрасно понимали всю наивность такого плана. Ну куда мы уйдем в своих полуарестантских одеждах с надписями на спине и коленях «US»? Освободил нас случай. Вернее, жадность Клима.

В один из наших заездов на почту Климу дали посылку на имя какого-то араба. Он был интернирован в числе команды английского парохода «Орама», находившейся до нас в Вюльцбурге. А теперь вдруг посылка. Больше чем через два года! Гримасы почты.

У окошечка Клим недоуменно пожал плечами, посовещался с хорошенькой немочкой, бросил нам тяжелый пакет, проквакал: «Марш!» — и мы, надев свои веревочные хомуты, тронулись в путь. На половине короткой дороги солдат приказал нам остановиться и отдохнуть. Мы очень удивились. Кажется, первый раз эта инициатива исходила от Клима. Но только мы сбросили свою упряжь, как охранник огляделся вокруг, взмахнул автоматом и приказал затащить телегу в кусты. Это было уже совсем удивительно. Но приказ есть приказ. Затащили. И принялись с любопытством наблюдать за тем, что же будет дальше.

А было вот что: Клим трясущимися руками, все время оглядываясь по сторонам, яростно и торопливо вскрывал посылку. Глаза у него горели от возбуждения. Он повернулся к нам, показал на автомат, приложил палец к губам. Жест был понятен. Мы становились его сообщниками. Когда солдат добрался до содержимого, то потерял человеческий образ. Он напоминал бродячую собаку, роющуюся на помойке. Посылка была богатая. Сигареты в запаянных банках, шоколад, масло, кофе… Клим, опасливо озираясь и пытаясь закрыть от нас содержимое посылки, набивал свои карманы. Мы стояли как завороженные. Вот тебе и честный немец! Оглянувшись еще раз, Клим схватил посылку и сунул ее в кусты. Потом взглянул на нас, подумал и дал нам по жестяной банке английских сигарет «Голд Флейк». В одну минуту мы стали миллионерами. Солдат еще раз показал глазами на автомат, приложил палец к губам, погрозил нам кулаком. Он купил наше молчание. На обратном пути, когда солдат пойдет домой в увольнение, он заберет то, что осталось в кустах.

С тех пор мы стали хозяевами положения. Через несколько дней Клим забыл о том, что мы его сообщники по преступлению, и пытался возобновить наши прежние отношения. Не тут-то было. Как только солдат заорал и замахнулся автоматом, мы остановились и Юра Ратьковский на ужасном немецком языке сказал:

— Руе… Одер вир комендант заген, зи пакетен хабен зи гевезен. Энглише сигаретен раухен. Ферштеен?[21]

Клим выкатил глаза, хотел броситься на Ратьковского, но вовремя одумался. Он «ферштеен». Если мы действительно донесем на него коменданту, эта история может дорого ему обойтись: Восточный фронт или, в лучшем случае, потеря службы в лагере интернированных. После этого объяснения Клим стал шелковым. Теперь он сам продавал наши портсигары, покупал хлеб на карточки, а однажды довольно выгодно обменял в деревне на картошку целую партию попрыгунчиков. Если он забывал, кем мы ему сейчас приходимся, и начинал кричать, кто-нибудь из нас с милой улыбкой говорил:

— Вир комендант заген, энглише сигаретен… Солдат сразу же успокаивался, а мы мысленно благодарили неизвестного араба.

Как-то на плацу ко мне подошел Виктор Шулепников. Он внимательно оглядел меня с ног до головы, хитро улыбнулся и сказал:

— Что-то вы сильно обносились. Колодки надо новые, белье, наверное, теплое? Ну, я вам это доставлю…

Через несколько дней он принес мне в камеру пару новых колодок и теплое белье.

— Откуда такая роскошь? — спросил я, пожимая ему руку.

— Из собственных кладовых, — засмеялся он. Оказывается, Виктор Свирин и Шулепников совершенно свободно проникали в лагерную кладовую Коллера, доставали оттуда французскую форму, белье, обувь и раздавали нуждающимся. Такие экспроприации стали возможными благодаря «работе» Виктора Свирина. Не зря он был лагерным слесарем, не зря делал ключи и выбрасывал из замков цугалики. Вот и пригодилось.

Ни Шулепников, ни Свирин не думали о той опасности, которой они подвергаются. Немцы не простили бы им, если бы они попались. Их ждала страшная кара, но ребята, охваченные единственным желанием помочь товарищам, забывали о том, что случится, если их поймают. И они были не одиноки, эти два парня. Все, кто доставлял из города в лагерь ножички, напильнички, кто по частям приносил радиоприемник, кто собирал, слушал, писал и распространял листовки, саботировал и устраивал маленькие диверсии, рисковал многим, может быть и жизнью…

Партийная группа справилась с задачей. После двух с лишним лет голода, побоев, непрекращающейся фашистской пропаганды, провокаций, попыток любым способом расколоть лагерь шесть команд советских судов остались верными Родине и готовыми на все, чтобы хоть чем-нибудь помочь ей… Заколдованный круг был очерчен, гитлеровские попытки проникнуть внутрь его не увенчались успехом, моряки не дрогнули…

В лагерь прибыла группа людей, одетых в штатское. Лучше бы они были в форме. Штатское платье всегда ассоциировалось с гестапо. Приехали эти люди тихо, даже наши арбайтдинсты ничего не могли сказать о цели их приезда. Но скоро все выяснилось. Нас по одному стали вызывать в барак комендатуры. Первый человек, который прошел опрос этой комиссии, рассказал:

— Спрашивают о портах, судах, кранах.

Я вошел в комнату и увидел человек пять пожилых немцев, сидящих за столом. Они приветливо смотрели на меня, даже не сделали замечания, что я не снял шапку. Сесть, конечно, не предложили. Переводил Хельм.

— Итак, вы плавали по всему миру, — сказал один из сидящих за столом, медленно листая мою мореходную книжку.

Мореходка! Жива! Как давно я тебя не видел…

— Были во Владивостоке. Я вижу это по штампам прихода и отхода. Так-с. Сколько там портальных кранов? Вы не могли бы назвать цифру?

— Кранов очень много. Не считал.

— Ну а все-таки?

— Не могу сказать. Никогда не интересовался. Немец быстро взглянул на меня, что-то шепнул соседу.

— Ну, а в Петропавловске-на-Камчатке вы тоже были?

— Был.

Скрывать не имело смысла: штамп Петропавловска стоял в мореходке.

— Большая бухта?

Зачем он задает такие вопросы? Достаточно взглянуть на карту для того, чтобы увидеть, что представляет собой Авачинская губа.

— Большая.

— Сколько судов она может вместить?

— Все флоты мира.

Допрашивающий недовольно откинул мою мореходку в сторону.

— Не хотите отвечать… Ну что ж. Следующий. Вейфель, присутствующий тут же, в сердцах подтолкнул меня к выходу.

Опрос прошел без всякого успеха. Моряки ничего не сообщили, ссылаясь на то, что такие вопросы их никогда не интересовали. О том, чтобы ответы были правильными, позаботилась наша партийная тройка, предупредив после опроса первых двух, как примерно следует отвечать.

Устинов рассказал мне, что его спрашивали об Архангельске. Он заявил комиссии, что в Архангельске был очень давно и может рассказать им о своих впечатлениях двадцатилетней давности, когда в центре города стоял еще древний собор. Между прочим, в городе много старинных церквей… Его прогнали. Но и сказать ничего не могли. «Хасан» в Архангельск не ходил, и поэтому штампа в мореходке не было. На что рассчитывали немцы? Вероятно, на то, что среди моряков найдутся предатели или трусы. И на этот раз гитлеровцы просчитались.