Лонг Алек

Лонг Алек

Я нес вахту у трапа, когда он поднялся на палубу. Высокого роста, сутулый, в сером просторном пиджаке, он чем-то напоминал Маяковского. Но его лицо мне не понравилось. Приплюснутый нос, небольшие черные, очень острые глаза, твердо сжатые губы…

Он хозяином встал на мохнатый матик, положенный у трапа, пошаркал по нему ногами и глуховатым голосом спросил:

— Капитан дома? Мне к нему.

— У себя. Проводить? Он кольнул меня глазами.

— Не надо. Найду сам. — И уверенно поднялся на бот-дек, где помещалась капитанская каюта.

Сашка Сергеев, проходивший по палубе, остановился. Он с нескрываемым интересом уставился на незнакомца. Когда тот скрылся наверху, Сашка спросил меня:

— Знаешь, кто это?

— Понятия не имею.

— Зузенко. Пришел сменять нашего капитана. Он в отпуск уходит.

Зузенко? О нем я кое-что слышал. Говорили, что Зузенко очень строг к команде и достаточно одного его слова, чтобы человек вылетел из пароходства навсегда, что он упрям и никого и ничего не боится. Рассказывали даже, что, когда Зузенко несправедливо сняли с какого-то судна, он запер каюту со всеми документами и кассой, положил ключ в карман и уехал в Москву доказывать свою правоту. Пароход простоял двое суток — не будешь же ломать каюту и сейф, — а через два дня Зузенко вернулся, как ни в чем не бывало поднялся на мостик, и пароход снялся в рейс.

Через три дня «Рошаль» пошел в Гамбург под командованием нового капитана. Василий Федорович Федотов, или, как мы называли его за глаза, дядя Вася, наконец получил отпуск.

Я с некоторым беспокойством встал на руль. Вахту нес третий помощник Коля Комолов. Мы с ним дружили, и поэтому, несмотря на то что помощнику не положено с матросом рассуждать о капитане, я рискнул спросить:

— Как кэп?

Комолов пожал плечами, ничего не ответил. По этому молчаливому жесту я понял, что штурману не нравится новый капитан. Меня это не удивило. К Василию Федоровичу привыкли, полюбили за шутку, веселый характер, простое обращение. А тут «сложный» Зузенко.

Капитан поднялся на мостик через полчаса. Я услышал тяжелые шаги на трапе, потом открылась дверь. Зузенко вошел в рулевую, наклонив голову. Подволок в рубке для него был низковат. У штурманского стола он остановился и взглянул на карту.

— Последнее определение в двадцать пятнадцать по Гогланду и Родшеру, — доложил Комолов.

Капитан кивнул головой. Он подошел к окну рубки, прижался лбом к стеклу и простоял так минут десять, разглядывая море. Тишина угнетала. Отчетлива слышались только шаги помощника на мостике и постукивание рулевой машины. Наконец капитан отлепился от стекла и сказал Комолову:

— Возьмите три градуса на дрейф в двадцать один тридцать.

Зузенко повернулся и, не сказав больше ни слова, пошел к себе в каюту. Штурман облегченно вздохнул.

Да, новый капитан был полной противоположностью нашему дяде Васе. Обычно он приходил на мостик, задумчиво рассматривал карту, глядел на море и спускался к себе. Уходил, бросив два-три слова помощнику.

В Гамбурге после выгрузки «Рошаль» поставили в бассейн под названием «Африка-хафен». Сказали, что груз еще не прибыл. Придется подождать сутки. Вечером все свободные от вахты отправились в город. Я остался на судне. Пароход стоял в отдаленном углу гавани, непривычно тихий и темный. У трапа светила переноска, да иллюминаторы бросали на причал круглые желтые лучи. Ночь выдалась теплая, звездная. Я вышел на палубу. Гамбург полыхал разноцветной неоновой рекламой. Мое внимание привлекли нежные звуки музыки, льющиеся откуда-то сверху. Я поднялся на бот-дек. Музыка доносилась из открытого иллюминатора капитанской каюты. Играла гавайская гитара. Я прислонился к надстройке, принялся слушать. Неожиданно передо мной появился капитан. Я отпрянул от иллюминатора. Было страшно неловко. Еще подумает, что я подсматривал или подслушивал. Но Зузенко спросил:

— Л-любишь м-музыку? — Капитан немного заикался.

— Очень.

— Я т-тоже. Пойдем. У меня самые последние пластинки.

Это было так неожиданно: Зузенко приглашает к себе в гости матроса! Смущенный, я последовал за капитаном. На столике стоял патефон, рядом на кресле лежала стопка пластинок в бумажных чехлах.

Он завел патефон, поставил пластинку «Голубые Гавайи», уселся в кресло. Капитан сидел ко мне в профиль, и я хорошо видел его лицо. Суровое выражение исчезло, черты смягчились, губы улыбались, а глаза смотрели совсем не так пронзительно, как показалось мне в первый раз. Эти глаза принадлежали человеку, много знавшему, мудрому, наделенному недюжинным умом и волей. Казалось, что он совсем не замечает меня, так захватила его музыка.

Мы просидели с ним довольно долго. Наконец капитан опустил крышку патефона.

— Все. Хватит на сегодня.

Я поблагодарил и вышел на палубу. Ну и ну! Побывал в гостях у Зузенко. Никто не поверит.

Из Гамбурга «Рошаль» пошел в Англию. Наступила зима, Финский залив покрылся толстым льдом, и Ленинградский порт на некоторое время перестал принимать суда.

В Лондоне Зузенко еще больше удивил меня. Увидев, что я собираюсь на берег — я был одет в выходной костюм, — он позвал меня к себе:

— Т-ты на берег идешь?

— Да, Александр Михайлович.

— Маленькая просьба к тебе есть. К-купи мне морские сапоги на деревянной подошве. В-вот деньги.

Его просьба вызвала у меня растерянность, и Зузенко, заметив это, добавил:

— Н-ну, знаешь, такие морские сапоги? У них внутри войлок. Стоят семь шиллингов. Знаешь?

Я кивнул головой. Такие сапоги были у Сашки Сергеева.

— Вот и купи. Размер сорок четвертый.

— Так вам самому лучше было бы пойти, Александр Михайлович, — промямлил я, — а то купишь что-нибудь не то. Ведь примерять надо. Идемте вместе.

— Н-не могу. Меня король здесь на берег не пускает.

— Какой король?

— А вот такой. Давай иди. Бери деньги.

Он протянул мне десятишиллинговую бумажку.

Через несколько часов я принес капитану сапоги. Он был очень доволен. Сразу натянул их, походил по каюте, потопал и сказал:

— Теперь на мостике с-сырость не с-страшна. Я одну такую пару уже с-сносил. Хорошие сапоги и дешевые. С-спасибо.

— Александр Михайлович, вы мне про короля расскажите, — решился попросить я. Любопытство так и выпирало из меня.

— Про какого короля?

— Почему вас на берег здесь не выпускают?

— Не любит меня король. Обидел я его кровно, когда сидел у них в тюрьме. Меня камеру заставили чистить, а я давай и спроси: «Кому принадлежит эта тюрьма?» Ну, надзиратель и ответил, что его величеству королю Англии. Тогда я сказал: «Пусть его величество камеру и чистит. Он хозяин, а я гость».

Я засмеялся:

— Только за это и не выпускают?

— Ну, если честно, то не только за это.

— Расскажите, Александр Михайлович!

— Длинная история. Как-нибудь в другой раз…

Я пришел в кубрик заинтригованный. Тюрьма, король, запрет сходить на берег… В чем дело? Сашка Сергеев тихонько наигрывал на мандолине, Тамбе чинил кожаную рукавицу. Больше в кубрике никого не было.

— Ребята, вы не знаете, почему наш кэп в Англии на берег не сходит?

Тамбе поднял голову:

— Ты сам спроси у него, может быть он и расскажет.

— Спрашивал. Все шуточками отделывается. Про какую-то тюрьму, про английского короля травил. Я ему сапоги ходил сейчас покупать. Говорит, что сам не может.

— Александру Михайловичу здесь на берег нельзя, — серьезно сказал Тамбе. — Ты что, в самом деле не слыхал про Зузенко? Все пароходство знает.

— Кое-что слышал, а вот про короля и тюрьму не знаю.

Тамбе отложил свою рукавицу.

— Тогда слушай, матрос. Прочувствуй, с каким капитаном плаваешь. Не было у нас такого кэпа и не будет. Легендарный человек.

Тамбе набил трубку, закурил. Сергеев перестал играть, подвинулся к нам.

— Так вот… Я всю эту историю подробно знаю. Слышал, как Зузенко отчитывался на парткоме. Можете мне верить. Его из рижской Мореходки выставили за распространение большевистских листовок. Он уже тогда большевиком был. Ну, куда податься? Рванул в Херсон. Там тоже Мореходка была. Закончил ее, получил диплом и поступил матросом на какой-то парусный «дубок». Сами понимаете, для штурмана это не плавание. Заскучал Зузенко и решил вернуться снова в Ригу. Понятно, ведь все корни там.

Приехал. Встретился со старыми товарищами. А в Риге волнения. 1905 год. Ну и опять колесо закрутилось. Митинги, стачки, листовки. Тут уж нашего Сашу фараоны схватили и в тюрягу… — Тамбе сложил пальцы решеткой и продолжал: — Просидел голубчик несколько месяцев. Выпустили его, а на работу нигде не берут: неблагонадежный. Бедствовал он здорово, случайной работой в порту пробавлялся, ну и товарищи помогали кое-чем. С трудом устроился матросом на норвежский пароход. Сволочи! Александр Михайлович рассказывал, что взяли его на половинную зарплату. Вторую половину старпом себе брал. А что делать, если такие документы? Там ведь наплевать на убеждения. Работал бы человек, да поменьше спрашивал.

Вот отсюда и начались его скитания. Где только он не побывал, где только не работал! И в Англии шахтером, и в Африке на алмазных копях, и плавал на пароходах под разными флагами… Даже на парусно-моторной шхуне, перевозящей фрукты с островов Фиджи, плавал боцманом. Там ему не повезло. Дал по роже шкиперу, заступился за какого-то матроса-метиса. Ну, шкипер его и выбросил на берег в Австралии, как в порт пришли. В Сиднее это было.

Зузенко надеялся, что здесь ему подфартит. Вроде бы работы побольше. Говорили, что Австралия — земной рай, свободная страна. Оказалось все липой. На самом деле нажим на рабочих невероятный, эксплуатация, как и везде. Понятно? Но работать все равно надо. Зузенко все пробовал. Стриг овец, строил дороги, рубил сахарный тростник. Везде одно и то же. Рабочие ропщут, волнуются.

Где вспыхивал протест против хозяев, против каторжного труда, там и Лонг Алек, так его прозвали за высокий рост. Такой уж у него характер был. Конечно, полиция его и тут заметила. Пришлось удирать.

Попал он в Брисбен и здесь женился. Встретил русскую девушку. Ее семья приехала в Австралию из России в поисках счастья. В Брисбене Зузенко познакомился с Артемом. Он всей революционной работой заворачивал среди русских рабочих. Их там уйма была…

— Кто это Артем? — спросил Сашка.

— Не знаешь? Эх, темнота! Артем — Сергеев, твой однофамилец, знаменитый революционер, большевик. Гордиться этим должен. Зузенко стал ему помогать. В общем, скоро сделался его правой рукой. Выступал на митингах, стачки организовывал. А тут революция в России. Артем передал Александру Михайловичу все дела «Федерации русских рабочих», так их организация называлась, и уехал в Россию.

Лонг Алек издавал газету «Девятый вал», призывал к демонстрациям, участвовал в забастовках. Брисбен кипел. Рабочие голову подняли. В России революция, Советская власть. Думали, что неплохо бы и у них так же сделать.

Австралийские полицейские больше не могли терпеть Зузенко. Газету закрыли, его арестовали и решили передать в руки «законного русского правительства», другими словами, белогвардейцам Деникина. Англичане народ известный! Все отработано. В кандалы, на пароход, и повезли в Одессу.

— А жена как? — спросил я.

— Жена — за ним, на другом пароходе, конечно. Товарищи ей денег на дорогу собрали. Встретились они только в Константинополе. Его там с парохода сняли и в тюрьму опять бросили в ожидании оказии в Россию. А тут жена заболела, беременна была. Зузенко подал прошение, чтобы его временно освободили из-под стражи за ней ухаживать. Выпустили его под надзор полиции. Ясно, в тюрьму он больше не вернулся.

С помощью местных революционеров им удалось достать голландские паспорта, и под видом коммерсанта Зузенко на белогвардейском пароходе «Россия» попал в Одессу. С трудом ускользнули от контрразведчиков. Началось подполье.

Наконец Одессу освободили, и Александр Михайлович поехал в Москву. Там он выступил на Втором конгрессе Коминтерна делегатом от Австралии. Во как! Он работал в Коминтерне, сотрудничал в газете «На вахте». Потом снова попал за границу. Появлялся в Сан-Франциско, Антверпене, Гамбурге, Лондоне. Но в Англии полиция снова арестовала Зузенко. Его судили и приговорили к повешению. Насолил он им здорово. Сидит он в тюрьме, но надежды не теряет. И не напрасно. Наше правительство обменяло Зузенко на английских военнопленных интервентов.

Александр Михайлович вернулся домой и начал плавать. Но сходить на берег в Англии и колониях ему запрещено. Вот тебе и английский король. Понял?

Тамбе снова принялся за свою рукавицу.

— С Джоном Ридом был знаком, английский язык знает как родной, — добавил он, вдевая нитку в иглу. — Весь мир видел…

Я слушал Альку затаив дыхание. Действительно, не человек, а роман.

Несколько лет спустя, когда я уже имел диплом штурмана, меня послали третьим помощником капитана на теплоход «Смольный». Им командовал Александр Михайлович Зузенко. Долго плавая на линии Ленинград — Лондон, капитан так хорошо изучил этот путь, что поднимался на мостик только для того, что- бы проконтролировать работу штурманов, да при под-ходе к портам и швартовках. Мне даже казалось, что Зузенко не проявляет большого интереса к морю. Он был как — то выше своей специальности.

Каюта капитана напоминала библиотеку, набитую книгами на разных языках. Капитан много читал. В Лондоне к нему часто приезжал Уильям Галлахер, член парламента от коммунистов, и секретарь Коммунистической партии Англии Гарри Поллит. Они были друзьями. «Старики» часами просиживали за кофе в капитанской каюте, в то время как мы, молодые помощники, развлекали дочку Галлахера, кажется Мери. Танцевали с ней, болтали, совершенствуя свой английский язык.

Зузенко по-прежнему в Лондоне на берег не сходил. Его друзья, Беатриса и Сидней Вебб, английские прогрессивные общественные деятели, даже сделали запрос в парламенте: «Почему советского капитана Зузенко, такого почтенного человека и джентльмена, не выпускают на берега Соединенного Королевства?» — но запрос остался без ответа.

Правда, однажды на судно приехал английский чиновник и торжественно протянул капитану свиток с сургучной печатью. Это был указ короля об амнистии и разрешении сходить на берег. Александр Михайлович развернул бумагу, внимательно прочел ее и возвратил чиновнику. Как всегда немного заикаясь, он сказал:

— П-передайте мою благодарность его величеству. Я сойду на берег, когда в Англии установится Советская власть.

Может быть, это было не совсем вежливо. Может быть… Но звучало это здорово.

Все, что я знал об Александре Михайловиче Зузенко, поражало меня. Он так не походил на остальных моряков, с которыми мне приходилось встречаться. Это был человек из другого мира. Капитаны, с которыми я плавал, были разными людьми, с разными характерами, привычками, иногда странностями, но все они находились в плену своей профессии. Они были моряками, и вся их жизнь подчинялась одному — морю. Все они достигли высокого морского мастерства, плавали безаварийно, добивались «голубого вымпела наркомата», стремились получить звание лучшего капитана пароходства. Они ревниво относились к успехам товарищей и не прощали им морских оплошностей.

И дома у них обычно говорили главным образом о плаваниях, службе, пароходстве, критиковали кого-нибудь из моряков, искали путей к перевыполнению плана. Они были влюблены в свою профессию, ставили ее выше других, гордились ею. Все остальное — книги, театр, наука — составляло лишь маленькую часть их жизни.

У Зузенко все было не так.

Я внимательно наблюдал за ним. Он тоже был моряком, капитаном, но, в отличие от других, в центре его внимания было не судно и навигация, а люди, с которыми он работал. Он любил свою команду, охотно спускался в столовую экипажа, любил подолгу беседовать на разные темы. Меня поражало богатство его знаний. Кажется, не было такого вопроса, на который не мог бы ответить капитан, не было незнакомой ему области. Но я никогда не видел Зузенко с секстаном в руках. Когда он приходил на мостик в своем сером, таком штатском пиджаке, с непокрытой головой, бросал беглый взгляд на карту, свертывая самокрутку, и, закурив, молча становился в крыле мостика, мне всегда казалось, что мысли его далеко от «Смольного», что ему совсем неинтересно, что делают его помощники, и ему скучно. О чем он думал? Может быть, вспоминал свою жизнь. Не знаю… Мне в то время это было непонятно и казалось кощунством. Нет, как моряк Зузенко отнюдь не вызывал моего восхищения. Мне больше нравился капитан нашего «систер шипа» «Сибирь». Блестящий, веселый, лихой швартовщик.

Но зато никто не пробудил у меня таких раздумий о жизни, такого уважения к людям, как Александр Михайлович Зузенко. Впервые я встретил человека, который был абсолютно чужд тщеславия, а ведь про него можно было написать книгу. Приключения и опасности сопутствовали всей его жизни. Но он не делал из себя героя. Своим примером капитан доказал мне, что «не хлебом единым жив человек», что есть что-то большее, чем личные интересы, большее, чем собственная жизнь и все, с нею связанное, что можно ею пожертвовать, если ты борешься за идею, если ты в нее веришь. Он не думал о богатстве, о славе, не добивался высоких постов. Он был рядовым бойцом-коммунистом. Именно бойцом, рисковавшим своей свободой, а иногда и жизнью за дело рабочего класса и ничего не требовавшим взамен.

Конечно, я читал о таких людях. Он был не единственный, Александр Михайлович Зузенко, но я его видел реального, стоящего передо мной в крыле мостика. Такого обычного, ординарного, в неуклюжем пиджаке, свертывающего желтыми прокуренными пальцами сигарету. И может быть, именно в то время, когда я плавал с ним, я лучше понял, что человек может сделать многое, оставаясь скромным, неброским и некрасноречивым.

Я недолго был помощником у Александра Михайловича, но это плавание оставило неизгладимый след в моем сердце. Ни до, ни после мне не приходилось встречать людей, похожих на этого капитана. Прошло столько лет, а я вижу его как живого, высокого, немного сутулого, с серьезным лицом и улыбающимися глазами, слышу его хрипловатый, слегка заикающийся голос: «Не с-сомневайтесь, р-рабочие везде придут к власти. Я э-это твердо знаю».

…В 1941 году, очутившись в фашистской тюрьме Вюльцбург, я вспомнил Зузенко. Вспомнил, и только тогда по-настоящему осознал, каким мужеством, стойкостью и верой в дело коммунизма должен был обладать он, одиноко скитаясь по тюремным камерам мира.

Я не встречал судна с именем капитана Зузенко. Но такое судно должно быть. Нет лучшего памятника моряку, чем корабль, названный его именем. Всей своей жизнью Александр Михайлович Зузенко заслужил такую память.