Первое плавание

Первое плавание

Наша группа практикантов приехала в Архангельск в середине мая. Он встретил нас пронизывающим, холодным ветром. По Двине плыли редкие льдины, сновали смешные маленькие пароходики «макарки», до отказа набитые пассажирами. Суденышки отчаянно дымили. У каждого из них позади трубы были уложены дрова. Топливо для котлов. Переехав на правый берег реки, где расположился город, мы вышли на улицу. Архангельск мне не понравился. Какие-то приземистые, приплюснутые дома, выкрашенные желтой краской, деревянные дощатые тротуары, пыль, посреди площади некрасивый собор. Мне показалось, что город походит на огромный монастырь со службами. По проспекту Павлина Виноградова, главной улице, лязгая по рельсам, изредка проезжали старомодные, сильно потрепанные трамваи.

Все мы имели направления на суда «Убеко — Севера». Расшифровывалось название так: «Управление безопасности кораблевождения». Узнали туда дорогу.

Архангелогородцы говорили на певучем языке, делая ударение на конце слов. Нам это казалось смешным. Трамвай привез нас еще к одной речке. Она называлась тоже необычно: Кузнечиха. Перешли деревянный наплавной мост и очутились в Соломбале. У огромного кирпичного здания, похожего на тюрьму, остановились и прочли вывеску на воротах: «Убеко — Север». Значит, нам сюда.

Через проходную долго не пропускали. Куда-то звонили, спрашивали фамилии, читали направления, выданные в техникуме. Наконец пришел штурман с двумя средними нашивками, пересчитал, опять спросил фамилии и повел за ворота. Здесь была территория «Убеко — Севера». Его склады, мастерские, причалы.

Штурман назвался Николаем Николаевичем и сказал, что на судах «Убеко» команды опытные и нас там научат уму-разуму.

— Большие суда? — спросил я.

— Не особенно. Удобные для выполнения работы.

— А куда они плавают? За границу ходят? Николай Николаевич усмехнулся.

— Нет. По Белому и Баренцеву морю. До Новой Земли. По диким местам. Снабжаем маяки дровами, продовольствием, баллонами с газом, устанавливаем знаки, створы. Работы много.

Мы знали, что нам предстоит, и все-таки были разочарованы. Плавание показалось нам уж больно неинтересным.

Так за разговорами дошли до причала. Он выходил на Маймаксу, один из притоков Двины. У стенки стояли три небольших парохода: «Таймыр», «Метель», «Пахтусов». О, «Таймыр»! Неужели тот, на котором в 1913 году плавал знаменитый Вилькицкий? Я спросил об этом у Николая Николаевича.

— Да, тот самый, — подтвердил он. — «Вайгач» — его родной брат — погиб, если помните, а «Таймыр» жив и еще крепок.

Правда, по сравнению с другими судами, стоявшими у причала, «Таймыр» был самым большим и производил впечатление крепкого судна. Он имел ледокольные образования кормы и носа. Я подумал: «Хорошо бы попасть на «Таймыр». Все-таки ледокол, историческое судно, и можно будет потом небрежно сказать: «Я плавал на «Таймыре». Да, да, на том самом «Таймыре», на котором Вилькицкий…»

Мне повезло. Когда нас распределяли, меня назначили на «Таймыр». Туда же из моих одноклассников попали еще двое — Пунченок и Дворяшин. Кадровой команды на судне не хватало, и нас на следующий день перевели в штат матросами второго класса. Среди учеников такое назначение считалось большой удачей. Мы сразу становились настоящими моряками, и к тощей стипендии прибавлялась зарплата. А это немаловажно.

«Таймыром» командовал старенький капитан-эстонец Придик, старшим помощником был моряк из поморов Пустошный и вторым штурманом — Николай Николаевич, тот, который нас встретил у ворот. Имена команды стерлись в памяти, но одного матроса, Германа, или, как его чаще звали, Герку, я запомнил на всю жизнь. Высокий, с сильным гибким телом, с курчавыми золотистыми волосами, небольшой головой, длинной шеей, маленькими темными злыми глазами и слегка приплюснутым носом, Герка напоминал змею. А губы у него были почему-то неестественно красными, будто накрашенные. У соломбальских девчонок он пользовался успехом. Мы видели его то с одной, то с другой. Герка принял наше появление на судне недружелюбно. Когда мы вошли в кубрик, он приветствовал нас словами:

— А, сачки прибыли. Ты, боцман, мне в напарники никого из этих не давай. Я одну зарплату получаю.

Это было оскорблением. Пунченок что-то пробурчал в ответ, а Дворяшин и я промолчали. Не хотелось сразу же портить отношения. Может быть, все наладится. Мы поселились вместе с командой в просторном, неуютном кубрике, выкрашенном скучной грязноватой охрой. Посреди стоял стол, покрытый линолеумом. На нем мы обедали, а потом играли в кости и шахматы. Матросы отнеслись к нам безразлично. Пришли новые люди и пришли, а чего они стоят — покажет будущее. Только Герман всегда старался хоть чем-нибудь задеть нас, да и не только нас, но и других. Из-за него в кубрике часто вспыхивали ссоры.

К большому нашему огорчению, «Таймыр» К рейс пока не собирался. Он стоял у причала, заканчивал ремонт котлов, и, в лучшем случае, мог выйти недели через две. А мы-то думали, что достаточно нам бросить свои чемоданчики на палубу судна, как раздастся команда: «Отдать швартовы!» Мы рвались в море, а тут предстояла стоянка.

Начались корабельные будни. Нам поручили самую неинтересную работу: обить ржавчину в угольных бункерах. Бункера — тесные глубокие шахты — были запущены, и ржавчина покрывала их стенки толстой сплошной коростой. Каждое утро после завтрака, пере-одевшись в грязную робу, вооружившись кирками, защитными очками, мы спускались в бункер. Целый день, с коротким перерывом на обед, поднимая страшный грохот, мы колотили по железным стенкам. Ржавчина отлетала пластами, колола лицо, забивала нос и уши, а мы все колотили, колотили до одурения. Казалось, что работа совсем не двигается. К концу дня оглушенные и совершенно обессиленные вылезали на свет божий. Садились прямо на палубу и дышали чистым воздухом. Потом шли в баню, наскоро мылись, заваливались в койки. Даже есть не хотелось. Непривычные мы были к такой работе. Если Герман находился в кубрике, когда мы появлялись там после бункеров, он неизменно говорил:

— Пришли, будущие капитаны? Сколько сегодня наработали? Метра два квадратных сделали? Ничего, привыкнете. Это вам не бабам мозги замусоривать, про штормы рассказывать. Погодите, ягодки еще впереди.

Мы устало огрызались. Не до подначки нам было. Вечером в кубрике над столом зажигалась лампа, и тот, кто оставался на судне, садился играть в карты или читать. Герман в карты не играл. Если он не уходил на берег, то собирал вокруг себя несколько человек, любителей всяких баек, и рассказывал. Рассказывал про женщин. Только про женщин. Говорил пошло, грязно, похабно. Читал какие-то порнографические стихи и поэмы. Наслаждался, облизывая свои красные губы. В кубрике хихикали. Матросы постарше останавливали его:

— Хватит тебе языком трепать, Герка. Уши вянут.

— А ты уши заткни. Кстати, тут не институт благородных девиц. Да знаю я: одно заткнешь, другое оставишь. Ведь самому интересно. Как он ее… А?

Меня не интересовали его рассказы. Мы привыкли к похабщине, и непристойная форма, тупость суждений, безапелляционное утверждение, что «все они такие, не удивляли и даже не раздражали. Я не останавливал его, придерживаясь удобной точки зрения: «не любо — не слушай, а врать не мешай».

Но однажды за ужином, когда он сел на своего любимого конька, не знаю, что со мною случилось, я ввязался в разговор:

— Слушай, ну что ты заладил одно и то же? Надоело! Все скверные, все продажные, все проститутки, а где же хорошие? Где честные, благородные, верные?

Что тут началось! Я не могу повторить даже десятой доли того, что выслушал от Германа. Может быть, на этом все бы и кончилось, но он совершил ошибку: оскорбил меня и мою семью. Я вскочил.

— Замолчи, скотина! Или я разобью тебе котелок! Замолчишь, сволочь?

Казалось, мои слова только подхлестнули Герку. Его речь стала еще грязнее. Он издевался над моей женой и матерью. От ярости я уже ничего не соображал. Схватил со стола медный чайник и с силой швырнул в Герку. К моему счастью, не попал. Чайник снарядом просвистел мимо его головы, ударился о койку. Носик у него сплющился. Теперь наступил Геркин черед. Он был не из тех людей, которые прощают обиды.

— Убью, сука! — тихо сказал он.

Не торопясь взял со стола нож и пошел на меня. Не думаю, что он хотел меня ударить, вероятнее всего просто собирался попугать, унизить, но я приготовился к обороне, схватил табуретку. Нас разняли. Герман сквозь зубы процедил:

— Я тебе этот чайник припомню. Каждый день смотри на носик и вспоминай сегодняшний день.

И он припомнил.

В начале июня «Таймыр» вышел в море. Мы ждали этой минуты с нетерпением. Дул свежий, прохладный северо-восточный ветер, но мы не уходили с палубы. Проплыла мимо зеленая Соломбала, лесозаводы со стоящими у деревянных стенок судами, причалы Экономии. «Таймыр» уже просвистел тоненьким голосом три продолжительных свистка, что означало прощание с портом. Одно из судов ответило басовито и солидно. Маймакса петляла. Вскоре потянулись низменные болотистые берега. Ветер стал крепче, холоднее. Чувствовалась близость моря. Берега удалялись. Слева они уже еле виднелись.

«Таймыр» шел между красными и черными вехами. Впереди краснела маленькая точка, не то буй, не то веха.

— Северодвинский плавучий маяк, — сказал кочегар, поднявшийся на палубу подышать.

Верно, это был маяк. Я видел такой впервые. Выкрашенный в красный цвет, с белой полосой посредине, он казался самым настоящим судном с бушпритом. Только в центре палубы возвышалась мачта с большим маячным фонарем. Мы прошли «плавучку» близко. Кто-то из маячных помахал нам рукой. Видно, распознал знакомого.

Так незаметно мы оказались в море. «Таймыр» стало покачивать. Он переваливался, как настоящий большой ледокол. Справа тянулся черный высокий Зимний берег. В море гуляла волна. На судно, как стая курчавых болонок, бежали шипящие барашки. Так легко дышалось! Я полной грудью вдыхал прохладный воздух и казался себе таким сильным, смелым, мужественным. Несколько лет, проведенных мною в яхт-клубе, принесли большую пользу. Я не укачивался, легко передвигался по палубе, кое-что знал из морской практики. Вот я и стал настоящим моряком. Так мне казалось. На ледоколе плыву в Белом море, а впереди Северный Ледовитый океан. Вероятно, встретятся штормы и мне придется бороться с ними. А потом мы будем высаживаться на необитаемые острова, строить навигационные знаки, выгружать продовольствие на маяки… Мысли были самые детские.

Я поднялся в рубку. Пунченок стоял на руле. Часы показывали полночь, но было светло, как днем. В Белом море летом ночей не бывает. Пунченок недовольно сказал:

— Вставай. На вахту надо выходить за пять минут до смены. Понял?

До Мореходки он учился в Военно-морском училище и гордился тем, что знает все морские порядки, Я принял теплые ручки небольшого штурвальчика. Судно покачивало, и я никак не мог удержать его на курсе. Рыскал градусов по десять то вправо, то влево. Волновался и от этого все чаще гонял руль с борта на борт. Николай Николаевич нес штурманскую вахту. Он несколько раз заглядывал ко мне в компас, качал головой. Потом взглянул на мое лицо, подошел.

— Дай-ка сюда, — проговорил он, легонько отталкивая меня от штурвала, — и смотри.

Не прошло и нескольких секунд, как штурман успокоил судно. Оно устойчиво легло на заданный курс.

— Обернись, — сказал Николай Николаевич. — Ровная струя за кормой?

— Ровная.

— Становись к штурвалу. И запомни одно золотое правило. Чем меньше ты будешь гонять руль, тем лучше. Чуть-чуть. Полградуса вправо, полградуса влево. И достаточно.

Я встал к рулю. Стал меньше крутить штурвал. Судно пошло ровнее.

— Вот видишь, я был прав, — довольно сказал штурман. — Учись, пока я жив.

К концу вахты я уже довольно сносно управлял «Таймыром». Правило действительно было «золотое». Не гоняй руль, и все будет хорошо.

Утром ветер притих. Море начало успокаиваться. От воды поднимался низкий туман. Когда я сменился, пробили склянки — четыре утра. Такая рань, а солнце шпарит вовсю. На мою долю пришлась «собачья» вахта — с двенадцати до четырех. Я позавтракал, улегся в койку с чувством выполненного долга. Отстоял первую матросскую вахту.

Проснулся я от того, что начал ерзать в койке. Судно качало. Меня прижимало то к борту, то к деревянной доске ограждения. По палубе кубрика катался все тот же медный чайник со смятым носиком. Он катался и гремел. На нижней койке, заклинившись подушками, похрапывал Герка. Качка на него не действовала.

«Погода изменилась, — подумал я. — Штормит, наверное. Надо вылезти на палубу».

С трудом сохраняя равновесие, я оделся и поднялся наверх. От утреннего спокойствия не осталось и слада. Небо и море стали серыми, волны потеряли свой мирный вид. Они катились одна за одной, большие, с белой пеной на верхушках. По передней палубе гуляла вода. Трудно было стоять.

— В горло моря вошли, — сказал пожилой матрос, убиравший с палубы концы. — Паршивое место. Здесь всегда дует как в трубу.

…Две недели «Таймыр» ходил по побережью Белого моря, а потом перебрался в Баренцево. Мы ставили новые навигационные знаки, ремонтировали старые, снабжали маяки дровами и продовольствием. Тяжелая это была работа! Ледокол становился на якорь в открытом море, против маяка. Спускали карбас, грузили и гребли к берегу. Обычно, не дойдя до него несколько метров — не позволяла глубина, — мы перелезали через борт лодки, выстраивались в цепочку и, стоя по колено, а иногда и по пояс в воде, вручную передавали грузы. Требовалось выбросить их за линию прибоя, а там уж дело маячных сторожей.

Если мы не занимались снабжением маяков, то поднимали на вершины скалистых островов тяжелые бревна, баллоны с горючим газом для автоматических мигалок, доски. Капитан «Таймыра» Придик всегда торопился. Работы было много, и ему хотелось использовать каждую минуту спокойного летнего времени. Мы не успевали заснуть, как слышался грохот отдаваемого якоря и команда: «Подъем! Карбас на воду!»

Месяца через полтора, обойдя с десяток богом проклятых мест, «Таймыр» пошел в Кольский залив, на остров Сальный, где мы должны были взять пустые баллоны, заменить их новыми, после чего наконец возвращаться в Архангельск. Архангельска мы ждали с нетерпением. Все-таки город…

Выгрузили баллоны из карбаса и принялись таскать их на вершину, к мигалке. Брали баллон два человека. На мое несчастье, напарником мне попался Герка. Я всегда избегал работать с ним, а тут пришлось.

— Чего смотришь? Бери сзади. Я впереди стану, — хмуро процедил Герка.

Мы подняли баллон, и спотыкаясь на скользких, обросших мхом камнях, медленно двинулись к маячку. Подъем был трудный. Мы несколько раз останавливались передохнуть. Стояли молча, Герка демонстративно отворачивался от меня. Наконец дотащились до вершины. Надо было сбрасывать баллон на землю. Опасный момент. Их всегда сбрасывали по команде переднего, одновременно, иначе тяжелый баллон мог упасть на человека. И вдруг, не предупредив меня, Герка бросил свой конец. Опоздай я на долю секунды — остался бы без ног. Я подпрыгнул. Баллон откатился в сторону.

— Что делаешь, подлюга?! Человека хочешь угробить? — С камня вскочил отдыхавший на нем кочегар Костя Попов, силач и добряк. — Морду тебе за это разбить надо. Ох и гад же ты, Герка!

— Иди ты знаешь куда… Чего привязался? Видишь, не рассчитал. С каждым может случиться. Не нарочно я бросил, — трусливо отвел глаза Герка.

— Ты и Волошину «не нарочно» трапик положил, когда он за борт сыграл? Чуть не утонул. Помнишь, как тебе рожу всей капеллой били? Забыл?

— Такие, как ты, всегда бороду шьют, — пробурчал Герка, явно не желая предаваться воспоминаниям.

— Имей в виду, последний раз тебе сходит. А ты, — обратился Костя ко мне, — больше с ним не становись, Я сам с ним поработаю. Давай пошли.

Герка злобно взглянул на кочегара, ничего не сказал и поплелся вниз за следующим баллоном.

Через три дня «Таймыр» пришел в Архангельск. В конторе «Убеко» нас ждала телеграмма. В ней говорилось: «Ленинградским практикантам срочно выехать в Керчь на учебное судно «Товарищ» для прохождения дальнейшей практики».

Я покидал «Таймыр» с радостью. Я был слишком утомлен тяжелой работой, непросыхающей робой, вечным недосыпанием. Нет. если быть честным, мне не понравилось первое плавание. Я ждал романтики и не нашел ее. Мне все время хотелось спать. Больше я ни о чем не думал. Впрочем, думал. Мне казалось, что я неправильно выбрал себе специальность…