Чайные клипера

Чайные клипера

Новая контора помещалась на улице Герцена в красивом доме бывшего страхового общества «Россия». «Арктическая экспедиция» занималась опасной работой — переводила северными морями речные суда, построенные у нас и за границей для сибирских рек. Пассажирские, буксирные, технические, грузовые.

Поднявшись по роскошной мраморной лестнице во второй этаж, я остановился. Вся обширная площадка была заполнена людьми. Кого только тут не было! Какие-то уж чересчур блестящие моряки, в огромных фуражках, золотых нашивках, молодые модные парни, потертые жизнью старички и матросы в робах с подозрительно отекшими лицами, пожилые женщины и сильно накрашенные девушки. Мне захотелось послушать, что говорят про мою будущую работу. Я подошел к высокому парню в выцветшей морской шинели и спросил:

— Тоже нанимаетесь? Ну, как тут вообще?

— Ага. Обещали послать старшим механиком. Пока, говорят, судов мало, но будет много. В прошлом году людей не хватало. Контора хорошая. Платят нормально. Вот только боюсь, с командами будет плохо. Посмотрите, кто здесь околачивается. Конечно, на пятьдесят судов хорошие команды сразу не подберешь. Все хорошие плавают в пароходствах, а сюда идут… Ну, ничего. Попасть бы на судно, я сам бы подобрал себе мотористов. Есть у меня люди. А вы тоже?

Все это механик рассказал мне в одну секунду, не давая вставить слова. Говорил он быстро, как пулемет, при этом его худое подвижное лицо все время меняло выражение.

В приемной меня встретила молодая приветливая женщина. Посмотрев мои документы, она сказала:

— Так это вы? За вас уже просили Дальк и Брызгин. Рекомендовали с хорошей стороны…

— Постараюсь оправдать их рекомендацию, если пошлете.

— Заходите через несколько дней. Вероятно, для вас будет судно.

На лестничной площадке меня остановил механик, с которым я разговаривал.

— Ну, что сказали? Что обещала Мариша?

— Сказала, что пошлет через несколько дней.

— Хорошо. Она обычно не треплется. Если говорит, то делает. Вот бы вместе попасть, а?

Я шел домой в неважном настроении. После строгого Балтийского пароходства, с прекрасными командами и комсоставом, с традициями и определенным понятием о морской службе, «вольница», которую я видел на лестничной площадке, произвела на меня удручающее впечатление. Я уже представлял, что можно ожидать от людей, которых набирают на несколько месяцев, а потом снова увольняют до весны… Но несмотря на это, я твердо верил, что если подберутся толковые механики и помощники, то и команда станет хорошей. Кроме того, впереди сверкало море, по которому я уже стосковался, самостоятельное плавание в должности капитана, хоть и на маленьком судне. И я обрел веселое расположение духа. Скоро буду плавать!

Через несколько дней я получил в командование теплоход «Брусилов», новый буксир сормовской постройки, предназначенный к перегону из Ленинграда на Обь. Выкрашенный светло-шаровой краской, с наклонными белыми мачтами, буксирчик походил на военный корабль. Построили таких в Сормове десятка три. Они должны были пополнить флот Восточной Сибири.

«Брусилов» зимовал в торговом порту. Он крепко вмерз в лед Барочного бассейна. К моему приходу на судно там уже имелся старший механик. Фамилия его была Захаров, а имя носил вычурное — Руф. Он воевал, после ранения на левой ноге был протез, несмотря на который быстро передвигался по своему машинному отделению и даже, как говорил, неплохо танцевал вальс. Молодой старший механик, он внимательно следил за своими механизмами и машиной. На «Брусилове» все работало исправно. Руф был славным человеком, компанейским, дисциплинированным, хорошим помощником по всяким общественным делам, и, пожалуй, единственным его недостатком являлась любовь к пребыванию на мостике, а иногда и вмешательство в палубные дела. А я этого не любил, но прощал за чистосердечное признание. Стармех как-то сказал мне:

— Ошибку я совершил. Надо было мне быть капитаном. Так меня и подмывает самому швартоваться, командовать судном…

— Так за чем же дело стало? Давай переучивайся.

— Нет, поздно уж. Раньше надо было все это начинать.

В то время о профессии капитан-механика никто и не помышлял. Теперь же на речном флоте это обычное явление.

Вторым механиком нам прислали Колю Тульского, великолепного специалиста, милейшего человека, но такого флегматика, которого, как мне кажется, не могло бы вывести из состояния покоя сообщение о том, что «Брусилов» развалился на три части.

Старпом тоже оказался штурманом, знающим свое дело. Так что мое желание иметь на судне хорошую администрацию сбылось. Команда была пестрая. Наряду с великолепными моряками на теплоход попали совсем неопытные юнцы и злостные пьяницы. Их нам предстояло обратить в «христианскую веру».

Весной мы начали работать. Таскали из Ленинграда в Беломорск лихтера. Раньше буксировкой я не занимался и потому первое время чувствовал себя неуверенно. Непривычно было целиться в узкие, как щель, ворота шлюза, затаскивать туда лихтера. Пространство между стенками шлюза и бортами лихтера оставалось минимальным. Сделав один рейс, я все же приспособился. Так началась моя служба в «Арктической экспедиции», и длилась она двадцать лет. Работа оказалась интересной, экспериментальной, хорошо оплачивалась, и мне не захотелось возвращаться в пароходство, когда это стало возможным.

К первому августа караван собрался в Архангельске. Суда пришли издалека. Многие из них были построены в Чехословакии, Венгрии, Румынии, прошли весь Дунай, Черное море, Волгу, Мариинскую систему и только после этого попали в Белое море. К этому времени в Архангельск «подгребла» и ленинградская группа судов. В том числе и мой «Брусилов».

Когда пришли все суда экспедиции, даже Архангельск, который было трудно удивить количеством моряков, оживился. На улицы города одновременно высыпало триста человек экспедиционников. На Краснофлотском рейде стояли на якорях десятки буксиров, самоходок, толкачей, рефрижераторов. День и ночь, благо ночи были светлые, из города на рейд непрерывно сновали катера, нагруженные продовольствием, техническим снабжением, навигационными пособиями. По Северной Двине метались быстроходные полуглиссера со всякими проверочными комиссиями. Им надлежало убедиться в полной готовности речных судов выйти в коварные северные моря. Лакированный, сверкающий надраенной медяшкой катер капитана порта швартовался то к одному, то к другому судну, и плохо приходилось тому капитану, у которого находили какие-то упущения, непорядки.

Вечером свободные от вахт экспедиционники заполняли рестораны «Интурист» и «Полярный» и веселились там напропалую.

Времени оставалось в обрез. Но какой-то теплоход опаздывал, кого-то ждали, министерство добавило в последний момент судно, а оно было еще совсем не готово к морскому переходу. В общем, дел хватало всем. К дате выхода, назначенной начальником экспедиции, опаздывать не полагалось. Задержать выход могла лишь погода.

Начальником экспедиции был Федор Васильевич Наянов, в прошлом капитан первого ранга, коммунист с двадцатого года, лауреат Государственной премии, награжденный многими орденами за боевые действия во время Отечественной войны. Высокого роста, очень полный, бритоголовый, он удивительно легко носил свое тело, поднимаясь по крутым трапам, прыгая на катера и шлюпки, передвигаясь в качку по узким судовым коридорам. Человек, состоящий из противоречий, он всегда поражал меня. В нем сочетались доброта к людям и несправедливость; решительность и суеверие; умение учинить разнос и поговорить по душам; знание людей и необъяснимые ошибки в их оценках; жизненная мудрость, опыт крупного руководителя и ненужное упрямство, легкомыслие… Характер. Волевой человек, половину своей жизни отдавший морю.

Шесть лет я занимал должность флагманского капитана на судах, где держал свой вымпел Наянов, и за это время узнал его хорошо. Всякое бывало…

Я вспоминаю свое первое знакомство с Наяновым, навсегда определившее мое отношение к нему. Спустя две недели после моего прихода на «Брусилове» в Архангельск всем капитанам приказали получить карты на переход в Арктике. Большинство из них были закрытыми. Выбрав время, я отправился на флагманский корабль к «начальнику штаба» — так называли у нас начальника отдела кадров. Он ведал и картами. Найдя в списке мою фамилию, кадровик засуетился, стал проглядывать какие-то бумажки, тетрадки и наконец смущенно сказал:

— Понимаешь, Юрий Дмитриевич, роздал уже все комплекты. Нет готовых. Придется тебе прийти денька через два. Я подберу. Извини, пожалуйста.

Я вышел от него расстроенный. Что же делать? Ведь без карт в море не пойдешь. Придется увольняться, снова искать работу, которую почти невозможно найти моряку в середине навигации. Я вспомнил жену, сына и принял решение: «Пойду к Наянову. Расскажу ему все, пусть решает».

Я постучал в каюту к начальнику экспедиции. Из-за двери тотчас же послышался голос:

— Давай входи.

Наянов сидел, плотно втиснувшись в деревянное вращающееся кресло. Оно было явно мало для него и жалобно скрипнуло, когда он повернулся ко мне.

— Ну что у тебя? — сказал начальник экспедиции. Глаза его ожидающе глядели на меня.

— Капитан «Брусилова», — проговорил я и замолчал, не зная, как начать неприятный разговор. Все приготовленные заранее фразы вылетели из головы.

Наянов тоже молчал. Наконец я собрался с мыслями. Сначала я говорил о своем деле вяло, противным просительным тоном, но потом разошелся, заговорил горячо, искренне, решив: «Скажу все, что думаю. Будь что будет». Я рассказал начальнику, как мучился в Германии, искал работу, про семью, про то, как мне не хочется уходить из экспедиции. Неожиданно Наянов прервал меня:

— Да ладно. Все это я знаю. Савва мне рассказывал. Да и сам я наблюдал за твоей работой, когда ты в канале лихтера таскал. С документами твоими знакомился. Все знаю… — Он замолчал и в раздумье побарабанил пальцами по столу. — Так-так… Карты, значит… — Наянов встал и три раза ударил кулаком в стенку. Через минуту в каюте появился «начальник штаба».

— Вызывали, Федор Васильевич?

— Ты почему капитану «Брусилова» карт не дал?

— Нет готовых комплектов, Федор Васильевич…

— Дай ему запасной комплект с флагмана, а нам подберешь позже.

— Но… Федор Васильевич, разрешите, я вам доложу обстоятельства.

— Ладно-ладно. Все обстоятельства мне известны. Выдайте карты.

«Начальник штаба» изменился в лице.

— Я попрошу на минутку выйти капитана «Брусилова». Извините, пожалуйста.

— Никаких «выйти». Он останется здесь. Принесите ему карты.

— Но я не могу их ему выдать! — с отчаянием воскликнул «начальник штаба».

Глаза Наянова сузились.

— Принесите сюда комплект карт. Понятно? — приказал он.

Кадровик выскочил за дверь. В каюте наступила тишина. Слышалось только тяжелое дыхание Наянова.

Появился «начальник штаба» с рулоном карт в руках.

— Где список? — коротко спросил Наянов. Кадровик протянул ему разграфленный лист.

— Внесите мою фамилию. — Есть внести.

— Где расписаться?

— Вот здесь.

Наянов взял со стола перо и с нажимом поставил свою подпись.

— Давайте карты… Мне, мне давайте… Все в порядке? Можете идти.

Я уже предчувствовал, что произойдет дальше, и огромная радость, благодарность за доверие заполнили мое сердце. Я готов был обнять этого большого человека.

— Видал? — засмеялся начальник экспедиции. — Иначе нельзя. Но и его обвинять не надо. Это не бюрократизм. Порядок такой. На тебе карты. Плавай спокойно.

Я крепко пожал руку начальнику. Все чувства были вложены в это рукопожатие, но я тут же подумал: «Наянов дал мне карты под свою личную ответственность. А что, если его спросят, почему он это сделал, нарушил правила? Спросят такие же люди, каких я встречал, когда искал работу…» И я спросил:

— Федор Васильевич, а не будет у вас неприятностей?

— Не будет, — грубовато ответил Наянов. — Там, где надо, поймут. Я привык верить в людей и отвечаю за тебя своим партийным билетом. Бояться мне не пристало. Я коммунист с тысяча девятьсот двадцатого… Меня и белые в колодце топили, и в тюрьму чуть не посадили, и погибал я не однажды. Пуганый. Вот так…

А вскоре навсегда исчезла мрачная тень замка, и уже не требовалось вмешательства начальника экспедиции для получения карт или ответственных, командировок, можно было возвращаться в пароходство, но я уже привык к новой работе. В общем, все встало на свои места. Этот резервный комплект карт укрепил мою веру в хороших людей. Теперь я был убежден, что хороших все-таки больше.

Отчетливо помню я и первый перегон сормовских буксиров. Тогда эти плоскодонные суденышки с тоненькой обшивкой в четыре миллиметра являлись чудом техники. Баренцево море штормило. Буксирчики заливало и страшно качало. По стеклам нашей рубки потоками стекала вода. Я не мог видеть собственного судна, но хорошо видел соседей и впереди идущих. Жалко накреняясь, они показывали свои красные, выкрашенные свинцовым суриком днища, и казалось, что вот-вот опрокинутся. Было жутковато смотреть на них и чувствовать, что и мы находимся в таком же положении.

На мостик пришла зеленая от морской болезни радистка Паша. Глядя на меня измученными и печальными глазами, она прошептала:

— Капитана к радиотелефону. Начальник…

Не закончив фразы, она перегнулась через обнос мостика. Я не хотел ее смущать, соскользнул по поручням трапа вниз, очутился в радиорубке, взял наушники и микрофон.

— Капитан «Брусилова» слушает. — В наушниках послышался вздох, и на некоторое время все замолкло. Я понял, что начальник ищет в списке капитанов мое имя и фамилию. Потом простуженным голосом сказал: — Привет… — Он назвал меня по имени и отчеству. — Наянов. Ну как дела? Трудно? Ничего, все так идут. Ничего. Скоро Вайгач. Укроемся. Судно в порядке? Вот и хорошо. До встречи.

От этого спокойного голоса мне стало легче. И море показалось не таким бурным. Нужен такой голос в трудную минуту. А когда мы пришли на Вайгач в бухту Варнека, с флагмана передали: «Капитана «Брусилова» к начальнику». На гребной шлюпке я прибыл на судно. Мне совсем не хотелось ехать к начальнику. Разболелось горло, и я очень устал. Все пять суток перехода спал урывками.

Наянов сидел в кресле небритый, усталый, осунувшийся. Он усадил меня напротив себя и сказал:

— Здорово нам давало. Да… Ну, ничего. Дошли. Ты молодец, хорошо держался. Спасибо.

Мне даже спать расхотелось. Сам начальник похвалил. Он знал, как было трудно в эти пять суток, и понял, что надо, необходимо похвалить людей. Я попрощался. Отвалил от борта и заметил, как к флагману идут шлюпки со всех буксиров. Значит, для каждого капитана найдется у начальника доброе слово.

Так рейс за рейсом… Меня назначили флагманским капитаном, а потом капитаном-наставником. Плавали мы с Федором Васильевичем на одном судне, обедали в одной каюте. Жили дружно. Но случались и ссоры. Помню одну из них, когда обычно спокойный и благодушный Наянов разбушевался, кричал, чуть не топал ногами. А получилось вот что. Наш караван из сорока судов стоял у острова Тыртов, что в ста двадцати милях от пролива Вилькицкого. Ожидали ледоколов. Пролив был непроходим. Наконец ледоколы пришли, а с ними атомоход «Ленин». Начались совещания, намечающие план проводки. Капитан ледокола «Белоусов» Татарчук сказал мне при встрече:

— Я считаю, что целесообразно руководить проводкой ваших судов с ледокола. Что, если тебе с Федором Васильевичем перейти на «Белоусов»? Поговори с ним, большое облегчение было бы, а то все решения надо передавать по радиотелефону. То шумы, то непрохождение… А погода ведь не ждет.

— Пожалуй, — согласился я, — спрошу его.

Вернувшись с ледокола, я передал наш разговор с Татарчуком. Надо было видеть лицо и глаза Наянова.

— Если тебе надо, можешь отправляться туда хоть сейчас! А я никуда не пойду, понял? На безопасном ледоколе, конечно, лучше сидеть, чем на наших судах. Можешь идти.

Больше этот вопрос я не поднимал. Ну, не хочет — и не надо. Но, к моему счастью, Наянова вызвал к телефону капитан атомохода «Ленин» Пономарев, флагман проводки, и сказал, что было бы все-таки удобнее, если Наянов со своим штабом перейдет на «Белоусов». Наянов вежливо отказался. Но что с ним было потом! Он позвал меня и кричал, что все эти приглашения на ледокол мои происки, что это я хочу попасть к своим приятелям на «Белоусов», что я не думаю о караване и ищу личных удобств. Чего только он мне не наговорил! Клянусь, я не был виноват! И обиделся за незаслуженный разнос. Обедать в каюту к начальнику я не пошел. На следующий день тоже. На третий день вахтенный матрос сказал, что начальник приказал явиться. Я пришел. Наянов стоял посреди каюты, лицом к двери. Я официально доложил:

— По вашему приказанию явился.

Федор Васильевич посмотрел на меня смеющимися глазами.

— Ну, ладно, ладно. Садись обедать. Скучно мне без тебя. — И улыбнулся своей обаятельной улыбкой. — Садись. Ладно.

Я сразу почувствовал, что ему неловко за свою вспышку, да и я не мог долго сердиться на него. Так и закончилась эта смешная ссора. А в море Лаптевых, когда наш караван был на грани гибели, я понял, отчего Наянов не ушел на ледокол. Он не хотел быть в более безопасной обстановке, чем все наши люди.

Наянов давно мог руководить экспедицией из Москвы, из своего кабинета на улице Куйбышева. Возраст, опыт, заслуги — все позволяло ему это сделать. Но он, человек неуемной энергии, отказался от такой перспективы. Только в море, только вместе с людьми…

Как легко было решать все вопросы за широкой спиной Наянова! Я давал какой-нибудь совет по проводке, он взвешивал, обдумывал его. Просчетов быть не должно. А потом принимал решение. Или соглашался, или предлагал что-нибудь свое. Наряду с этим Наянов был не чужд тщеславия. Дело прошлое — любил он славу, любил для всех быть хорошим, сделать что-нибудь другим. Вот, мол, какой Наянов! И это иногда нам мешало.

В один из приходов Ленского каравана на остров Диксон мы поехали с Федором Васильевичем в штаб проводки. Его там все знали, пожимали руки, спрашивали о здоровье, рассказывали ему полярные новости. Встретился нам в штабе и капитан-наставник Севморпути Леон Константинович Шарбаронов. Зная натуру Наянова, он обнял его, похлопал по спине, лукаво спросил:

— Федор Васильевич, ты не можешь нам сделать одолжение? Вчера ваши буксиры привели две маленькие шаландочки. Ну, такие крошки, знаешь? Ваши обязательства и договор на Диксоне кончаются. Дальше в Тикси их должны вести мы. Понимаешь, нет у нас буксировщиков. Может быть, возьмут их твои богатыри?

Богатыри! Это была явная, сознательная лесть. «Богатыри» имели толщину обшивки четыре миллиметра. Им предстояло преодолеть тяжелый лед. Но надо было знать Наянова. Он хлопнул Шарбаронова по плечу, засмеялся.

— Что, оказались несостоятельными? Могучий северный флот! Ладно. Сделаем. Для вас сделаем, Леон Константинович.

Шарбаронов расплылся в улыбке. Ему только этого и надо было. Я не выдержал, вмешался в разговор:

— Ради бога, не берите шаланды, Федор Васильевич. Их привел капитан Башко. Проклинает все на свете. Они плохо идут даже по чистой воде. У него на полторы мили уменьшился ход. Не берите. Намучаемся. Лед тяжелый впереди.

— Возьмем, — сердито блеснул глазами Наянов, вероятно, уже сожалея, что пообещал, но слово было сказано. — Возьмем, — закрепил он. — Подумай, кому их прицепить.

Я начал доказывать, что шаланды брать нельзя. Но чем больше доводов я приводил, тем упрямее становился начальник. Кончилось тем, что он по-настоящему рассердился.

— Делай, что тебе приказано. Беру шаланды.

Шарбаронов наградил меня уничтожающим взглядом и принялся благодарить Наянова. А я, злой, понимая, что шаланды принесут нам много хлопот и неприятностей, вышел на воздух, думая, кому их дать на буксир. Выбор пал на Маслова — нашего опытного капитана. Начался рейс на Тикси. Караван, как и предполагалось, шел в тяжелом льду. Шаланды все время застревали. Приходилось специально возвращать ледоколы, чтобы их околоть. Скорость всего каравана снизилась. Нельзя же было бросить Маслова с шаландами на произвол судьбы! Приходилось его ждать.

Федор Васильевич рвал и метал. Как только не ругал он себя!

— Черт бы меня побрал! Зачем я согласился их взять! Этот хитрец Шар знал, что просить. Ах, черт возьми, эти шаланды совсем не идут. Эх, дурак, дурак…

Я злорадно заметил:

— Я же вас предупреждал…

Наянов обернулся ко мне и сердито проговорил:

— Убедить должен был. Предупреждал, предупреждал, а не убедил. Да еще неизвестно, кто из нас прав.

Я засмеялся. А когда мы пришли в Тикси, он мне сказал:

— Видишь, все-таки по-государственному поступил. Зимовали бы эти шаланды на Диксоне целый год, а так работать будут, пользу принесут. Ну, помучились, правда.

…Было это сравнительно недавно. На Дальнем Востоке погибло два наших судна. Они попали в ураган, эти малыши, и были вынесены на камни у мыса Наварин. Тут они и нашли свою гибель. Все люди спаслись. С караваном, как всегда, шел Наянов.

Сейчас мы сидели в его маленьком кабинете в Москве, и он с горечью рассказывал мне про то, как поднялся ураганный ветер, как непрекращающиеся заряды забили локаторы снегом, как не оправдался прогноз и не вышло навстречу морское обеспечение, как в этом же районе погибли в этот день рыболовецкие сейнера, как большинство команд и капитанов все-таки сумели сберечь свои суденышки.

Я слушал его и представлял, как все это происходило. Их долго не выпускали из бухты Провидения. Все решали вопрос: идти или зимовать. Время было позднее. Наконец пришло распоряжение оставить маломощные суда на зимовку в бухте Провидения, а более сильным двигаться вперед.

— …и, понимаешь, — говорил Наянов, неумело затягиваясь (он курил только в минуты сильного волнения), — все уже было решено. Назначен час отхода, сказали, кому оставаться, кому идти. И вдруг ночью прибежали капитаны с этих остающихся судов, радостные, с криком: «Выпускают! Идем!» Наверное, не надо было их брать с собой… Но я ведь тоже человек. Очень мне хотелось привести на Амур весь караван. А тут все капитаны в один голос: «Пошли. Раз выпускают, значит, можно. Дойдем…» И я невольно поддался голосу этих оптимистов. Все было за нас: прогноз, обеспечение, фактическая погода. Ну, ты знаешь, какой-то риск был. Он всегда есть. Не будешь рисковать, не проведешь ни одного судна. Теперь я себя ругаю: ведь мог оставить. Но хотелось, чтобы они пришли, работали в полную силу в будущую навигацию. Вот почему так нужен был мне хоть один голос против принятого решения. А его не оказалось… Как тогда… помнишь, с шаландами?

— Вы все равно не согласились бы с этим голосом, — улыбнулся я.

Федор Васильевич снова тяжело вздохнул:

— Согласился бы. Во всяком случае, призадумался…

Тем временем «Экспедиция спецморпроводок» — так переименовали «Арктическую экспедицию» — делала большое дело. Сибирь развивалась столь бурно, требовалось такое огромное количество судов, что никакие местные заводы не могли справиться с этой задачей. Восточным рекам нужны были буксиры, самоходные баржи, пассажирские теплоходы, технический флот. Вот тут «Экспедиция» и сказала свое слово. Сказала так громко, что заставила прислушаться, а потом и замолчать многие заинтересованные, но скептически настроенные организации. А скептиков и маловеров было много.

— Что вы! Разве мыслима проводка арктическими морями одновременно большого количества речных судов? Ни в коем случае. Суда угробите и людей погубите.

Но Сибирь настойчиво требовала флот. Надо было рисковать. И рискнули. Рискнул Наянов с группой энтузиастов. В 1949 году впервые в истории мореплавания осуществили массовый перегон речных судов из центральных бассейнов России на реки Обь и Енисей. За этот перегон Наянов получил звание лауреата, а команды судов наградили орденами и медалями Советского Союза. Наянов со свойственной ему оперативностью сразу сумел сплотить вокруг нового дела опытных моряков. Чем он привлек их? Прежде всего новизной, смелостью идей. Можно перевести одно, два, три речных судна морями, дав им морское обеспечение. Такое бывало. А вот провести шестьдесят — семьдесят судов одним караваном, да не на Обь и Енисей, как делали раньше, а на далекую Лену, через Белое, Баренцево, Карское и море Лаптевых, — это уже выглядело совсем иначе. Платили перегонщикам хорошо.

— Плата за страх! — смеялись друзья, когда слушали мои рассказы об очередной проводке.

Нет, платили нам не за страх, а за настоящую морскую работу, плавание на две вахты, бессонные ночи, отсутствие электронавигационных приборов, ведь в то время они имелись даже не на всех морских судах. Когда уж тут думать о речниках! Плавание было трудное, в районах частых туманов и штормов, почти всегда в плохую видимость. Оно требовало особенного внимания, детально разработанных инструкций и дисциплины. А вот с этим первое время не ладилось. Попробуйте набрать на сто судов хорошие команды, сказав, что плавание будет продолжаться не более пяти месяцев. А потом? Потом — все свободны до будущего года. Кто же из хороших согласится на такие условия? И попадали к нам на суда разные люди. Кто только не приходил на перегон в первое время! Любители «длинного» рубля, пенсионеры, искатели приключений, журналисты в поисках новых тем, молодые романтики, впервые вступившие на палубу.

Вскоре кое-как справились с проблемой кадров. Часть хороших моряков удалось сохранять на службе до следующего перегона. Это помогло «Экспедиции». Но каждый год не походил на следующий. Возникали все новые вопросы, их надо было решать быстро, оперативно, смело. Появлялись незнакомые типы судов, раньше никогда не выходившие в море. Как они поведут себя? Выдержат ли тонкие корпуса? У многих очень высокие рубки, а осадка всего полтора метра. Не опрокинутся ли? Как их загрузить? Как подкрепить?

Правда, что греха таить, и страха в наших плаваниях хватало: суда-то все-таки были чисто речные, маленькие, почти без продольных креплений, с тонкой обшивкой. А моря, через которые они проходили, славились своим бурным нравом, льдами и туманами. И несмотря на тщательную подготовку, помощь гидрометеослужбы и ледоколов, наши суденышки попадали в жестокие штормы, у них лопались палубные листы, во льду они получали пробоины, ломали винты и рули. Караваны заходили в укрытия, подваривали там корпуса и палубы, правили винты, ремонтировали рули и продолжали путь дальше.

Какими только судами за это время мне не приходилось командовать! От крошечного буксира до огромного речного трехдечного «пассажира», построенного для нас в ГДР. За двадцать лет «Экспедиция» перевела Северным путем около двух тысяч судов. Моряки в шутку называли этот флот «чайными клиперами». Очень уж необычным было появление легких как перышки речных судов в таких серьезных арктических морях. С каждым годом росло количество перегоняемых судов, каждый год мы шли все дальше и дальше и наконец достигли противоположного края нашей великой страны — Николаевска-на-Амуре. Да, это была настоящая мужская работа.