Корабль несчастий

Корабль несчастий

Помощником капитана меня послали только в следующую навигацию, когда я окончил четвертый класс Мореходки и получил свидетельство штурмана дальнего плавания. Первым моим пароходом, на который я вступил как штурман, была «Кола». Он плавал между черноморскими и ближневосточными портами, заходил в Марсель, Геную, Неаполь… Рейсы интересные и не очень тяжелые. С плаванием на Севере сравниться не могут.

Прослужив на «Коле» одиннадцать месяцев, я уехал в отпуск в Ленинград. Не успел я оглянуться, как надо было уже идти в пароходство за новым назначением. Отпуск кончился.

Меня послали на пароход «Эльтон», третьим помощником капитана. Прежде я об этом судне ничего не слыхал. То, что удалось узнать о нем, повергло меня в уныние.

«Эльтон» только что купили у англичан. Пароход был старый, маленький, требующий капитального ремонта. Зимой его предполагали поставить на перевозку апатитовой руды из Мурманска. А я-то думал о новом современном теплоходе и тропических рейсах!

Лидочка с нетерпением ждала моего возвращения из пароходства. Как только я появился, она спросила:

— Ну, куда тебя назначили? Ничего пароходик? Надежный?

Она больше всего боялась, что «пароходик», на котором мне придется плавать, будет «ненадежным». Но сейчас я не мог сказать ей правды. Во-первых, чтобы не тревожить ее напрасно, во-вторых, не мог же я объяснить, что меня, способного и перспективного штурмана, послали на такой дерьмовый пароход? Очень уж не хотелось в этом признаваться. Поэтому я как можно убедительнее ответил:

— Пароход прекрасный. Его только недавно купили у англичан. Правда, он небольшой, но крепкий, чистенький и достаточно удобный. Каюты для штурманов неплохие…

— Тогда я спокойна. Хочешь, я приеду к тебе с сынишкой, когда вы придете в советский порт? — И она улыбнулась.

Ну разве я мог не хотеть? Конечно, хотел. Я даже взял с нее обещание, что она непременно приедет. Это было очень легкомысленно с моей стороны, но тогда мне казалось, что никаких затруднений не встретится. Как я ошибался!

Кончался декабрь. Погода в Ленинграде стояла отвратительная. Шел снег, дождь, завывали ветры. На улицах слякоть. Небо хмурое, серое. В море не переставая штормило.

«Эльтон», ошвартованный в Угольной гавани, принимал бункер [5]. Я добрался до парохода поздно вечером, когда стало совсем темно, проклиная все на свете, плюхая по жирным угольным лужам, то и дело спотыкаясь об обломки досок.

В темноте я не мог разглядеть очертаний парохода. На форштаге раскачивался на ветру желтый якорный огонь. У трапа в закопченной «летучке» метался маленький язычок пламени.

«Неужели электрической переноски у них не нашлось?»— подумал я, уже испытывая неприязнь к пароходу. Вахтенного не было. Я толкнул первую попавшуюся в надстройке дверь и очутился в кают-компании. За столом сидели два человека. При свете тусклой, без всякого абажура лампочки я сначала не мог разглядеть их лиц.

«Такие лампочки обычно ввинчивают в общественных уборных. Ради экономии. Напряжение-то не больше сорока вольт», — опять со злостью подумал я и поставил чемодан на палубу. Сидевшие за столом люди повернули ко мне головы.

— Мне бы капитана повидать, — сказал я.

Тот, что сидел в углу на диване, сказал глуховатым голосом:

— Пожалуйста. Я капитан Павлов. Зовут меня Михаил Иванович.

Вот уж не думал, что это капитан! Наверное, все у них тут такое… замшелое. Михаил Иванович был одет в старенький черный пиджак без нашивок, с помятыми лацканами, синий пупырчатый свитер — такие всегда покупали матросы в Лондоне у «знаменитого Когана» — и в высокие меховые сапоги. Совсем он не походил на капитана. Второй человек не проявил к моему появлению ни малейшего интереса. Он опустил голову на руки и так сидел все время, пока мы разговаривали с капитаном. Лица я его не видел, только заметил седые прокуренные хохлацкие усы. Я достал приказ-назначение, протянул Михаилу Ивановичу. Он мельком взглянул на бумажку, положил ее на стол и приветливо сказал:

— Ну что ж. Меняйте Гиршева. Он вас ждет не дождется. Уже неделю назад кадры обещали ему замену прислать, да никто сюда не идет. Как услышат: «Эльтон», — отказываются. Вплоть до увольнения. Как это вы согласились?

— Что же здесь так плохо? — с испугом спросил я.

— Хорошего мало. Сами увидите, — невесело проговорил Павлов, но потом неожиданно взорвался: — Этот пароход на прикол ставить надо, а не в рейс посылать! Не понимают там, что ли? Регистр тоже на поводу у начальника пароходства идет. Что он скажет, то и делают. А тому план выполнять надо, конец года, видите ли… Безобразие!

— Питательные средства ни к черту, скоро в котлы воду подавать будет нечем, — встрепенулся второй человек, и я увидел, что это старик с водянистыми голубыми глазами, морщинистый и какой-то серый, вероятно от усталости. — Динамо на последнем издыхании… Видите, какой свет?

— Это наш «дед», — представил мне старика капитан.

Старший механик протянул мне твердую, как мозоль, руку. Под ногтями чернели ободки угольной пыли. Видно, «дед» сам работал вместе с другими механиками.

— А вы не пробовали протестовать, Михаил Иванович? — осторожно спросил я. — Или обратиться куда-нибудь повыше?

— Наивный вы человек! Пробовал. Только все это напрасно. Начальник пароходства — лицо влиятельное. Вызвал меня и сказал, что если я не желаю идти в рейс, то могу увольняться. Он найдет другого капитана. Регистр выпускает, значит, пойдем, — горько закончил Павлов и принялся сворачивать самокрутку из «Добельмана».

Этот разговор как-то сразу сблизил меня с Михаилом Ивановичем и «дедом». Не всякий капитан станет откровенничать с третьим помощником, да еще с тем, которого видит впервые. Видно, наболело на душе, за хотелось высказать свои обиды кому-нибудь… Теперь эльтоновские болезни становились и моими тоже.

Третьего помощника Симку Гиршева я знал еще по яхт-клубу. Когда я открыл дверь в его каюту, он валялся в койке. Увидя меня, Симка вскочил и бросился мне на шею.

— Наконец! Пришел меня сменять? Все готово! Касса, документы, карты, приборы. — Он распахнул дверцу шкафа, выдернул оттуда бутылку рома, две рюмки, лихорадочно начал наполнять их, потом, не до- див до половины, поставил все на умывальник. — Лад- но. это успеем. Давай смотри, что хочешь, а я тем временем актик накидаю. Чтобы времени не терять. Может быть, я на последний трамвай попаду.

Я проверил кассу, приходо-расходную книгу. Все было «в ажуре». Симка, примостившись на койке, писал акт. Каюта была маленькая, грязная, с коротеньким диванчиком, на котором можно только сидеть, и деревянным умывальником с треснувшей раковиной. По белой, а теперь серой от грязи переборке медленно полз жирный клоп.

— Ну вот. Акт готов. Теперь пойдем в рубку, посмотришь там и можешь подписывать.

Мы поднялись в штурманскую рубку, тоже маленькую и тесную. Гиршев торопливо показывал свое хозяйство. Он боялся, чтобы я не передумал и в последний момент не убежал с «Эльтона», послав ко всем чертям этот пароход и его, Симку. Но мною овладело полное безразличие. Ничего не хотелось проверять, и я задавал в опросы только ради проформы. Рулевая, наскоро сколоченная из вагонки, больше походила на голубятню, чем на рубку. Заметив мой удивленный взгляд, Симка виновато объяснил:

— Понимаешь, в прошлый рейс «Эльтону» дали три дня на ремонт. Так эту рубку нам на Канонерке сварганили, чтобы потеплее вахту было стоять. А то ведь совсем открытый мостик был.

Мы спустились в каюту, и я подписал акт. Симка облегченно вздохнул, поставил передо мной рюмку.

— Давай быстро. За счастливое плавание! Куда это я свою белую рубашку засунул? Капитан здесь замечательный. Будешь доволен. Конечно, коробочка неважная. Ну, ничего, рейсик сделаешь, перейдешь на другой, — утешал меня Симка. Он очень торопился. Кидал свои вещички в чемодан не складывая.

— Все. Будь здоров. Надо еще забежать с Михаилом Ивановичем проститься да приемо-сдаточный акт ему передать.

Схватив чемодан, Симка убежал. Я остался один. Тяжело было у меня на душе. Я взглянул на переборку. Клоп исчез. Наверное, «встал на якорь» в удобном для него месте. У иллюминаторов образовались ледяные корочки. В каюте было холодно. Я посидел так несколько минут, ни о чем не думая. Неожиданно погас свет. Наверное, остановили динамо. Я как был в одежде залез на койку, ощупью нашел висевший на крючке, источавший кисловато-противный запах полушубок и, натянув его на голову, заснул.

Разбудил меня веселый голос:

— Вставайте, третий, сейчас отходим. Капитан просил на мостик.

Я открыл глаза и увидел плотного, коренастого, по-видимому очень сильного человека. Он улыбался.

— Вставайте, вставайте. В море выспитесь.

Я вскочил с койки, сунул руки под кран умывальника. Воды не было.

— Вечно этот Задорин забывает воду наливать. Один момент. Я сейчас принесу, — сказал парень, схватил кувшин и исчез. Он говорил северодвинским говорком, и я сразу признал в нем архангелогородца. Скоро парень вернулся, налил воды в умывальник.

— Вы кем здесь работаете? — спросил я.

— Боцманом.

— Архангелец?

— Ага. Сергей Козьмин. А вас как зовут?

Я назвался.

— Ладно. Будем знать.

Боцман ушел, а я оделся потеплее и пошел на мостик. Козьмин мне понравился. Молодой, архангелец, веселый — значит, наверное, хороший боцман. К своей большой радости, первым, кого я встретил на палубе, был мой соученик по Мореходке, Георгий Шадцкий. Мы кончали с ним на штурмана дальнего. Он очень удивился, увидев меня.

— Ты как сюда попал?

— Третьим.

— Ах, верно! Михаил Иванович говорил, что пришла замена Гиршеву, но фамилии твоей не назвал.

— А ты кем здесь? — поинтересовался я.

— Старпомом.

Значит, теперь он мой непосредственный начальник. На «ты» называть нельзя, и я сказал:

— Это хорошо, Георгий Степанович. Поплаваем вместе. Вы меня в курс дела введете.

— Субординация только на людях. С глазу на глаз можешь называть меня на «ты» и по имени.

Шадцкий, маленький, кругленький, с карими, немного выпученными глазами, излучал добродушие. Он был старше меня, и в Мореходку пришел, имея солидный стаж второго помощника. Родился он где-то в Керчи или Анапе и начал свое плавание в детском возрасте, на парусных «дубках». Поэтому морское дело Георгий Степанович знал отлично.

— Ладно, потом поговорим. Иди на мостик. Сейчас отходить будем.

Погода еще ухудшилась. С неба падали мокрые хлопья снега, превращаясь на палубе в грязноватую жидкую кашицу. Все кругом было неприветливым, серым, холодным. Ветер то усиливался, то ослабевал. По мостику прохаживался Михаил Иванович в короткой брезентовой канадочке с меховым воротником. Заметив мое появление, он спросил:

— Ну как, выспались? Сейчас пойдем. Проверьте карты, пожалуйста.

Теперь я хорошо разглядел капитана. Ему было лет сорок пять. Высокий, худощавый, под серыми спокойными глазами набрякшие мешки, какие бывают у людей с больным сердцем. Волосы светлые, с проседью. На лбу три глубокие морщины.

Симка говорил мне, что «Эльтон» идет с грузом зерна в Стокгольм. Я проверил карты на переход. Все было подобрано, на столе лежала первая ходовая карта. Я доложил капитану о том, что все готово. Он кивнул, взял мегафон и приказал отдать швартовы. На баке засуетились Шадцкий и боцман. Концы поползли на палубу.

— Дайте малый ход вперед, — сказал мне капитан, и я переставил медную ручку телеграфа.

«Эльтон» тяжело вздохнул, под ногами чуть-чуть задрожало. Это заработала машина и закрутился винт. Судно отходило от пирса. Налетел маленький шквал. Корму начало валить под ветер. Я забеспокоился. Мы могли задеть за пирс.

— Полный вперед! — скомандовал капитан, перегибаясь через планширь и наблюдая, как проходит корма. — Дали полный? Повторите еще, не то навалим…

Я прозвонил несколько раз «полный». Но мне показалось, что ход не увеличился.

На мостик прибежал «дед». У него были испуганные глаза.

— Михаил Иванович! — закричал он. — Ходу прибавить сейчас не можем. Пар не стоит. Через несколько минут поднимем… А пока так придется…

Капитан повернулся к «деду». Он был совершенно спокоен.

— «Пока» мы чуть не навалили. Прошли чудом чисто. Что же вы пар на стоянке не подняли? Ведь знали, что будем отходить?

«Дед» смущенно развел руками:

— Кочегары неопытные. Сейчас механики помогают. Поднимем.

Капитан ничего не ответил. «Дед» спустился вниз. Освободившись после швартовки на корме, на мостик пришел второй помощник. Была его вахта.

— Могу быть свободен? — спросил я капитана.

— Да-да, пожалуйста, идите.

Я решил поближе познакомиться с судном. Пошел на нос. Отсюда хорошо, была видна вся его передняя часть. Две высокие, тонкие колонки прижимались вплотную к надстройке, стрелы опускались прямо на люка, мачта стояла у самого носа, и этот необычный дополнял нелепый, выше человеческого роста, фальшборт. Все указывало на то, что «Эльтон» — чистый лесовоз и с апатитовой рудой он будет кувыркаться, как ванька-встанька. На белой надстройке, палевых колонках, стрелах, фальшборте, как проказа, лежали неопрятные ржавые пятна и подтеки. Такого запущенного парохода я еще не встречал.

На кормовой палубе боцман Козьмин с вахтенным матросом сильной струей из шланга смывали угольную пыль, облепившую все судно во время бункеровки. Заметив меня, Сергей сунул ствол шланга за борт и хмуро сказал:

— Пароплав наш осматриваете? Дрянь коробка. Вы на корму пройдите, посмотрите, как мы живем. Вот где гадюшник! Начальника бы пароходства туда — пожить на недельку. Сразу бы в ремонт поставил. И кто такому самодуру пароходство доверил? Ведь здесь люди тоже… — Боцман сплюнул и принялся за прерванную работу. Я отправился в жилые помещения команды. То, что я увидел, превзошло образную Серегину характеристику.

В полукруглой темной столовой за сколоченным из грубых досок столом в ватниках и шапках сидело несколько человек из команды. В мутные, запыленные иллюминаторы дневной свет почти не проникал. Посредине подволока так же, как и в кают-компании, вполнакала теплилась тусклая, голая лампочка. Под ногами, на грязном линолеумовом полу чавкала черная жижица. По бортам тянулись ржавые трубы и батареи парового отопления. Из всех соединений вырывались тонкие струйки пара. От этого воздух в столовой был тяжелый, влажный, переборки покрывали мелкие капельки воды. Казалось, что ты попал в предбанник.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал я.

— Здравствуйте, если не шутите, — отозвался молодой человек в ватнике, не меняя позы.

— Я третий помощник. Вместо Гиршева.

— Очень приятно. Деньжонки нам будете платить, значит? За такую жизнь двойная зарплата полагается. Учтите это, — невесело пошутил один из сидящих. — Посмотрите, как живем…

Человек встал, распахнул одну из дверей, выходящих в столовую:

— Любуйтесь. Это наши каюты.

Маленькая, узкая, с двухъярусными койками, с таким же спертым воздухом и парящей грелкой, как и в столовой, она мало напоминала каюту на советских судах.

— Да уж… — сочувственно проговорил я, закрывая дверь.

— Вы посидите с нами, третий, — пригласил меня моряк. — Расскажите что-нибудь.

Я уселся за стол. Заговорили все сразу.

— Вы нам не можете объяснить, почему такую дрянь в море выпустили?

— В машине все разваливается…

— В таких условиях разве жить можно? Робу негде посушить. Все время сырые ходим…

— Как только придем в Мурманск, срываюсь с этой коробки и жалобу в профсоюз напишу…

— Да кто тут останется? Все уйдут… Пусть начальник сам плавает!

— Каждый рейс обещали в ремонт поставить, а тут обманом на всю зиму выпихнули. Знаете, здесь раньше общий кубрик был. Профсоюз потребовал каюты отдельные сделать. На Канонерском заводе за три дня эти стойла построили. Видите, даже покрасить не успели, торопились… Требование выполнили, а что плохо — так сказали: временно, мол. Капитан протестовал. Не помогло. Вот какое оно дело. Ну ладно, придем в Мурманск, найдем кому пожаловаться…

— Как еще дойдешь… Загнешься где-нибудь по дороге.

— Ну, хватил. Дойдем. Чувствовалось, что моряки возмущены.

— Конец месяца и года. Вот и послали, чтобы план вытянуть, — сказал я.

— Так что ж, по-вашему? Можно суда посылать с опасностью для их плавания? Кто поумнее был, убежал с парохода. Набрали молодых, необстрелянных, и мы, старики, поверили и остались. Не привыкли бросать корабли в тяжелый момент. Думали, ремонт отстоим, потом плавать будем как люди, — проговорил седой, грузный человек. — Не тут-то было. Ладно, теперь поздно ахать, вкалывать надо до седьмого пота. Пар совсем не стоит. Уголь еще дрянной попался вдобавок. Давай, Морозов, собирайся. Скоро уродоваться пойдем, — повернулся он к совсем молодому парень-ку. Во время всего разговора тот молчал, испуганно глядя на седого. Я понял, что это новичок.

Я ушел из столовой с тяжелым чувством. Мне было жаль капитана, команду, самого себя и этот старенький, выбивавшийся из сил, чтобы выполнить план, неухоженный пароход.

Я принял вахту у Георгия Степановича, когда «Эльтон» уже шел в Финском заливе. По бортам шуршало сало. Начиналось ледообразование. Впереди мигал желтый огонек маяка.

— Нерва, — сказал Шадцкий. — Ход адмиральский— семь миль. Пароход Фультона, наверно, так ходил. Ветер утих. Дрейф я снял. Свистнешь капитану, когда будем подходить к Гогланду. Счастливой вахты!

Шадцкий ушел. Я взял пеленги, проверил точку, заглянул в компас. Теперь, принимая вахту, я всегда все проверял. Это значило, что я становился настоящим штурманом.

Я вошел в «голубятню». За моей спиной рулевой изредка поворачивал штурвал. «Видимо, опытный парень стоит. Мало гоняет руль», — машинально подумал я и тут же спросил:

— Как ваша фамилия?

— Никитин Мстислав.

— Где раньше плавали?

— На разных судах. Последний год учился в херсонской Мореходке, да по семейным обстоятельствам пришлось уйти со второго курса.

— А другие ребята что собой представляют?

— Сашка Горбулин с «Карла Маркса» сюда попал, Задорин с буксира, Петя Коган начинающий. Остальные матросы — новички. Ничего, в общем, ребята.

Ветер затих. «Эльтон» неслышно полз по присмиревшему морю. Хода совсем не ощущалось. Казалось, что Гогландский маяк не приближается. Капитан поднялся на мостик, не дожидаясь моего вызова. Я заметил красную, светящуюся точку в правом крыле и перешел туда. Капитан молча курил. Я встал рядом.

— Ну, как идем? — услышал я глуховатый голос. Капитан швырнул окурок за борт. — Плохо?

— Семь миль.

— Это еще ничего. Сильного ветра не будет — послезавтра придем. — Михаил Иванович помолчал, вытащил новую папиросу, закурил и каким-то другим, потеплевшим тоном продолжал: — Мне жаль этот пароход. Знаете, встречаются в жизни такие дома, предметы, животные… Смотреть на них не хочется, кажется, только на свалку им дорога. Ан нет! Найдется человек, приложит к ним руки, поработает — и все сразу переменится. Засверкает, заблестит вещь и еще долго служит человеку верой и правдой, как говорят.

Мне стало приятно, что и капитан испытывает к пароходу такие же чувства, как я.

— «Эльтон» неплохое суденышко. Мореход прекрасный. Норвежцы умеют строить. Запущен только страшно. Продали его хозяева итальянцам, те англичанам, англичане нам. А ремонта настоящего не давали, эксплуатировали на износ. Там так принято. Ну, и мы по тому же пути пошли… Неверно это… Дать ему капитальный ремонт, еще много лет поработает. А как на нем лес удобно возить! Заметили? Ну, вот и траверз Гогланда. Давайте менять курс.

Михаил Иванович скомандовал рулевому поворот, дал новый курс и, пожелав мне счастливой вахты, спустился к себе в каюту.

— Мировой чудак Павлов, — услышал я из темноты голос Никитина. — Поверите ли, я вот с ним второй рейс делаю, всякое бывало, но чтобы я слышал раздолб какой-нибудь на высоких тонах или психование при швартовках — никогда. Стальной выдержки человек. Команда за него горой. К нему никаких претензий. Любят, хотя он с нами и не разговаривает почти. Хороший человек и моряк прекрасный, — закончил матрос.

Хороший человек! Какая высокая оценка.

Мы пришли в Стокгольм, как и рассчитывал Михаил Иванович, через сутки, в полдень. Стоял легкий, приятный морозец. Ветра совсем не было. Улицы, крыши домов, деревья покрывал толстый слой пушистого, белого, какого-то теплого снега.

Вечером я отправился на берег. Шведы готовились к рождеству. Принаряженный город сверкал разноцветными огнями витрин, реклам, протянутыми через улицы гирляндами электрических лампочек. На пути то и дело попадались седобородые Санта-Клаусы, раздававшие приглашения посетить кафе и рестораны.

У окон больших универсальных магазинов толпилась восторженная детвора. Да и было чему восторгаться. Я сам долго простоял у одной такой витрины. За стеклом механические гномики и Белоснежка разыгрывали смешную пантомиму. Здорово это было сделано! Улицы наполняли веселые, улыбающиеся, нагруженные покупками люди. Чувствовалось приближение праздника. Я вспомнил предновогодний Ленинград, сверкающий Невский, такие же веселые толпы людей, выливающиеся из «Пассажа», Гостиного двора, ДЛТ…

Стокгольм предвкушал обильные рождественские столы, традиционных жареных гусей, уютные зажженные елочки… А в это время на «Эльтоне» при сиротском свете мутных лампочек вконец измученная машинная команда, начавшая работу сразу же, как пароход подал швартовы, и не сходившая на берег, ремонтировала питательный насос, глушила потекшие дымогарные трубки в котле, заменяла эжектор… Механики, машинисты, кочегары не спали всю ночь. Они ругали «Эльтон», начальника пароходства, короткую стоянку, ко работали. Отход был назначен на завтра. Мощные элеваторные трубы уже заканчивали высасывание зерна из трюмов. Все понимали, что из-за ремонта в порту стоять нельзя. К чертям собачьим полетит весь план, если таковой все же удастся выполнить. «Дед» совсем осунулся и походил на исхудавшего моржа. Усы его повисли, он смотрел на мир воспаленными от усталости и бессонницы глазами, в глубине которых затаился страх: стармех боялся новых подвохов, которые ему все время преподносил «Эльтон». Начнут ремонтировать одно, сейчас же выявляются новые дефекты.

— Прямо и не знаю, что делать. Руки опускаются. Конца края нет работе, будь она неладна, — жаловался вчера «дед» за ужином. — Лучше за борт выброситься, чем на таком пароходе плавать.

На следующий день в двенадцать часов «Эльтон» все же ушел из Стокгольма. Подлатали. Балтика встретила ласково. Тихим, сереньким, безветренным морем. Но на вахте старпома «Эльтон» выкинул фортель. Отказал руль. Меня вызвали на мостик, потому что старпом и «дед» метались по палубе в поисках повреждения. Капитан стоял в крыле и мрачно курил. Я боялся что-нибудь у него спрашивать, но Михаил Иванович сам сказал:

— Следовало ожидать. Хорошо, что случилось в пустынном месте, судов поблизости нет, а то могла быть неприятность… «Дед» здесь ни при чем. Валится все.

На мостик прибежали красный от гнева Шадцкий и совершенно разнервничавшийся «дед». Оба они жестикулировали и кричали.

— У меня на палубе все в порядке. Неисправность только в рулевой машинке! — орал старпом. — Я все проверил!

— Я тоже все проверил! Смотри у себя в валиковой передаче! Я за свои слова отвечаю, не мальчишка какой-нибудь, — задыхаясь, шипел «дед».

Капитан послушал с минуту эти препирательства и спокойно сказал:

— Вы, товарищи, не спорьте. Георгий Степанович, поставьте двух матросов на ручной привод, пойдем потихоньку, пока погода тихая. А тем временем вы найдете и устраните повреждение. Вот так.

С час шли на ручном. Нашли неисправность в рулевой машинке. «Дед» был посрамлен, ругался, сам занялся исправлением. Исправил и заявил:

— Я ни за что не отвечаю. Все держится на соплях. Каждую минуту может повториться.

Михаил Иванович сощурил глаза и негромко проговорил:

— Будем проходить Зунд, сами станете наблюдать за рулевой машинкой и отойдете от нее, когда пролив останется позади. Там руль должен работать.

Стармех пробурчал себе под нос: «Я тоже не бог…» — и удалился.

Пролив прошли благополучно. Пока двигались по узкому фарватеру Дрогден-канала, «дед» бессменно дежурил у рулевки, В Северном море опять начались неполадки. То грелся мотылевой подшипник, то вода сочилась через дейдвуд, то совсем не горел уголь…

Теперь мы со страхом ожидали появления «деда» в кают-компании. Он приходил, забивался в свой любимый угол на диване, маленький, жалкий, измученный, и высыпал свои неприятности. «Дед» был вестником зла, тревог и беспокойства. Я заметил, что, когда открывалась дверь и капитан видел входящего стармеха, он крепко сжимал мельхиоровое кольцо от салфетки и держал его так, пока механик не кончал докладывать о том, что еще случилось… Пожалуй, это было единственным проявлением его чувств. Во всем остальном капитан сохранял олимпийское спокойствие. Он молча выслушивал «деда», потом, как всегда негромким глуховатым голосом, отдавал приказание: надо делать то-то…

Из разговоров остальных механиков я понял, что наш «дед» не на высоте. Он был слишком стар, боязлив и недостаточно грамотен. Он принадлежал к славной плеяде механиков-практиков, но, вероятно, бесконечные «траблсы» [6] в машине довели его до состояния полной растерянности. «Дед» не слушал советов более молодых механиков, считая, что, приняв их, он потеряет свой авторитет, и подчас делал не то, что надо. Механики потихоньку ворчали, но старший механик — это старший механик, и скрепя сердце выполняли его распоряжения.

Наверное, капитан Павлов тоже знал, что «дед» не очень-то подходит- к этому трудному судну, но ни одним словом, ни одним жестом не дал ему этого почувствовать. Я же все ждал, когда кончится его долготерпение, он взорвется, «психанет» и, может быть, переведет второго механика в старшие. Однажды я даже спросил капитана:

— Михаил Иванович, почему вы так спокойно относитесь к тому, что происходит в машине? Собрали бы всех механиков, послушали, что говорят, может быть раздолбали…

— Не надо напрасно нервировать людей. Я знаю, что они делают все, что могут. Какой толк, если я буду кричать на них, требовать невозможного? Не надо…

— Как же напрасно? А вы знаете, что «дед» в последний раз…

— А что «дед»? — прервал меня капитан и так холодно взглянул, что я уже не рад был, что завел этот разговор. — «Дед» в порядке.

Я понял, капитан все знает, но жалеет старика и ничего ему не скажет.

Мы прошли маяк Линдеснес и с нетерпением ожидали, когда пароход зайдет в спокойные норвежские шхеры. Всем казалось, что там идти нам будет легче, но в последний момент Михаил Иванович решил иначе:

— Пойдем морем, с внешней стороны полуострова. Для нас этот путь безопаснее.

Начали огибать Норвегию. В машине продолжались мелкие неполадки, но так или иначе «Эльтон» приближался к Мурманску. На траверзе Вест-фиорда случилось непоправимое. Во время обеда в кают-компанию вошел «дед». По его виду все сразу поняли: случилось что-то серьезное. Капитан сжал кольцо от салфетки.

— Трубки в котле потекли, — сказал «дед» таким тоном, как будто бы он сам испортил эти проклятые трубки. На него было жалко смотреть.

— Новые потекли или те, что вы вальцевали в Стокгольме? — спросил капитан.

— Новые.

— Много?

— Много. — «Дед» безнадежно махнул рукой.

— Придется глушить.

— Пару не будет.

— А что вы предлагаете иное? Стармех пожал плечами.

— Берите людей с палубы. Пусть помогают в кочегарке. Георгий Степанович, дайте стармеху пока трех человек. Мы сами постоим на руле, — сказал капитан, вставая.

Мрачные, мы разошлись по каютам.

Кочегары выбивались из сил. Пар садился. Судно уже шло со скоростью шесть миль. К каждой кочегарской вахте добавили по одному матросу. Помощники стояли на руле. Капитан сам лазил на главный мостик брать пеленги. И тут нам окончательно не повезло.

Подул крепкий встречный норд-остовый шторм. «Эльтон» мужественно подставлял ему свою слабенькую грудь, а ветер все давил и давил, неистово рычал, бросая на переднюю надстройку тонны воды. Ход сбавился до четырех миль, потом до трех, и вскоре пароход почти остановился. В вахтенном журнале я записал: «За вахту прошли три мили». Это за четыре часа невероятных усилий в кочегарке!

К ночи усилился мороз, началось обледенение. Капитан объявил аврал. При наших слабых силах это была неравная борьба. Но обледенение опасно, и мы, сменившись с вахты, с пешнями, ломами и лопатами отправлялись на переднюю палубу — кололи, рубили, выбрасывали лед за борт, а он снова намерзал и намерзал, не давая передохнуть. Роба покрылась сплошной ледяной коркой. Нас все время накрывало водой, и она замерзала.

Сколько капитан простоял на мостике, я не знаю. Мы сменялись, немного отдыхали, снова выходили на околку льда, а он, завернувшись в полушубок, поверх которого топорщился дворницкий зеленый плащ, монументом стоял в крыле мостика, наблюдая за морем и нами. Он один отвечал за все…

К счастью, шторм продолжался недолго. К полудню следующего дня ветер заметно утих, море начало успокаиваться, обледенение прекратилось. Судно пошло быстрее. Сбросили остатки льда за борт, объявили отбой авралу. Но на брашпиле, вантах, стрелах висели и лежали огромные глыбы льда, делающие наш пароход похожим на фантастическое полярное чудовище. С колоссальным напряжением сил всего экипажа «Эльтон» дошел до Кольского залива. Мурманск был совсем близко. Все с облегчением вздохнули: «Ну, уж теперь нам ничего не страшно. Дома». Но пароход, как бы мстя людям за такие преждевременные мысли, отколол последний номер. «Дед» доложил капитану:

— Уголь кончается. До Мурманска не хватит. Что делать будем?

Этот разговор происходил в штурманской рубке, но я слышал его дословно. В рубке наступило молчание. Потом «дед» всхлипнул, и я услышал его истерический шепот:

— Не могу я больше! Понимаете, не могу! Списывайте меня сейчас же, отправляйте в Ленинград или куда хотите. Освобождайте от должности немедленно, Я рапорт напишу…

— Федор Тихонович, зачем такие слова? — тихо проговорил капитан. — Не волнуйтесь, успокойтесь. Дойдем как-нибудь. Я сейчас в Мурманск радиограмму дам, чтобы буксир держали наготове, в крайнем случае у нас запасные лючины есть, их сожжем, все дерево на судне может в котел пойти, если потребуется. Дойдем, это не в открытом море. Сколько осталось угля?

— Тонн семь.

— Ну вот, видите! Почти достаточно. А если вы прикажете кочегарам все бункера под метелку зачистить, то должно хватить.

Механик хлюпнул носом и молча вышел из рулевой рубки. За ним на мостике появился Михаил Иванович. Такой же, как обычно. Как будто бы в бункерах его судна было полно угля.

— Понимаете, уголь кончается. Такая неприятность! Перед самым портом — и обезуглиться! Ну, ничего… Из-за потекших трубок и этого шторма получился пережог.

Я ничего не ответил. Мне казалось, что большей подлости пароход не мог нам подстроить. Ведь в порту смеяться будут… Это был апофеоз нашего рейса. Но я ошибался. Апофеоз наступил позднее.

Лючины и шлюпки жечь не пришлось. Не потребовался и буксир. «Эльтон», еле ворочая винтом — пар уже почти сел, — подполз к угольному причалу. Подали швартовы, и через несколько минут над люком бункера открылся первый ковш с углем.

После бункеровки нас перетянули к Лесному причалу. За обедом Михаил Иванович сказал:

— Спасибо вам, товарищи, за все. Я понимаю, как было трудно. Такие рейсы выпадают раз в жизни. Больше этот пароход никуда не поплывет. Сейчас иду на телефон, буду звонить в политотдел, начальнику пароходства, в обком, до Москвы дойду, пусть делают что хотят, но судно в море идти не может.

Капитан отсутствовал долго. Он вернулся только к вечеру. Грея озябшие руки о стакан с горячим чаем, Михаил Иванович рассказывал;

— Новостей полно, товарищи. Прежде всего, пока мы с вами плавали, «друга» моего, начальника пароходства, за всякие художества сняли. Раскусили, что это за птица. Говорил с Войханским, главным инженером, доложил о состоянии судна и о том, как мы шли. Он приказал немедленно ставить «Эльтон» в ремонт, тут, в Мурманске. Сделать все, что необходимо, для возвращения в Ленинград, а там поставят в капитальный. Так что будем ремонтировать пароход.

Казалось, что таким решением подводится черта под всеми нашими неприятностями. Но «Эльтон» не успокоился. Он преподнес нам напоследок еще один сюрприз.

Утром пришел вконец убитый «дед» и объявил:

— Все питательные средства отказали. Выгребаем жар из топок. Через несколько часов на судне будет холодно.

Вот этого никто не ожидал! Снаружи минус двадцать. Жить на пароходе будет невозможно.

— Позаботьтесь о том, чтобы переселить команду в общежитие, — приказал капитан Шадцкому, — пока на судне не будет пара. А вы, Федор Тихонович, договоритесь с мастерскими о срочном ремонте питательного насоса. Это в первую очередь.

Вечером команда ушла с судна. На пароходе остались капитан, старпом, «дед» и я. Не захотели переходить в общежитие. Собрали все теплое — тулупы, полушубки, одеяла — и устроили себе «берлоги».

«Эльтон» замерзал. На переборках появился иней, у иллюминаторов — лед. Температура в кают-компании понизилась до минус пятнадцати градусов. С воды туман. Мороз усиливался. Вахтенный матрос Горбулин пригласил нас на камбуз попить чайку. Камбуз был единственным теплым местом на судне. Попили чаю, поели разогретых консервов и мрачные залезли в свои берлоги. Будущее не сулило ничего хорошего. Стармех сказал, что мастерские перегружены и насос скоро не сделают. Сколько же нам еще жить в таких условиях?

Не успел я как следует устроиться в своей берлоге, скрипнула замерзшая палубная дверь и кто-то хриплым, простуженным голосом закричал:

— Есть тут кто, ай нет?

Я отозвался. В кают-компанию, стуча заледеневшими валенками, вошел парень в полушубке и завязанной под подбородком ушанке.

— Телеграмма вам.

— Кому?

— Не знаю. На ваш пароход. Давай распишись. Ну, и савурьян же у вас, ай-ай. Передохнете все от мороза, матросик.

Я включил фонарик, расписался. Почтальон не задерживаясь ушел. Телеграмма, как ни удивительно, была адресована мне. Смутная тревога вспыхнула в сердце. Я прочел: «Выехала семнадцатого вагон четыре встречай целую Лидуся».

Волосы зашевелились у меня на голове. Роковой смысл слова «выехала» постепенно доходил до сознания. Выехала! Остановить ее теперь уже нельзя. Так… Какое сегодня число? Семнадцатое. Девятнадцатого утром Лидочка приедет в Мурманск. Где она будет жить с ребенком? Нельзя же ей поместиться на «Эльтоне», в этой холодильной камере?! В общежитие ее не примут, да если бы приняли — обстановка там неподходящая. Многоместные мужские комнаты в бараке. Что же делать? Попробовать поискать жилье на берегу? Остается только это. Но надежды на успех мало. Сегодня об этом говорил один из портовых рабочих. Жаловался, что вот уже несколько месяцев с большой семьей ютится в углу у своего земляка. И ни за какие деньги не может найти ничего иного.

«В крайнем случае куплю билет и посажу их на обратный поезд. Ну что же будешь делать? Ведь я не виноват…» С этой невеселой мыслью я заснул.

Утром, нещадно паря в морозном воздухе, два прокопченных буксирчика подтащили к борту «Эльтона» такой же старый, но живой и теплый пароход «Спартак». На мостике, к своей радости, я узнал Ивана Васильевича Трескина, того самого дядю Ваню, который плавал старпомом на «Товарище». Это было мое спасение. Как только судно ошвартовали, я побежал на «Спартак». Узнав, что Трескин действительно капитан этого парохода, я постучал к нему в каюту. Первое, что я его спросил после взаимных приветствий, надолго ли он сюда пришел, и, когда услышал, что дней на десять-двенадцать, рассказал ему о своем безвыходном положении.

— Понимаешь, нет у меня свободных мест. Ко всем жены приезжают, и ко мне тоже. Да ты не огорчайся. Что-нибудь придумаем. Знаешь, вы можете расположиться в штурманской рубке. Там тепло, светло, стол большой. На диванчике мальчишка может спать. Одеял, матрасов у меня навалом. Бери сколько надо. Ну, порядок?

Я с радостью принял предложение. Вечером я занялся устройством. Притащил в рубку несколько матрасов, подушек, одеял. Сделал из стола что-то наподобие тахты, на диванчике укрепил сетку, чтобы мальчик не упал во время сна, помыл палубу. Все было готово, можно принимать гостью. Я успокоился. Конечно, это была не каюта люкс, и даже не каюта третьего помощника капитана на приличном судне, но жить в рубке все-таки было можно.

Девятнадцатого утром я отправился на вокзал. Когда я увидел жену и сына, все мои опасения и тревоги улетучились. Я так обрадовался, что они приехали. По дороге в порт я спокойно объяснил Лидочке, что у нас случилась авария с котлом и сейчас судно стоит без паров, но пусть она не беспокоится, нам любезно предложил каюту мой приятель капитан, ну, помнишь, тот самый дядя Ваня, что плавал старпомом на «Товарище»…

— Тот самый, который отпускал тебя так часто на берег в Одессе? — лукаво спросила Лидочка, и мы оба засмеялись. Ведь это было прошлое, а теперь я на правильном пути, плаваю штурманом на хорошем пароходе.

По мере нашего приближения к «Эльтону» настроение мое начало портиться. И не напрасно. Когда мы поднялись по обледенелому трапу на борт и Лидочка увидела грязные, все в ржавых подтеках надстройки, захламленную обломками досок, старыми котельными связями палубу, тонкую обшарпанную трубу, в глазах у нее что-то изменилось.

— Это твой пароход? Надежный, маленький, чистенький?

— Да, мой, — как можно развязнее ответил я. — Что особенного? Ремонт. Все суда так выглядят, когда стоят в ремонте. И нечего тебе расстраиваться. Глупая фанаберия! Всем женам лайнеры подавай. А кто же на этих будет плавать?

— Я не расстраиваюсь, и это не фанаберия, — печально сказала Лидочка. — Мне не нужны лайнеры. Мне тебя жалко и боязно за тебя…

Я уже проклинал себя за то, что сказал ей про эту фанаберию. Она никогда не хотела, чтобы я плавал на лайнерах, она требовала только надежного парохода.

— …Ведь он же старый как мир, твой пароход, и может развалиться в хороший шторм, — продолжала Лидочка. — Я не могу быть спокойной, пока ты плаваешь на таком… По-моему, сюда только в наказание посылают.

— Ничего подобного. Спроси у капитана, я тебя с ним познакомлю, вот отремонтируем, и будет не хуже других. Пойдем на «Спартак» в нашу каюту.

Как только мы пришли в рубку, сынишка начал теребить меня. Требовал, чтобы я показал ему руль. Пришлось выполнить его желание, благо штурвал находился рядом с нашей «каютой». Потом я дал ему мегафон, и он с восторгом принялся гудеть и командовать. Мое присутствие больше не было нужным. Молодой «капитан» стоял на мостике. Лидочка распаковала чемоданы, и рубка вдруг приняла жилой и уютный вид.

— Знаешь, здесь очень мило, — сказала жена, присаживаясь на диванчик. — Я не жалею, что приехала. Посмотрю, как ты живешь, и тебе будет веселее. Правда?

Я был так ей благодарен за эти слова.

Спустя несколько дней «дед» заболел воспалением легких, за ним свалился второй помощник. Их отправили в Ленинград. Один за другим под разными предлогами начали уходить матросы и кочегары. Капитан никого не задерживал. Приказом по судну Михаил Иванович перевел меня во вторые помощники.

Приехал новый старший механик. Это был человек лет тридцати пяти, высокий, с большой лысой головой, пухлыми губами, широким носом и светлыми голубыми глазами. По его выговору мы поняли, что это архангелец. Звали его Александром Алексеевичем Терентьевым.

Он долго бродил по замерзшему судну, облазил всю машину, кочегарку, жилые помещения, и когда мы собрались на камбузе, — теперь днем он был нашим постоянным местом пребывания, — посиневшими от холода губами сказал капитану:

— Хороший пароходик. Вот дадим ремонт и еще как плавать-то будем.

Михаил Иванович улыбнулся. Кажется, это была его первая улыбка за недели нашего совместного плавания.

— Вот и я говорю, что пароход хороший. Руки надо приложить.

— Приложим руки, — спокойно сказал Терентьев, и я сразу поверил ему. Пароход будет плавать.

Морозы ослабели, и мастерские прислали на судно рабочих. Александр Алексеевич действовал энергично. Вскоре после его приезда привели в порядок питательный насос, и новый «дед» с оставшейся командой установили его на место, заложили огни в топки. Через сутки в грелках парового отопления забулькала вода. Команда могла возвращаться на судно. Начался настоящий ремонт.

Забегу несколько вперед… В конце сентября 1936 года я встретил Михаила Ивановича на причале Ленинградского порта. Капитан сверкал золотыми нашивками, блестящими пуговицами, ослепительным крахмальным воротничком. Новый с иголочки форменный костюм отлично сидел на его сухощавой фигуре. Он посвежел, помолодел и никак не походил на того капитана Павлова, с которым я познакомился на «Эльтоне».

— Ну как плавается? — спросил он, пожимая мне руку. — Ушли с «Эльтона»?

— Ушел. А как вы? Где?

— «Турксибом» командую. Сегодня в рейс ухожу, в Испанию. Сейчас тороплюсь на судно. Там должен быть митинг. Пойдемте?

Я знал, что экипажу парохода «Турксиб» было оказано большое доверие — доставить собранное в Советском Союзе продовольствие и подарки для женщин и детей сражающейся с фашистами Испании. Значит, капитаном там Павлов. И в этот трудный, опасный рейс послали именно Михаила Ивановича. Спокойного, выдержанного, невозмутимого. Хорошего человека.

«Турксиб» стоял расцвеченный флагами. На грот-мачте под отходным флагом развевался флаг Испанской республики. Сотни провожающих толпились на причале. Михаил Иванович извинился и поднялся на судно. Начался митинг. С напутственными словами к морякам обратилась народная артистка Корчагина-Александровская. Я узнал ее. Говорили знатные рабочие, академики, служащие разных учреждений. Последнее, заключительное слово предоставили капитану. Он сказал очень коротко:

— Мы оправдаем доверие ленинградцев.

Под торжественные звуки «Интернационала» пароход отошел от причала. Тяжелым был этот рейс. Фашистские военные корабли подстерегали, ловили «Турксиб», но капитан Павлов привел его в испанский порт Сантандер благополучно. За смелость, находчивость, за отличное выполнение задания Советское правительство наградило Михаила Ивановича орденом. Тогда это было большой редкостью. А позже, во время Великой Отечественной войны, за плавание в северных конвоях в дополнение к нашим наградам капитан получил от английской королевы белый крест Виктории. Так высоко было оценено его мужество даже союзниками.

Встретился я и с «Эльтоном». Он грузил доски в Механизированной гавани. Чистенький, с зеленой подводной частью, только что выкрашенный свежими красками, пароход походил на игрушку. Я поднялся по трапу, зашел в кают-компанию. Она сверкала чистотой и порядком. Походил по палубе, спустился в помещения команды. Все было неузнаваемым. Каюты перестроили, увеличили, столовую перенесли в среднюю надстройку, установили хорошую вентиляцию. Я встретил боцмана Козьмина. Он все еще плавал на «Эльтоне». Серега обрадовался моему появлению. С гордостью водил меня по судну, спрашивал:

— Ну, как мы выглядим после капитального? Ничего похожего, правда? «Дед» мировой попался. В машине такой порядок навел, я тебе скажу! Ходить стали по десять миль, живем по-человечески, план меньше чем на сто десять процентов не выполняем. Денег кучу зарабатываем. Напрасно вы ушли. Пароход легкий, работать одно удовольствие. Кое-кто из старых еще остался. Теперь не выгонишь. А помните Мурманск? Жуть!

Я порадовался за судно и людей. Тогда я не знал, что вернусь на «Эльтон» и этот маленький пароход сыграет трагическую роль в моей жизни.

А пока мы ремонтировали пароход в Мурманске.