Глава XVIII Опыт несчастий, следующих за триумфами

Глава XVIII

Опыт несчастий, следующих за триумфами

Комическая фаланга старины Сакки завладела театром Сан-Сальваторе, потеряв однако Дербеса, своего лучшего солдата, решившего ничего не бояться. Совет компании Сакки отложил появление новой актрисы на середину сезона, чтобы возбудить любопытство публики: «При открытии театра, – говорили великие политики от сцены, – мы все и так еще довольно новы. Когда ажиотаж спадёт, мы выдвинем вперёд дебютантку; хорошо или плохо она играет, её придут посмотреть, и мы в этот день будем с полным кошелем». Деньги – это компас комедиантов.

Наконец настал момент показать Риччи. Она появилась в пьесе «Влюблённая, несмотря ни на что» во всеоружии, перед судом многочисленных зрителей: новая комедия, новая актриса, полный зал, значительный доход. Моя пьеса была одобрена, но решили, что первая актриса здесь едва ли подходит. Достоинства и храбрость Риччи, на мой взгляд, были доказаны полностью. Заменили мою пьесу, чтобы сделать вторую попытку, поставив античную трагедию. Дебютантка сыграла свою роль великолепно… и не получила аплодисментов: приговор был вынесен заранее, никто не желал менять мнения. Сакки попросил у меня перевод «Габриеллы де Вержи»[35]. Я дал его с сожалением, предвидя новый провал. Теодора проявила настоящий талант в роли Габриэллы, но поскольку в суждениях о ней отсутствовала всякая справедливость, товарищи сочли её впавшей навеки в немилость. Сквозь гримасы соболезнования на лицах актрис сквозило удовлетворение, но злопыхатели не учитывали моё упрямство, поскольку реабилитация жертвы стала для меня делом чести.

Эти три последовательных провала вместо того, чтобы сломить Риччи, буквально воодушевили её. Бурная и пылкая по темпераменту, амбициозная, как Люцифер, молодая женщина дрожала и плакала от гнева. Придя к ней со словами утешения, я застал ее в постели с лихорадкой, издающей стоны подобно раненому льву. Она проклинала Сакки, всю труппу и день своего прибытия в Венецию; после она объяснила причины своего гнева семейными, домашними и материальными обстоятельствами, описав с душераздирающим и страстным красноречием свою бедность, своё разрушенное будущее и потерянную карьеру. Она решительно отвергла утешения, надежды и всякие разумные объяснения. Именно тогда узнал я глубину её души, и её характер прояснился в моих глазах.

В один прекрасный день я приехал в театр с пьесой, озаглавленной «Принцесса-философ», в которой я наконец нащупал те струны, к которым публика, если она не глуха, должна была прислушаться; но смотрите, как далеко может зайти человеческая глупость: как только моя пьеса была прочитана и принята, Саки и компания поспешили уволить Риччи, так как якобы для неё не было роли. Они высказали молодой актрисе крайнее сожаление по поводу её ухода; они нежно её расцеловали; её приглашали остаться и еще раз попробовать фортуну, в то же время делая всё для того, чтобы заставить её незамедлительно уехать. Я возражал против её отъезда; я заявил, что поскольку моя пьеса была написана для Риччи, она одна должна играть главную роль. Тогда стали ворчать по поводу моей комедии. Стали шептать, что пьеса затянутая и скучная; характерные маски в ней не появляются, ей не избежать провала; я написал эту вещь только из упрямства, слабости и в ослеплении, с целью поддержать неспособную актрису, презираемую публикой. Указывали на непомерные расходы на декорации и костюмы, на убытки, которые понесёт компания в случае провала. Риччи дрожала от ярости, а я смеялся про себя, внушая ей, что она должна успокоиться и что близится конец её бедам. Личные страсти, которые разоряют семьи, а часто и государства, гораздо в большей степени опасны для комических компаний. Если бы не мое заранее принятое решение оправдать благоприятные прогнозы на успех дебютантки, мой действительно демократичный характер, у меня была тысяча возможностей послать к чёрту эту проклятую компанию, отягощенную глупыми страстями, от которой я ежеминутно терпел всякие обиды.

Между тем патриций Франко Гритти, из самых счастливых и самых умелых перьев Венеции, представил в театр Сакки прекрасный стихотворный перевод «Густава Вазы» Пирона. Он спросил моего мнения, и я настойчиво советовал ему дать роль Аделаиды синьоре Риччи. По этому случаю в труппе был бунт. Выдвинули сотню возражений. Поскольку меня это уже не касалось, я возвысил свой голос в её защиту. Пьеса предоставлялась бесплатно, знатным сеньором, и было, наконец, решено её поставить. Со своими пятью сотнями дукатов заработка бедной Теодоре не на что было заказать шведский костюм, вышивки и меха которого были очень дороги. Её товарки, в восторге от её затруднения, стали, на правах друзей, ругать главную роль за богатство одеяний героини, они высказывали опасение, что Теодоре не хватит никаких денег на костюмы; но я предвидел этот удар и шепнул словцо синьору Гритти. В день представления Теодора предстала, одетая богаче и с большим вкусом, чем ее подружки, которые с трудом могли скрыть своё удивление и зависть. Пьеса имела успех. Риччи играла, на мой взгляд, не лучше, чем на своих трёх первых дебютах, однако публика наградила её аплодисментами. К ней вернулась смелость, и она снова поверила в мои хорошие предсказания.

Закончился срок представлений «Густава Вазы»; труппа хранила выразительное молчание о моей «Принцессе-философе». Несмотря на мнение Теодоры, возмущенной этим рассчитанным забвением, я рискнул напомнить о своей пьесе Сакки и для достижения успеха использовал маленькую военную хитрость. Я сказал на ухо известному разносчику новостей, что синьора Манцони, первая актриса театра Сант-Анджело, как мне кажется, создана, чтобы играть «Принцессу-философа». При моей отцовской любви к пьесе я хотел бы передать её соперничающей труппе, не считая это за дурное, поскольку Сакки от неё отказался. Сразу же ужас распространяется по кулисам Сан-Сальваторе. При мысли, что я окажусь во враждебном лагере перебежчика Дебреса, они почувствовали необходимость взяться за моё творение. Старина Сакки, человек жестокий, раздражительный и с огненной кровью, вырвал пьесу из моих рук, несколько дней крича, ругаясь и сметая все препятствия. «Принцесса-философ» была поставлена с необычайной быстротой. Риччи сыграла в ней длинную и трудную роль, с талантом, превзошедшим все мои ожидания, Публика, наконец, вернулась к правде. Восемнадцать исполнений подряд, большой наплыв зрителей и значительная выручка утвердили в общественном мнении эту столь презираемую ранее молодую дебютантку как непревзойденную актрису несомненного и несравненного дарования. Начиная с этого момента она имела только триумфы. Её коллеги больше никогда не оспаривали её превосходства, они её не отпускали, и ревность по необходимости молчала, учитывая общую выгоду, которая превыше всего.

Если благодарность труппы была велика, выражений признательности Риччи было не меньше. Это моей настойчивости, моим советам, моей доброй дружбе молодая премьерша была обязана своим счастьем и победой над своими врагами. Она ничего не жалела для того, чтобы сохранить мою поддержку и одной владеть всей моей добротой. Чего ей опасаться, говорила она, если опорой ей – рука Колосса Родосского? А кроме того, я должен открыто засвидетельствовать свое в ней участие, в противном случае месть в скором времени уничтожит моё творение. Если бы я её слушал, она втянула бы меня в изрядные осложнения! Эта женщина, не зная ни своих товарищей, ни моего характера, ни своего, довела бы меня до совершения грубых ошибок. Моё откровенное пристрастие могло накликать новые бури, более страшные, чем предыдущие. Боясь вызвать моё неудовольствие, директора-распорядители уступали бы претензиям Риччи, её мелким обидам и сотне женских прихотей, которые сделали бы ее и меня тиранами компании. Я стал бы покровителем высокомерным, грозным, нетерпимым; пришлось бы лишить моей личной дружбы других знакомых актрис. С её легкомыслием, энтузиазмом, её причудливыми фантазиями и жаждой похвалы эта молодая ветреница слабо осознавала преимущества благоразумия, умеренности и хороших манер. Она даже не могла видеть свои ошибки, поскольку по самые глаза погрузилась в некоторые свои затруднения. Кроме того, я прекрасно понимал, что эти фантастические мозги, так нуждающиеся в советах и защите, посмотрят одним прекрасным утром на своего проводника как на скучного и неудобного педанта. Риччи не было никаких оснований думать, что я в нее влюблен, но чрезмерное тщеславие шептало ей, что её власть над моей душой должна быть безгранична. Не беспокоясь о том, что она думает, я дарил ей свою теплую дружбу, потому что она этого заслуживала. Этот период моей жизни был полон сладости и истинного удовольствия. Со мной были знакомы, меня любили, за мной гонялись все, кто был связан с театром. Комедианты, музыканты, танцоры – весь мир артистов полагал, что нуждается в моей помощи, моем мнении. Не хотели ни открыть, ни закрыть выступление без моих пролога или прощания. Со мной консультировались по балетам, пантомимам, куплетам, партитурам. Я никогда не злоупотреблял кредитом, который имел, будучи в моде, и даже хорошеньким актрисам, могу сказать, показывал незаинтересованность, довольно редкую для человека, так востребованного и так ласкаемого. Некоторые могут подумать, что я устраиваю парад из своей философии, другие – что я был дурак, что не воспользовался расположением Венер кулис. Из честного рассказа о моих отношениях с Риччи будет видно, что я был еще более глуп, чем можно себе представить.

Как и все актрисы Италии, Теодора не получила образования. Родившись в нищей семье, у вульгарной матери и пьяницы отца, с полудюжиной заброшенных сестёр, она провела детство, выполняя дома обязанности служанки. Некий Пьетро Росси, хозяин странствующей труппы, оценив её хорошую память и некоторые комедийные способности, выпросил её у родителей. Мать, обрадовавшись, что избавилась от своего чада, отправила дочь в мир без особых церемоний, лишь перекрестив ей лоб пальцем и произнеся такое поучительное благословение: «Уходи, зарабатывай свой хлеб и старайся не попасть обратно в семью, слишком накладно кормить тебя». Теодора с закрытыми глазами окунулась в театральную карьеру. Её природные способности, ее красота, молодость, одобрение публики и пример других актёров поддержали и развили её талант. Только отсутствие культуры, а также пылкий и опрометчивый характер моей протеже препятствовали её прогрессу. В общении эта молодая женщина не блистала ни яркой беседой, ни мыслью, ни проницательностью; но притягивала открытость, скромность, изысканность, которой бедность придавала пикантности; ничего, что отдавало бы богемным беспорядком; приятность речи, некоторая наивность, способность к имитации такая, что она могла в разговоре представить карикатуру на любого из своих товарищей. Мне в Риччи внушало уважение то, что она не была способна солгать, не покраснев и не смущаясь. Со временем я узнал, что это невольное пламя, озарявшее её лицо, когда она произносила ложь, происходило от досады, что не удаётся скрыть правду так хорошо, как ей бы хотелось. Часто она рвала в клочья своими прекрасными зубками старых друзей, некоторые из которых оказывали ей прежде услуги, и мне не достало ума представить, что такое случится в один прекрасный день и со мной, потому что суетность – одежда, от которой трудно избавиться; правда и то, что всегда легко и охотно ощущаешь себя более уважаемым, чем другие люди! Никогда не мог я убедить Риччи потратить час на чтение хорошей книги, изучение французских классиков, она ни строчки не написала, чтобы овладеть орфографией. Увещевания, просьбы, упреки – все было напрасно. Она ссылалась на заботы о домашнем хозяйстве, и если я пытался в нашем разговоре задеть по крайней мере одну просветительскую тему, как я поступал с другими актрисами, она демонстрировала столько скуки, нетерпения и неприязни, что, чтобы не возвращаться к пустякам, я почитал себя счастливым обсудить некоторые из ролей, которые она должна играть. Основные темы, предлагаемые мне к обсуждению, были ограничены туалетами, в ходе консультаций с вечным зеркалом: композиции из кружев, смена лент, выбор тканей… Эта глупость была роковым препятствием на пути прогресса актрисы. Разумеется, были и успехи в исправлении недостатков, в личных триумфах; но если актриса щеголяет, выпрашивая аплодисменты, лорнируя публику, то – гений засыпает, жест становится ложным, акцент теряется, роль уже не играют, а читают, и Истина, видя, что над ней издеваются, пугается как птица и улетает, взмахнув крылом. Иногда я высмеивал свою протеже за мелкие цели, что ставили перед ней её амбиции. Спор разгорался. Шпоры моих шуток порой вырывали из уст разгневанной женщины глубокие и ужасные слова: «Если бы, находясь на сцене, – сказала она мне однажды, – я думала только о моей профессии, мне пришлось бы вскоре умереть от голода с моим недостаточным заработком». Я был возмущен этими дурными мыслями, и красавица, стыдясь своего порыва, заверила меня, что говорила это в шутку. Я отошел от неё, встревоженный и шокированный, я стал смотреть за её поведением более пристально и, видя ее хозяйственной, экономной, воздержанной, всегда дома, скромной в речи и в манерах, раскаялся в том, что осмелился подозревать её из-за неосторожного слова. Я представлял себе, что, добиваясь для неё увеличения заработка, убеждая тратить его более осмотрительно, давая ей хорошие советы и направляя её чувства и мысли в похвальном направлении, я кончил бы тем, что изгнал бы из её души пагубные представления, которые она впитала с детства. Тщетные иллюзии! Малые ростки часто содержат в себе смертоносные яды. Глаз мужчины близорук, когда он смотрит в сердце женщины. Шесть лет усилий, стараний, благодеяний и дружбы не стоили и соломинки против отравы, что этот ребенок всосал с молоком матери.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.