Мореходка

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Мореходка

Ленинградский морской техникум. Старая Мореходка. Школа, выпустившая много хороших моряков. Серое трехэтажное здание на Двадцать второй линии Васильевского острова. Внутри, у дверей висит надраенный колокол-рында, под ним стоит стол и сидит вахтенный с бело-синей повязкой на рукаве. Светлые, широкие коридоры.

Не похожа Мореходка ни на один другой техникум. Все здесь иное. Студенты называются учениками, аудитории— классами. В перерыве между лекциями ученики высыпают в коридоры и курилки. Во что только они не одеты! В голубые американские робы, в канадские клетчатые курточки, в синие свитера, в вязаные жилеты всех фасонов и расцветок. Это ребята, побывавшие в дальних плаваниях. Только мы, первокурсники, выглядим здесь посторонними в своих скромных штатских костюмчиках из «Ленодежды», И запах в коридорах особенный, медовый: старшекурсники курят голландский табак «три шиллинга за тонну». Покупают его за границей без пошлины, очень дешево и потому в больших количествах. Чтобы хватило на всю зиму, до следующего плавания. Послушать разговоры— тоже таких нигде в другом учебном заведении не услышишь. Говорят про Квебек, Лондон, Гамбург Средиземное море, Тихий океан, упоминаются пассаты, свирепые норды, названия пароходов и фамилии капитанов. В Мореходке три отделения: судоводительское, механическое и радио. Для механиков есть отличные мастерские. Для судоводителей — такелажный кабинет. Им руководит старейший боцман Грязнов. В кабинете везде развешаны кранцы, маты, всякие мусинги и оплетки. Здесь всегда приятно пахнет смолеными тросами и кажется, что ты попал на палубу парусника.

А преподаватели! Все они бывшие моряки, много плававшие в своей жизни. Энтузиасты. Люди, бескорыстно преданные морю. Вот к нам в класс идет Касьян Михайлович Платонов. Добрейший человек. Высокий, грузный, краснолицый, с большим носом. Он преподает нам несколько предметов: теорию и устройство корабля, океанографию и метеорологию.

Сейчас — теория корабля. Свои предметы он излагает обстоятельно, скучновато, но иногда такое выдает, что весь класс умирает от смеха. Мы уже знаем его байки. Платонов рассказывает о качке корабля и, сохраняя полную серьезность, говорит:

— Коровы груз опасный. Был случай, — он поднимает кверху указательный палец, — в Тихом океане, в свежую погоду, коровы, погруженные в трюмы, так раскачали пароход, что он опрокинулся. Почему? Потому что коровы, когда жуют сено, качают головами, и вот такое раскачивание синхронно с волнением послужило…

Класс разражается хохотом. На лице Касьяна Михайловича ни тени улыбки. Или еще:

— Бобовые грузы требуют особого внимания. Был случай, — палец поднимается кверху, — судно, перевозившее соя-бабы насыпью, было разорвано по швам. Корабль, очевидно, имел течь. Бобы приняли влагу, разбухли и… — он обводит класс лукавым взглядом.

Николая Ивановича Панина мы боялись. Его боялись не только мы, первокурсники, но и бывалые ученики старших классов. Мы трепетали перед ним. Николай Иванович читал астрономию. Читал отлично, но зато и спрашивал жестко.

Когда он входил в класс, брал в руки журнал, начинали дрожать даже самые лучшие ученики.

— Итак, повторим, — говорил Панин, устремляя свой взор к потолку. Черная эспаньолка, усики и блестящие, темные, немного мрачные глаза делали его удивительно похожим на кардинала Ришелье из романа Дюма «Три мушкетера». — О чем мы прошлый раз говорили? Часовой угол и прямое восхождение? — И как выстрел: — Корхов, к доске!

Достаточно было Корхову оговориться, как Николай Иванович отправлял его обратно со словами:

— Не знаете. Садитесь. Двойка.

В этот момент все мы старались вжаться в свои стулья, пока глаза Николая Ивановича блуждали по журналу. И снова выстрел:

— Козловский, к доске! Расскажите про первый вертикал.

Панин требовал точного изложения своего предмета. Он не признавал никаких оправданий, ссылок на болезнь и чрезвычайные обстоятельства. Не знаешь — получи двойку и будь впредь прилежнее. Целый год Панин держал нас в напряжении. Он отпускал узду, становился мягче, когда приближались переходные экзамены в следующий класс. Но тревожиться ему было нечего. Большинство знало предмет хорошо, и только самые отчаянные лодыри и тупицы на экзаменах получали неудовлетворительные отметки.

Лекций по морскому праву мы ожидали с нетерпением.

Сергей Иванович Кузнецов сумел заинтересовать нас. Всегда аккуратный, в белом воротничке, сухощавый, со старорежимной седой бородкой клинышком и такими же седыми волосами, он приходил в класс, надевал на нос очки и таинственно начинал:

— Итак… 18 января 1902 года в обширном зале страхового общества Ллойда трижды прозвучал колокол. Пароход «Эмансипейшн» погиб. Он столкнулся с французским пароходом «Жан Барт». «Эмансипейшн» затонул через час после столкновения. Владельцы парохода предъявили иск компании «Месажери Маритим» в триста тысяч фунтов стерлингов, но французы отклонили претензию, полностью переложив ответственность за столкновение на владельцев погибшего судна. И может быть, они выиграли бы дело, если бы не неожиданные показания французского лоцмана. Он сообщил…

Класс замирал. Мы уже не видели Сергея Ивановича Кузнецова. Перед нами был французский лоцман. Он давал показания в Королевском суде…

Отлично преподавал Кузнецов. Все так само и укладывалось в голове.

— Самый важный документ на судне, имеющий наибольшую юридическую силу, — вахтенный журнал, — учил нас Кузнецов. — Помните об этом всегда. Избави вас бог от небрежного или легкомысленного ведения журнала. Это может повлечь за собою непоправимые последствия. Вот характерный пример. Наш теплоход проходил норвежскими шхерами. В Вест-фиорде у него скисла машина. Надо было затратить двадцать минут на ремонт, и капитан попросил маленькое встречное норвежское судно подержать его теплоход за корму, пока механики приведут машину в порядок: берег был сравнительно недалеко, дул свежий ветер, и капитан боялся, чтобы их не снесло на камни. Через двадцать минут повреждение устранили. Капитаны обменялись по радио любезностями и разошлись в разные стороны. После чего наш капитан сделал в вахтенном журнале такую запись:

«Вследствие сильного нордового ветра и близости берега был вынужден из-за поломки машины на двадцать минут подать буксир на норвежский пароход «Сапсборг», за что обязался уплатить его капитану двадцать пять фунтов стерлингов. Если бы не принятые мною своевременные меры, выразившиеся в подаче буксира на пароход «Сапсборг», теплоход мог быть снесен на камни». Обратите внимание на последнюю строчку: «мог быть снесен на камни». Значит, при таком ветре погибнуть? Так?

— Так, так! — кричали мы.

— Вот эта запись, — продолжал Кузнецов, — каким-то образом стала известна владельцам «Сапсборга». Вероятно, через лоцманов-норвежцев, находившихся на борту. И вместо двадцати пяти фунтов вознаграждения за простую услугу владельцы «Сапсборга» потребовали миллион крон за спасение всего нашего теплохода. Резонно? Безусловно. Если наш капитан сам подтверждает письменно, в вахтенном журнале, что его судно подвергалось смертельной опасности, — значит, «Сапсборг» его спас от гибели.

— Неужели заплатили? — возбужденно орали мы. — Ведь это грабеж, жульничество!

Не хотелось верить, что наш капитан оказался таким профаном.

Нет, конечно, — успокаивал нас Сергей Иванович. — Мы тоже кое-что понимаем в морском праве. Все не так просто. Позиция «Сапсборга» тоже была шаткая. Но какую-то сумму, большую, чем двадцать пять фунтов, все же пришлось уплатить.

Вопросам нет конца. Кузнецов еле успевает отвечать… А тут звонок. Преподаватель уходит, а мы все еще горячо обсуждаем поведение капитана, лоцманов, владельцев «Сапсборга».

Я с благодарностью вспоминаю преподавателей Мореходки. Учили они нас хорошо. Васильев, Хабалов, Лосев, Маркузе, Глазенап, Платонов, Кузнецов — это были имена, пользующиеся известностью и уважением в морских кругах. Многие имели печатные труды. И во главе техникума — Дмитрий Афанасьевич Лухманов. Коммунист, капитан-парусник, писатель, конструктор, широко образованный человек. В одной из своих книг он писал: «Соленый ветер, которым я дышал столько лет, помог мне вложить истинно морской дух в сотни моих бывших учеников».

Он любил молодежь. Мы были для него не просто молодыми людьми, но людьми, которые будут представлять нашу Родину за границей, моряками, по выучке, мастерству и знанию которых будут судить о нашем торговом флоте. Он чувствовал себя ответствен- за каждого из нас. Дмитрий Афанасьевич Лухманов делал все, чтобы возродить хорошие морские традиции, и помогал нам освободиться от того скверного, что осталось от старого флота. Он был непримирим ко лжи, бахвальству, позерству и разыгрыванию из себя «морских волков». Он учил нас уважать море, быть с ним на «вы» и в то же время уметь его побеждать, не бояться.

Он был настоящим воспитателем моряков, воспитателем в лучшем смысле этого слова, искренне считавшим, что нет более почетной профессии, чем профессия моряка.

Дмитрий Николаевич входил в класс, и сразу же наступала тишина. Мы знали, что урок пройдет интересно. А может быть, урока вовсе не будет. Лухманов просто расскажет о каком-нибудь плавании, о тайфуне, о том, как судно уходило от урагана и что в это время делала команда. В сущности, это и был урок морской практики, и запоминался он на всю жизнь.

На нас, первокурсников, магически действовал и внешний вид Лухманова. Он полностью соответствовал тому представлению о капитане, которое мы получили, начитавшись всевозможных приключенческих романов о море. Кто из нас не восхищался Дмитрием Афанасьевичем, когда встречал его где-нибудь на улице! Он шел в своей длинной черной пелерине с золотыми застежками в виде львиных голов, в фуражке с суконным козырьком, шитым золочеными листьями. Мы знали— такую фуражку в то время мог носить только капитан, пересекший экватор. Он шел, нахмурив густые брови, прямо глядя перед собой.

Не шел, а плыл, опираясь на трость с замысловатой ручкой. Медленно, с достоинством. Редко кто из прохожих не оборачивался ему вслед. Многие ленинградцы знали его и шептали своим спутникам: «Смотрите, это Лухманов. Капитан «Товарища». В Аргентину ходил под парусами».

Его педагогическая и общественная деятельность были широко известны. Впоследствии Дмитрию Афанасьевичу присвоили звание Героя Труда.

Лухманов читал нам морскую практику и правила предупреждения столкновений судов в море — ППСС. Мы чувствовали себя капитанами, когда плавали на деревянных корабликах по учебному столу-морю.

Как мне хотелось завоевать расположение Дмитрия Афанасьевича! Хотелось побыть рядом с ним, послушать его рассказы, посидеть в его кабинете, получить какие-нибудь книги из его рук. Морскую практику я знал на пять. Но, видимо, этого было недостаточно, чтобы он заметил меня. Почти все знали морскую практику и правила на отлично. Знать их хуже считалось «не по-морски», дурным тоном.

Наконец выдался случай, о котором я мечтал. Однажды Лухманов вошел в класс и не стал, как обычно, спрашивать нас ППСС, а сказал:

— Товарищи, я делаю модель нашего судна «Красная Звезда». Кто из вас занимался моделированием и умеет обращаться с деревом?

Никто не успел опомниться, как я уже высоко поднял руку. Лухманов одобрительно взглянул на меня:

— Вот и отлично. Тебя не затруднит помочь мне? Надо сделать пятьдесят два блока разных размеров. Сумеешь?

— Конечно, — весело и убежденно проговорил я, как будто всю жизнь только и делал, что изготовлял блоки. На самом же деле мое знакомство с деревом было очень поверхностным. Я умел пилить и колоть дрова. Но желание быть поближе к Лухманову вселило в меня уверенность, что я все смогу.

— Тогда после уроков зайди ко мне домой, — сказал Лухманов и открыл журнал.

Я был на седьмом небе. В перерыве гордо ходил по коридору в окружении товарищей. Кто-то осторожно осведомился:

— А ты справишься? Это, знаешь ли, тонкая работа.

— Спрашиваешь! Сколько я этих блоков переделал… в детстве.

Когда я пришел к Дмитрию Афанасьевичу, он показал мне почти готовую модель «Красной Звезды». Он сам сконструировал этот парусник, а построили его силами и средствами нашего техникума на пустыре Васильевского острова. В скором времени «Красная Звезда» должна была идти в плавание вокруг Европы с командой и капитаном из учеников. «Красная Звезда» была детищем Лухманова. К сожалению, из-за каких-то формальностей и финансовых неувязок рейс этот не состоялся.

Дмитрий Афанасьевич достал пустую коробку из-под сигар и принялся объяснять мне, как нужно делать блоки. Работа действительно оказалась тонкой. Самый большой блок не превосходил размерами тельца пчелы.

— Для того чтобы пропустить через блок снасти, надо прожечь в нем иголкой два отверстия. Понятно? — заключил Лухманов, подавая мне коробку. Я кивнул головой. — Ну, прощай. Постарайся сделать блоки скорее. Когда будет готово, придешь, и мы с тобой начнем вооружать модель, — сказал он на прощание, выпуская меня из квартиры.

«Мы с тобой начнем вооружать…» Вот о чем я мечтал! Буду помощником у Лухманова. Прямо не верится!

Я прибежал домой и сразу же принялся за изготовление блоков. Все казалось очень простым. Нарезал маленьких кусочков дерева, обточил их напильником, прожег дырочки, и блок готов. Но так только казалось. Дерево крошилось, кусочки выскакивали из рук, а при прожигании лопались пополам. Промучившись часа три, я изготовил с пяток кривых, рахитичных блоков и решил, что на сегодня хватит. Назавтра у меня уже нашлись другие, более важные дела. Время шло, ара-бота с блоками не двигалась. Несколько раз я давал себе клятву начать, но… «суждены нам благие порывы..» Сначала я избегал встречаться с Лухмановым глазами, потом, когда он стал настойчиво спрашивать: «Ну, как дела с блоками? Скоро закончишь?..» — я, кляня и презирая себя, неизменно отвечал:

— Скоро, Дмитрий Афанасьевич. Еще немного осталось.

Наконец разразился скандал. Лухманов пришел в класс, взглянул на меня такими глазами, что я похолодел, и проговорил:

— Вижу, что понадеялся на вас напрасно. Завтра принесите коробку и то, что вы успели там сделать за месяц.

Мне хотелось провалиться сквозь землю. Дома я лихорадочно принялся за блоки. Куда там! Я торопился, блоки не получались. До поздней ночи я работал и, вырезав еще с десяток таких же уродцев, заснул над ними в полном изнеможении. А на следующий день, завернув в газету свое «производство» и остатки коробки, отправился в техникум. Первый урок давал Лухманов. Я с трепетом ждал его появления. Вот он вошел. Не дожидаясь вопроса, я вскочил, протянул ему сверток:

— Вот…

Лухманов молча развернул газету, высыпал содержимое на стол, потом гневно взглянул на меня:

— Не понимаю, зачем понадобилось вам вранье? Вы же никогда и ножа в руках не держали. Никто вас не заставлял помогать мне. Не понимаю… Посмотрите, пожалуйста. Разве это можно назвать блоками?

Товарищи повскакали с мест и устремились к столу.

— Сразу видно работу краснодеревца! — ехидно крикнул кто-то сзади.

Раздался хохот. Всем, кроме меня, было очень весело. Я же сидел красный, как якорный буек. Когда веселье несколько улеглось, Дмитрий Афанасьевич серьезно сказал:

— Блоки — мелочь, товарищи. Но в такой мелочи проявляется характер человека. Запомните. Если ты однажды дал слово, должен его сдержать. Обещал что-нибудь — выполни обязательно. Не можешь — не обещай. Вы будете капитанами. И, пожалуй, одно из самых плохих качеств для капитана — вот такая безответственность. Команда должна верить вам безоговорочно. А вот таким людям, — он опять взглянул на меня, — она верить не станет, если ее хоть раз обмануть. Ну, хватит. Начали заниматься.

Если бы я мог ему сказать откровенно, почему я вызвался делать эти чертовы блоки! Мне казалось, что я навсегда потерял расположение Дмитрия Афанасьевича. Я понимал — оправданий мне нет, исправить сейчас уже ничего нельзя. В его глазах я был болтуном и обманщиком. Вот тебе и помощник Лухманова!

Но вскоре произошло событие, которое начисто отвлекло мое внимание от Лухманова, блоков и занятий в техникуме вообще. Я познакомился с Лидочкой. Это знакомство круто повернуло мою морскую судьбу.