Школа

Школа

Всё-таки удивительная вещь - память. Вот сейчас, когда пишу эти строчки, медленно, страничка за страничкой раскрываются до мельчайших подробностей многие события тех очень далёких лет. Они хранятся в памяти в очень туго упакованном виде. Но при желании эту информацию можно распаковать в одно мгновение, и тогда перед глазами эти события пройдут молниеносно, затем опять плотно упакуется информация и отправится в своё гнездо, чтобы ожидать нового вызова. Так и случилось, пока я не спеша шёл мимо клуба "Медсантруд". Конечно, вспомнились и многие другие детали, которые я сознательно опустил в своих описаниях, чтобы не слишком утомлять ни себя, ни читателя.

Коль скоро я покинул Набережную и оказался на Морской, я не стал возвращаться назад, а ноги сами по себе понесли меня дальше и вскоре вывели на перекрёсток нескольких улиц: за спиной оставалась Морская, слева и справа проходила Аутская (ул. Кирова), прямо передо мной круто поднималась вверх мощёная булыжником ул. Войкова, и в этот же перекрёсток вливалась справа чуть выше Аутской ул. Садовая. На углу Садовой и Войкова, как и раньше, красовалась церковь, стоящая на невысоко приподнятой площадке. Когда-то в ней размещалась армянская школа. Основной транспортный поток пересекал перекрёсток в направлении от Садовой на Аутскую и обратно. Несколько минут я простоял на углу, наблюдая за жизнью перекрёстка и всматриваясь в знакомые здания и незнакомые лица прохожих, затем направился по Войковской к школе. Чем ближе я подходил к ней, тем больше волновался. Стал раскрываться в голове очередной тугой пакетик с хранящейся в нём информацией

Вот и школа слева от меня, как раз у поворота улицы. Здание школы мне показалось каким-то потускневшим и уменьшившимся в своих размерах. Та же входная дверь с двумя полукруглыми окнами по сторонам, те же стены из серого камня, тот же невысокий каменный парапет, отделяющий территорию школы от тротуара. У входа висела маленькая металлическая табличка коричневого цвета, вся покрытая пылью, с вдавленными буквами, окрашенными в серый цвет, извещавшая, что это и есть средняя школа. Здание было построено где-то в середине или второй половине девятнадцатого века специально для женской гимназии, а затем в годы Советской власти отдано под школу. Поскольку оно располагалось на довольно высоком склоне, южная его сторона, обращённая к морю, имела три этажа, а северная - два. На первом, южном этаже в одной или двух квартирах жили учителя, там же находилось несколько подсобных помещений, а учебные классы, кабинеты, библиотека, учительская, актовый, он же спортивный зал, размещались на двух других этажах.

И вот я стою перед входом в школу, в которой прошли три, может быть, самых счастливых года моей жизни. Дверь в школу заперта, и ничто не напоминает о том, что через десять дней начнётся новый учебный год. Впечатление какой-то запущенности, бесхозяйственности ещё больше усилилось, когда я попробовал заглянуть внутрь через одно из окон: сильно запыленные стёкла не позволили что-либо разглядеть, а облупившаяся и потускневшая от времени краска на рамах напоминала одноцветную мозаику. Меня охватило такое же чувство жалости, которое испытывает человек к живому существу, попавшему в беду. Я очень любил свою школу и никак не предполагал, что застану её в таком плачевном состоянии. Было ощущение, будто внутри что-то оборвалось.

Мы здесь ссорились и мирились, радовались и печалились, влюблялись и расставались; здесь наши учителя многому нас научили, ко многому подготовили; здесь во многом решалась наша дальнейшая судьба. Подумалось, что в такой грязной и неухоженной школе не могут вырасти дети с хорошими знаниями и добрыми помыслами, и мне стало жаль этих незнакомых мне ребят...

Моё первое знакомство с этой школой произошло летом 1936 года, когда после долгих раздумий я решил перейти в русскую школу. Наш директор Халиль-оджа наотрез отказался выдать мои документы, и только после обращения в Симферополь в областной отдел народного образования удалось получить их на руки. Пока ожидал ответа из Симферополя, я досконально обследовал с внешней стороны все три средние школы в Ялте и остановился на Войковской, которая значилась как школа №1. На случай отказа я обдумывал всякие другие варианты поступления в эту школу, вплоть до применения некоторых хитростей. И вот, с документами в руках, в сильном волнении я впервые переступил порог школы за неделю до начала занятий и попал прямо к директору. Хорошо запомнилось его крупное смуглое лицо с мохнатыми бровями и чёрной шевелюрой на голове с мелко завитыми кудряшками. От его сурового взгляда я изрядно оробел, но, преодолевая стеснение, кое-как изложил свою просьбу и показал свои бумаги. Когда он заговорил со мной, мои страхи тут же улетучились. Я сразу почувствовал, что это добрый, мягкий человек, с которым можно открыто поговорить о своих проблемах. Посмотрев мой листок успеваемости, он тут же сказал, что с удовольствием зачислит меня в девятый класс и взял уже ручку, чтобы на заявлении, которое он даже не прочитал, наложить резолюцию, но я его остановил:

- Я не могу в девятый, я хочу в восьмой класс.

Он оторвался от заявления, исподлобья взглянул на меня и спросил:

- Зачем вам идти в восьмой, вы же закончили его с прекрасной успеваемостью. Я вас зачисляю в девятый.

Мне пришлось опять остановить его:

- Понимаете, я хочу весь восьмой пройти ещё раз, только уже на русском языке. Ведь у нас все предметы были на татарском, а я собираюсь после школы поступать в инженерный институт.

- Молодой человек, зачем же вам из-за этого терять целый год, вы же довольно сносно говорите на русском и, проучившись у нас два года, вы сможете поступить туда, куда хотите.

Я не знал, как зовут директора, поэтому испытывал определённое затруднение при обращении к нему. Мне было только известно, что фамилия его Джелнач. Но обратиться к нему с общепринятым между взрослыми "товарищ Джелнач" мне казалось неудобным.

- Всё-таки я очень прошу вас принять меня в восьмой класс. В девятый я не пойду.

- Ну что же нам делать, - сказал он, - в восьмом у меня нет ни одного места. Он переполнен, потому что из двух седьмых мы сделали один восьмой, - и, чуть улыбнувшись, добавил, - видимо, придётся вам всё же пойти в девятый.

Я сильно расстроился такому неожиданному обороту дел и поник, юношеская бескомпромиссность не позволяла изменить принятое решение.

- Очень жаль, - сказал я, - мне так хотелось учиться в этой школе. Придётся пойти во вторую или третью, может быть, там найдётся место, - и протянул руку, чтобы взять свои бумаги, которые лежали на столе.

Но он не торопился вернуть их мне, а пошелестел ими в руке и опять положил на стол. Опершись локтём об стол, запустил пальцы в свою густую шевелюру и подвигал ими там, будто спрашивая у них совета, и вдруг предложил:

- Ладно, будь по-вашему. Авось, это небольшое нарушение инструкции мне простят. Но запомните: потеря года в вашем возрасте - недопустимая роскошь, как бы не пришлось потом раскаиваться.

Я весь просиял и не помню, какими словами благодарил его, только хорошо запомнил слова, сказанные на прощанье:

- Молодой человек, благодарить надо за добро, а я не сумел уберечь вас от ошибки. Бумаги оставьте у меня, а первого сентября приходите прямо на занятия в восьмой класс. До свиданья.

Я не стал бы так подробно описывать эту единственную встречу с директором с глазу на глаз, если бы не одно событие, случившееся чуть позже. После того, как начались занятия, он раза два, увидев меня в коридоре, спрашивал, как идут дела и не передумал ли я, видимо, намекая, что ещё не поздно перейти в девятый, но я об этом и не помышлял - удержаться бы в восьмом.

Прошло чуть больше полугода с начала учёбы, и вдруг прошёл слух о том, что наш директор Джелнач арестован. Действительно, с этого момента его никто в школе больше не видел. На одном из комсомольских собраний, которые всегда проходили под бдительным оком и с активным участием секретаря партячейки школы, нашей учительницы по истории и обществоведению Полины Митрофановны Пугачёвой, она объявила нам о том, что Джелнач оказался шпионом иностранной державы и злейшим врагом Советского Союза, за что и должен понести заслуженную кару. Конечно, его нерусская фамилия тоже давала повод ко всякого рода подозрениям, но очень трудно было поверить в то, что этот добрый, симпатичный человек мог оказаться шпионом. Но кому выскажешь свои сомнения и какой от них прок?

На том собрании кто-то спросил Полину Митрофановну, кто же будет теперь директором школы, на что она ответила с какой-то торжествующей интонацией: "Скоро узнаете!". "Неужели её назначат", - подумал я, и мне стало не по себе. Я недолюбливал её и побаивался - очень уж она была воинственной, жесткой, а может быть, и жестокой, маложенственной особой. Хотя нас и воспитывали в духе преданности революционным идеалам и достигли в этом немалых успехов, мне никогда не нравился излишний фанатизм и насильственное приобщение к определённой вере. Как раз в этом наша Полина Митрофановна могла дать сто очков вперёд кому угодно.

Прошло ещё какое-то время, и у нас появился новый директор - им оказался незнакомый для нас человек по имени Никон Никитич Жуков, который, как выяснилось позже, был мужем нашей Полины Митрофановны. Тоже непреклонный коммунист, причём с большим стажем членства в партии, участник гражданской войны, а может быть, и революционных событий. Большими профессиональными качествами как преподаватель истории он не обладал и, скорее всего, принадлежал к той когорте "специалистов", которые "выпекались" известными сверхскоростными методами, чтобы заменить во всех сферах представителей старой, высокообразованной интеллигенции выходцами из рабочей и крестьянской среды. На этом посту он ничем себя не проявил, ни хорошего, ни плохого сказать о нём не могу. Скорее всего, он был директором только номинально, а за него всеми делами заправляла Полина Митрофановна.

Арест шпиона-директора, конечно, был экстраординарным событием не только для школы, однако люди открыто говорить об этом остерегались. Ещё об одном "шпионском" деле и тоже частично связанном с нашей школой я узнал из рассказа Юры Никитина, который первый протянул мне руку, когда я появился в русской школе в незнакомом классе. Мы полгода просидели с ним за одной партой, старались в учёбе помогать друг другу, но интересы вне школы расходились. Юра очень помог мне "войти" в класс, преодолеть скованность, обрести необходимую уверенность. Это был очень добрый скромный парень, в учёбе крепкий середнячок, увлекался гимнастикой и акробатикой и в этих дисциплинах достиг впоследствии впечатляющих успехов. Когда мы узнали друг друга достаточно хорошо, как раз и случилась эта история с нашим директором. Тут рассказал мне Юра о другой истории, случившейся два года назад.

В то время в школе учились два мальчика, немцы по национальности, которых я встречал почти каждый день, идя в свою татарскую школу. Их нетрудно было узнать по внешнему виду: всегда опрятно одетые в костюмчики по западному образцу, добротные, очень чистые башмачки и за спиной школьные ранцы. Внешне похожие друг на друга, одинаково одетые, одинакового роста, они, по-моему, были близнецами, года на два-три старше меня. Юра тогда учился, кажется, в шестом классе, а Гюнтер и Вальтер (так звали ребят) в восьмом. Их родителей с детьми привезли из Германии как освобождённых узников фашистских застенков (модное тогда выражение), и они находились под защитой МОПРа. Эта позабытая ныне аббревиатура расшифровывалась как "Международная организация помощи борцам революции", а её эмблемой была железная решётка с привязанным к ней лоскутком красной тряпицы. Мы все были членами этой организации, имели соответствующие членские билетики и платили взносы, чтобы оказать посильную помощь томящимся в застенках революционерам. Конечно, нам их было очень жалко, и они являли собой в наших глазах героев-революционеров, ставших на защиту угнетённых империалистами народов всего мира. С некоторого времени я этих двух симпатичных ребят перестал встречать по пути в школу, однако не придал этому никакого значения. Но рассказ Юры о событиях двухлетней давности меня потряс. Из него я узнал, что родители Гюнтера и Вальтера оказались немецкими шпионами, их забрали, мальчики остались одни. В школе устроили комсомольское собрание, на котором ребят заставляли признать, что их родители - шпионы. Им предлагали сохранить членство в комсомоле при условии, что они отрекутся от своих родителей и осудят их действия. Не добившись желаемого результата, их исключили и из комсомола, и из школы. Юра тогда ещё комсомольцем не был, и сам на этом собрании не присутствовал, но вся школа была взбудоражена этим событием, и с той или иной достоверностью передавали друг другу доходившие до них подробности. А Гюнтер и Вальтер, как говорили, были отправлены в колонию для несовершеннолетних. Бедные мальчики, несчастные их родители! Стоило освобождаться из одного концлагеря, чтобы угодить в другой, ещё более страшный! О дальнейшей судьбе "шпионов" можно только догадываться, но каковы были их переживания за своих сыновей, оказавшихся на чужбине без родных и близких, да притом с таким страшным клеймом, как дети немецких шпионов!

Какими бы горькими ни были некоторые воспоминания о школьных годах, несомненно, гораздо больше было воспоминаний жизнерадостных, оптимистических, не лишённых комических ситуаций. Может быть, они позабавят и читателя. Начну с первого дня и первого урока в русской школе.

Ещё до звонка я вошёл в класс, чтобы подыскать себе место за какой-нибудь партой. Ни одного знакомого лица здесь не было, и вообще трудно было узнать, есть ли какое-либо свободное место, потому что все находились в каком-то хаотическом движении. Мальчики возбуждённо и громко делились летними впечатлениями, девочки, разбившись на небольшие группы по два-три человека, критическим взглядом рассматривали ребят, будто впервые их видели, и почти шепотом обсуждали только им понятные проблемы. Пока я в нерешительности наблюдал за всем происходящим, ко мне подошёл один из ребят, голубоглазый блондин чуть ниже меня ростом, но очень крепкого сложения и поинтересовался:

- Ты, кажется, новичок здесь?

- Да, - ответил я, - и спросил в свою очередь, - а ты тоже новичок?

- Нет, в этой школе я учусь с самого первого класса, - сказал он, - здесь я всех знаю, - и добавил, - а ты откуда?

- С татарской школы.

- Как тебя зовут?

- Рефат, фамилия Аппазов.

- А я Юра Никитин, - сказал он и, протянув руку, предложил, - будем знакомы.

Мы обменялись рукопожатием и продолжили беседу.

- Ты где будешь сидеть? - спросил Юра.

- Пока нигде. Я не знаю, за какой партой есть свободное место, - ответил я.

- Давай сядем вместе, если хочешь, - предложил Юра, и показал на темноватый дальний угол.

Я очень обрадовался такому предложению и, чтобы как-то поддержать разговор, спросил:

- А у тебя разве нет пары?

- Теперь уже нет, - сказал Юра с какой-то хитрой улыбкой.

Я сидел с Ваней Кюлхаджаном, но теперь ему будет не до учёбы.

- С ним какое-нибудь несчастье случилось?

- Можно считать, что несчастье. Он дружил с одноклассницей, и теперь у них родился ребёнок.

- Ничего себе, - только и смог произнести я.

В конце двадцатого века никого не удивишь тем, что родителям новорожденного всего по пятнадцать или шестнадцать лет, но в тридцатые годы подобная новость могла кого угодно привести в шоковое состояние, и я от неожиданности потерял нить разговора. В это время прозвенел звонок на урок, и мы отправились к своей парте. Пока все рассаживались на свои места, у открытой двери появился довольно странный человек, похожий на государственного чиновника царских времён, который медленными шагами подошёл к учительскому столу, постоял перед ним некоторое время, пока утихнет шум, и поздоровался с нами:

- Здравствуйте! Примите мои поздравления с началом нового учебного года. Прошу вас сесть, только пожалуйста, не производите при этом большого шума.

На его приветствие класс ответил нестройными и неуверенными голосами: "Спасибо", и тут же по рядам прокатилось шепотом: "Фриц!" По выражениям лиц я видел, что в это короткое слово вложено не какое-то враждебное или язвительно-насмешливое отношение, а скорее удивление или уважение. Я посмотрел на Юру, и он подтвердил мою догадку:

- Фриц - строгий мужик. Он математик, будет, значит, классным руководителем.

Когда в классе прекратился всякий шёпот и воцарилась абсолютная тишина, Фриц очень тихим и каким-то уставшим голосом вновь заговорил:

- Большинство из вас меня знают, а для тех, кто не знает, прошу любить и жаловать. Меня зовут Фридрих Юрьевич, я буду у вас преподавать математику, а по совместительству буду вашим классным руководителем.

Говорил он с заметными придыханиями, как будто ему воздуха не хватало, с сильным незнакомым мне акцентом, слегка растягивая слова. "Математика" у него звучало как "матэматыка". Полуседая голова Фридриха Юрьевича была подстрижена под очень оригинального "ёжика" так, что верхняя кромка волос образовывала абсолютно ровную плоскость. Худобу его бледного, желтоватого цвета лица сильно подчёркивали полуседые, довольно жидкие усы, доходящие до очень впалых щёк. Но особенно странными были его глаза, бесцветные и выпученные, как у людей, страдающих базедовой болезнью. Одет был Фридрих Юрьевич в чёрный шерстяной костюм, причём пиджак висел на тощей фигуре, как на вешалке.

Чрезвычайно ровным, монотонным голосом Фридрих Юрьевич минут пять внушал нам, как подобает вести себя ученикам восьмого класса, почти уже взрослым людям, как велика наша ответственность в определении своей дальнейшей судьбы. Затем он пожурил некоторых учеников за некрасивое поведение на улице, которое он наблюдал сам лично. После этого он внимательно обвёл взглядом весь класс, останавливаясь на несколько секунд на каждом из нас, затем так же внимательно принялся изучать список учеников по классному журналу и в заключение, не спеша, нарочито медленно произнёс:

- Я вижу, у нас появились новые лица, - он ещё раз заглянул в журнал, - например, Аппазов. Встаньте, пожалуйста, если вы здесь присутствуете.

Я тут же встал и сказал:

- Это я.

- Откуда вы к нам пришли, Аппазов?

- Я перевёлся из татарской школы.

- Из Ялтинской или из какого-то другого места?

- Из Ялтинской.

- Садитесь, Аппазов.

Фридрих Юрьевич ещё раз посмотрел на список в журнале и продолжил опрос:

- Я вижу ещё несколько незнакомых фамилий. Комиссаров, вы здесь?

- Здесь, - произнёс, вставая, бледный, худой, черноволосый и черноглазый юноша.

- А вы откуда, Комиссаров?

- Я из Днепропетровска, учился в русской школе.

- Садитесь, Комиссаров.

- Фридрих Юрьевич опять бросил взгляд в журнал:

- Следующий незнакомец - Супоницкий.

- Это я, - сказал, вставая с места, очень бойкого вида довольно интересный юноша и с каким-то показным артистизмом, заложив большой палец правой руки за борт пиджачка, а согнутую в локте левую руку завернув за спину, добавил:

- Я из Севастопольской полной средней школы №3 имени адмирала Нахимова, окончил 7 классов.

- Спасибо за исчерпывающий ответ, садитесь, Супоницкий. Надеюсь вы так же бойко будете отвечать на уроках математики.

После очередного просмотра журнала Фридрих Юрьевич опять поднял голову и в несколько шутливом тоне произнёс:

- У нас, оказывается, есть пополнение и среди девиц. Покажитесь нам, пожалуйста, Те-те-ре-вят-ни-кова, - медленно, в растяжку, по слогам прочитал он, причём эта фамилия прозвучала у него, как Тэтэрэвятныкова.

- Это я - Тетеревятникова, - прозвучал довольно резкий голосок, и все обернулись на этот голос.

За партой стояла невысокого роста круглолицая блондинка, с голубыми глазами и коротко подстриженными, гладко причёсанными волосами цвета соломы. В глаза бросался так же её очень опрятный внешний вид.

- А вы откуда у нас появились, Те-те-ре-вят-ни-кова? - опять по слогам, глядя в журнал, спросил Фридрих Юрьевич, устремив на неё свои немигающие глаза, и тут же добавил, - вы уж извините меня, очень трудно без привычки произнести вашу не очень короткую фамилию.

- А я из Сталино, училась в украинской школе, - ответила девушка таким же звучным голоском.

- Садитесь, Тетеревятникова, - не без труда произнёс Фридрих Юрьевич, - пока у меня вопросов к вам нет. Но прежде чем приступить к математике, нам нужно избрать старосту вашего класса. Если у вас возражений нет, я бы предложил на этот пост Александрову. Встаньте, пожалуйста, Александрова, чтобы все вас видели.

За третьей партой в среднем ряду встала стройная, высокая девушка с чёрными подвижными глазками на смуглом личике и повернувшись вправо, влево и назад, села на своё место.

- Если все согласны с моим предложением, тогда можем считать Александрову старостой класса, - несколько торжественным тоном произнёс Фридрих Юрьевич, и в это же самое время звонок предупредил нас об окончании первого урока.

Через день или два, едва начав урок, Фридрих Юрьевич вызвал меня к доске со словами:

- Давайте посмотрим, как вас учили в татарской школе. Докажите нам, пожалуйста, теорему о свойствах параллельных прямых, пересекающих стороны угла.

Надо сказать, что это был первый вызов к доске кого-либо из класса, так что я даже не представлял себе, как здесь принято отвечать у доски. Тем не менее, хорошо представляя себе суть теоремы, я без лишних слов начертил на доске чертёж, проставил буквенные обозначения и так же молча в письменном виде воспроизвёл, почти не задумываясь, всю последовательность необходимых выкладок, а полученное в результате конечное соотношение обвёл в рамку и сказал:

- Вот так записывается это свойство.

Мои упражнения Фридрих Юрьевич ни разу не перебил никакими словами, но я видел, что он внимательно наблюдал за моими действиями. Только когда я закончил, он заговорил:

- Но вы, Аппазов, за всё время нам не сказали ни единого слова. Сформулируйте хотя бы полученное свойство.

Откровенно говоря, я не знал, как это сделать. Учебника у меня не было, и я при подготовке к уроку использовал только свои записи в тетради, в которой все выкладки содержались, а формулировок не было. Да я и не считал, что это так важно, главным было понимание смысла, а формулировки - это что-то вроде зубрёжки. В татарской школе Гафар-оджа и не требовал строгих формулировок, обращая внимание только на понимание сути вопроса. Но делать было нечего, и я сделал какую-то неуклюжую попытку:

- Если разделить... длину одной параллельной прямой.... на длину другой, то получится такая же.... дробь, как разделить.... расстояние.... от угла до одной прямой.... на расстояние до другой прямой.

От напряжения я весь взмок.

- Так, Аппазов, теоремы не формулируются, - изрёк Фридрих Юрьевич, уставив на меня выпученные глаза, и, повернув голову к сидящим в классе, попросил:

- Александрова, сформулируйте эту теорему.

Староста нашего класса встала и без единой запинки затараторила:

- Если стороны угла пересечь параллельными прямыми, то их отрезки, заключённые между сторонами угла, будут относиться как длины отрезков на сторонах угла, отсчитанные от вершины до соответствующих точек пересечения.

- Повторите, Аппазов, - сказал Фридрих Юрьевич.

Хотя я очень внимательно слушал речь Александровой, мне не удалось запомнить и половины того, что она так блестяще исполнила.

- Если стороны угла пересечь параллельными прямыми, - начал я не очень уверенно, - то получатся отрезки... - тут я споткнулся, но попытался продолжить, - которые будут относиться... - и умолк.

- Повторите, Александрова, ещё раз, - попросил Фридрих Юрьевич.

Александрова встала и с ещё большей скоростью, в темпе русских скороговорок, на едином дыхании точь-в-точь повторила формулировку теоремы.

- А теперь повторите вы, Аппазов, - ещё раз предложил мне Фридрих Юрьевич.

На этот раз моя попытка оказалась более удачной, и я продвинулся на три или четыре слова дальше, но всё равно не смог добраться до конца.

- Я попрошу вас к следующему уроку как следует выучить формулировку, - закончил наш не очень удачный диалог Фридрих Юрьевич, - и добавил, - вы неплохо знаете математику, чего нельзя сказать о русском языке, обратите на это серьёзное внимание. Садитесь, Аппазов.

Шагая к своей парте, я подумал: "Ну вот и первая двойка". Кажется, за всё время учёбы в школе у меня никогда не было ни одной двойки. Когда сел на своё место, Юра, видимо, чтобы подбодрить меня, прошептал:

- Молодец, для первого раза ты хорошо ответил, тройка обеспечена.

Но Юра ошибся. Сидящие на первой парте девочки вытянув свои шейки, подсмотрели оценку, которую поставил в журнале Фридрих Юрьевич, и классный телеграф сообщил: "Четыре!"

Постепенно дела наладились, и таких промахов ни с геометрией, ни с алгеброй, ни с физикой, ни с химией не было, зато с "говорильными" предметами - такими, как русский язык, литература, история, обществоведение и даже биология и география - мои затруднения продолжались больше полугода, и только во втором полугодии я уже обрёл необходимые навыки и уверенность, чтобы уйти от скользких и непривычных троек.

Что касается Фридриха Юрьевича Силина, он стал любимым учителем многих из нас, благодаря которому мы полюбили и знали математику очень неплохо. Не пропали попусту и его усилия по привитию нам ряда качеств, которыми должны обладать культурные, воспитанные люди. Сам он был латыш по национальности, и, как я впоследствии понял, ему были присущи многие черты национального характера своего народа: трудолюбие, педантичность, аккуратность, сдержанность и, может быть, выражаясь простым языком, даже некоторая занудность. Помню только один случай, когда он не сумел сдержать своих эмоций. Когда мы уже заканчивали десятый класс, он стал сильно болеть и даже попал в больницу. На нашем выпускном вечере он не смог присутствовать, и мы, человек десять-двенадцать, на следующий день пришли к нему домой с цветами, чтобы и проведать, и поздравить, и поблагодарить его. Мы увидели совершенно одинокого, очень больного и старого человека, который испытывал из-за такого своего состояния какую-то неловкость. А ведь ему было не так уж много лет, я думаю, где-то между пятидесятью и пятидесятью пятью годами. Он был так тронут нашим появлением, что не смог сдержать слёз, внезапно появившихся на бесцветных, полных страдания глазах. До сих пор, когда я вспоминаю школьные годы, своих учителей, перед глазами прежде всего встаёт не образ "учительницы первой моей" (у меня был учитель, и он не очень запомнился), а образ Фрица, нашего Фридриха Юрьевича, внешне непроницаемо сурового, но в душе очень доброго человека.

Когда Фридрих Юрьевич заболел, обязанности классного руководителя на короткий отрезок времени перешли к нашей учительнице химии, Елене Георгиевне. Молодая, стройная женщина выше среднего роста обращала на себя внимание наших восемнадцатилетних десятиклассников, пытающихся изображать из себя знатоков женской красоты, своими довольно красивыми ножками. Видимо, не очень скромные взгляды некоторых из нас и неосторожно оброненные слова по сему поводу не оставались незамеченными ею, и в ответ Елена Георгиевна напускала на себя излишнюю строгость, несвойственную её характеру. Один эпизод, свидетелем которого я случайно оказался, несколько шокировал меня, но он же позволил мне взглянуть на наших учителей совершенно другими глазами: они такие же люди, как и все, со свойственными им чувствами, слабостями, неосторожными поступками.

Как-то забежав в физический кабинет, чтобы заблаговременно принести в класс некоторые наглядные пособия (я был старостой класса), я столкнулся с совершенно неожиданной картиной: Елена Георгиевна и наш физик по прозвищу "Шарик" целовались, стоя у одного из шкафов, в которых хранились физические приборы. Он почти на целую голову ниже неё ростом, поднялся на цыпочки и обнимал её за талию, а она, чуть согнувши колени, держала руки на его плечах. От изумления я остановился как вкопанный, но буквально через мгновение, будто боясь, что кто-то застанет меня на месте преступления, очень тихо, на носочках, вышел обратно за дверь кабинета и помчался по коридору в свой класс. Об увиденном я никому ни слова не сказал, и не только в те дни, но и в более поздние годы, потому что считал это не своей тайной, а чужой. Первой мыслью была: "Хорошо, что они не видели меня!" Трудно даже представить себе, в каком бы положении они оказались передо мной, да и я перед ними, если бы вдруг они заметили меня. Независимо от своего сознания отношение к нашей химичке как-то изменилось, я теперь видел в ней не столько преподавателя, сколько женщину, и нисколько не осуждал её. Появилось даже какое-то чувство, похожее то ли на тревогу за неё, то ли на тайное покровительство. Может быть, причиной тому было бросающееся в глаза несоответствие между нею и нашим физиком.

Георгий Иванович пришёл в нашу школу, когда мы начали учиться уже в последнем, десятом класе. Это был небольшого росточка молодой мужчина, весьма плотного сложения, с пухлыми, очень румяными щёчками и очень живыми, колючими глазками. Удивительно энергичный и в разговоре, и в движениях, он на своих коротеньких ножках катился с быстротою хорошо пущенного кегельного шара, отчего и получил прозвище "Шарик". Георгий Иванович обладал неплохим чувством юмора, но вместе с тем не мог удержаться от обидных, язвительных замечаний. Мы признавали в нём хорошо знающего своё дело преподавателя, но как к человеку относились к нему с недоверием. Спустя несколько десятков лет, при очерёдном посещении Ялты, я узнал из слов одной нашей очень уважаемой учительницы Лидии Дмитриевны о том, что наши физик и химичка поженились и через несколько лет уехали из Ялты. Видимо, тот поцелуй был только началом зарождающихся более глубоких чувств.

В том, что интересы "Шарика" ограничивались не только преподавательской деятельностью, меня убедил ещё один любопытный случай. Как-то я опять забежал в физический кабинет за какими-то плакатами, но уже более осмотрительно вёл себя, учтя предыдущий опыт.

Георгия Ивановича я увидел у открытого окна, стоящим спиной ко мне и припавшим к прикреплённому на подоконнике школьному телескопу. Он услышал громкие шаги, обернулся, увидел меня и пошёл к одному из стендов, сказав, что сейчас найдёт два нужных плаката. Смотреть в телескоп всегда интересно, и я, ничего не подозревая, подошёл к окну, чуть погладил жёлтую латунную трубу телескопа и заглянул в окуляр. В первый момент я даже не поверил своим глазам. На балконе какого-то дома в полосатом шезлонге в лучах утреннего солнца нежилась очень красивая молодая женщина без каких бы то ни было признаков одежды на себе. Эта женщина была хорошо сфокусирована и занимала всё поле зрения телескопа. Я бы с великим удовольствием мог постоять у телескопа сколь угодно долго - так красиво и притягательно было это зрелище - но, услышав шаги, оторвался от окуляра и не успел даже сделать двух шагов навстречу "Шарику", идущему ко мне с плакатами. Он, конечно, заметил, чем я занимался в его отсутствие. Вид у меня был, вероятно, очень растерянный, да и он чувствовал себя не самым лучшим образом, но отступать обоим было некуда. Пожалуй, его положение было похуже моего, но в тот момент я этого не понимал. Как и следовало ожидать, он взял инициативу в свои руки и, непринуждённо улыбнувшись, каким-то очень доверительным тоном произнёс:

- Настраивал телескоп на малые расстояния и вдруг... Ну, вы сами видели... оказывается, интересные объекты можно наблюдать не только на небе, - и уже совсем деловым тоном добавил, - вот вам плакаты, развесьте. Я сейчас приду.

И эту тайну, как и предыдущую, я сохранил, ни с кем не поделившись неожиданным открытием.

С нашим другим физиком, Соломоном Исааковичем Кефели, которого заменил "Шарик", также более или менее регулярно случались какие-нибудь приключения, происходившие главным образом из-за крайней его рассеянности и неаккуратности. По национальности караим, Соломон Исаакович был уже в предпенсионном возрасте, неплохо знал свой предмет, но, отличаясь повышенной суетливостью и неоправданной раздражительностью, постоянно находил повод, чтобы кого-то в чём-то обвинить и разрядиться на нём, хотя ни на кого зла не держал и был, в общем-то, человеком добрым. Ходил он всегда перепачканным в меле - от брюк до лица. Ему ничего не стоило, вытерев тряпкой мел с доски, засунуть её к себе в карман. После этого он долго искал тряпку на полу, в ящичке с мелом, под столом, на подоконнике и ворчал на нас, думая, что кто-то из нас стащил её, пока не подскажут ему, откуда надо её достать. Иной раз вместо тряпки мог стереть запись с доски, вытащив носовой платок из кармана, после чего и носовой платок, и тряпка могли оказаться в одном и том же кармане... В конце урока, увидев, что брюки или пиджак запачканы мелом, начинал с них отряхивать меловую пыль, забыв, что руки запачканы ещё сильнее. Происходили и довольно смешные казусы, когда Соломон Исаакович забывал тот или иной термин, и мы всем классом впопад и невпопад помогали ему вспомнить его. Его рассеянность иногда не позволяла довести до логического конца некоторые простейшие физические опыты. Помню, как проходила демонстрация опыта по перетеканию жидкости в сообщающихся сосудах. Пока шла подготовка к опыту, все мы окружили стол и, прикасаясь руками то к одному, то к другому предмету, мешали ему наладить установку. В один из моментов Соломон Исаакович со словами: "Да не мешайте же вы мне!" схватил один конец резиновой трубочки, которую нужно было соединить с другой, и сунул её в свой карман. Когда всё было подготовлено, он попросил нас следить за уровнем воды в прозрачных цилиндрах и открыл краник. Мы только увидели, что в одном из цилиндров уровень воды оставался на месте, а в другом довольно стремительно начал уменьшаться. Соломон Исаакович и сам наблюдал всё это с не меньшим удивлением, чем мы, соображая, что бы это могло означать. Но тут кто-то крикнул: "Соломон Исаакович, у вас из кармана течёт вода!" Вытащив из кармана конец трубки с льющейся из неё водой, он некоторое время взирал на неё в крайнем изумлении, пока кто-то не догадался закрыть краник. Опыт завершился словом "Хулиганы!", и никакие заверения в том, что мы не виноваты и что трубку он сам по рассеянности засунул себе в карман, не были приняты во внимание. Было и смешно, и жалко нашего старого учителя.

Природа распорядилась так, что пора первых серьёзных увлечений противоположным полом приходится ко времени учёбы в старших классах школы. По своему опыту могу сказать, что чаще всего в этом возрасте желание встречаться с девушкой возникает не как следствие влюблённости, а как бы для самоутверждения, удовлетворения юношеского любопытства и просто из стремления не отстать от своих сверстников. Инициатива к заключению некоего соглашения между юношей и девушкой о "дружбе" могла исходить как с той, так и с другой стороны, и эта дружба в большинстве случаев прекращалась через какое-то время либо из-за пустячного недоразумения, либо когда у кого-то появлялся другой объект внимания. Как правило, трагических исходов на этой почве не было, но какие-то комические ситуации возникали.

Мы уже оканчивали восьмой класс, когда ко мне по-дружески обратился Иська Супоницкий с просьбой помочь ему наладить дружбу с Люсей Тетеревятниковой, которая, оказывается, ему очень нравилась, но она не воспринимала всерьез его предложения. В таких делах, естественно, у меня никакого опыта не было, но и отказывать своему товарищу в помощи я считал невозможным. И вот как-то, собравшись духом, я между уроками подошёл к Люсе и договорился с ней о свидании вечерком в городском саду. Люся знала, что я встречаюсь с другой девушкой, но всё же, чуть поколебавшись, согласилась. Когда мы встретились, я долго не мог приступить к сути предстоящего разговора, не зная, с чего начать такое деликатное дело, очень похожее на своеобразное сватовство. На некоторые мои наводящие вопросы Люся отвечала с дразнящей кокетливостью, чем приводила меня в замешательство. Она явно ожидала признания в моих симпатиях к ней и предложения дружить. Наконец после ряда безуспешных попыток плавно перевести разговор в нужное русло, я вынужден был прямо сказать ей о цели нашей встречи. Девушка, не ожидавшая такого подвоха, вначале несколько растерялась, но довольно быстро к ней вернулось прежнее игривое настроение, которое не располагало к серьёзной беседе. Она дала понять, что мой протеже не вызывает у неё никакого интереса и наш разговор бессмыслен. Чувствуя провал своей миссии, я попытался обратить её внимание на ряд очень положительных качеств своего друга, убеждая её не говорить сходу "нет", но все мои доводы ни на йоту не приближали к успеху. Удручённый такими плачевными результатами, я проводил Люсю домой и на следующий день всё рассказал Иське, испытывая перед ним нечто подобное чувству вины.

Прошло несколько месяцев, в течение которых мой друг позабыл о своих чувствах к Люсе и стал встречаться с другой девушкой из нашего же класса, но в моей жизни это свидание определило очень многое. Я всё чаще и пристальнее приглядывался к Люсе, находя в ней всё больше привлекательных черт. Помимо внешних данных мне нравилась в ней исключительная аккуратность, скромность, добросовестное отношение к учёбе и общественным обязанностям, спортивная подтянутость, математический склад ума и какие-то чисто женские качества, суть которых словами трудно определить, так как они недоступны пониманию на уровне привычного сознания. Я чувствовал, что я ей небезразличен. Мы стали встречаться, постепенно между нами возникли более глубокие чувства. Через пять лет мы стали мужем и женой. Этому способствовали и обстоятельства, в которых мы очутились: началась война, и мы, студенты, окончившие два курса Бауманского института, оказались в Москве отрезанными от своих родителей.

Спустя много лет после нашей женитьбы Люся рассказала мне, какие я ей говорил слова, когда уговаривал её дружить с Иськой. Оказывается, когда я исчерпал все аргументы, я ей сказал: "Ты не смотри на то, что он сам несколько шебутной парень, зато у него очень хорошие родители". Я совершенно не помнил этих своих слов, и мне было очень интересно представить себе, каким я глупым выглядел в тот момент в её глазах. Не очень склонная к шуткам Люся, тем не менее, в кругу наших самых близких друзей до сих пор не отказывает себе в удовольствии "поиздеваться" надо мной, вспоминая тот позорный случай в моей биографии.

Не удержусь, чтобы не рассказать ещё об одной любопытной истории. С тыльной стороны школы была невысокая оградка, которая отделяла территорию школы от соседнего двора с несколькими небольшими домами, в одном из которых жил мой друг по татарской школе Кемал. Мы с Кемалом по-прежнему были очень дружны, и я частенько перелезал через оградку, чтобы пообщаться с ним. Наступили последние недели учёбы в девятом классе перед летними каникулами 1938 года, а для Кемала перед выпускными экзаменами. Ведь я от него отстал на один год при переходе в русскую школу. Кемал собирался после окончания школы сдавать вступительные экзамены в Симферопольский Медицинский институт. Как-то раз при очередной нашей встрече Кемал мне показался очень возбуждённым, но на мой вопрос ничего не стал отвечать, показывая взглядом на маму и сестру, как бы говоря, что при них он не может ничего сказать. Когда мы вышли и удалились от дома на приличное расстояние, Кемал с заговорщическим видом поведал мне следующее. Две молодые женщины, приехавшие издалека, чтобы отдохнуть здесь пару-тройку месяцев, предлагают нам провести лето вместе. Они, эти две женщины, нас видели несколько раз, мы оба им понравились, и теперь дело за нами. Обо всём этом по просьбе подружек рассказала хорошо знающая Кемала соседка, сдающая им свою квартиру. От такого заманчивого предложения могла закружиться голова у любого восемнадцатилетнего юноши, что и случилось с нами. У нас дух захватило от предвкушения ожидающих нас неведомых ощущений, и мы решили как можно скорее увидеть этих молодых женщин. Открытой встречи с ними с глазу на глаз мы испугались и решили познакомиться как бы заочно, понаблюдав за ними. Сделать это было нетрудно, зная, в какой квартире они живут. Мы сгорали от нетерпения, поэтому, не откладывая дело в долгий ящик, заняли хорошо защищённую наблюдательную позицию и стали ждать их появления. Время уже клонилось к вечеру, и мы ожидали, что они выйдут на прогулку и тут мы посмотрим издали на них. Меня, правда, очень огорчало то, что при себе не было очков, и я вынужден был доверять только вкусу своего товарища. Однако, прождав в засаде до самого вечера, мы так и не дождались наших дам - они из квартиры не вышли и в неё не вошли. Расходясь по домам, договорились встретиться завтра утром пораньше здесь же. В школу на следующий день мы, конечно, не пошли, и почти одновременно пришли к нашему наблюдательному пункту. Кемал даже захватил с собой небольшой коврик, который мы расстелили за кустиками, приготовившись к долгому ожиданию, и с нашей довольно выгодно расположенной позиции приступили к наблюдению. Я, разумеется, вооружился очками и теперь обрёл статус независимого наблюдателя. Ждать нам пришлось недолго. Из дома вышли две очень молодые женщины, обе в цветных коротких открытых сарафанчиках, которые давали возможность оценить многие их достоинства. Они о чём-то весело болтали и заразительно смеялись. Мы могли хорошо рассмотреть их лица. Обе женщины нам показались не только очень симпатичными, но даже красивыми. Они прошли мимо нас, ничего не подозревая, и мы полюбовались их чуть шаловливой походкой со спины. Могу сказать, что реальность превзошла все наши ожидания, мы были сражены наповал. Всё это мы окончательно поняли, как только посмотрели друг другу в глаза. Путей к отступлению не было, и мы договорились, что во второй половине дня, ближе к вечеру, когда вернётся с работы хозяйка квартиры, которая взяла на себя роль посредницы, встретимся с ней.

Ещё можно было успеть на второй или третий урок, и мы разошлись по своим школам. Занятия в голову не шли, я весь находился во власти бурлящих чувств. Ведь в этом возрасте все мы хотим выглядеть старше, казаться этакими знатоками жизни, прошедшими через огонь, воду и медные трубы. И если на нас обратили внимание взрослые женщины, пусть даже и такие молоденькие, значит, мы уже можем считать себя настоящими мужчинами. Всё это щекотало самолюбие, возвышая в собственных глазах. Но, с другой стороны, было страшновато из-за неуверенности: мы просто не знали, как надо вести себя с опытными женщинами - это ведь не наши школьные подружки, в отношениях с которыми мы выступали на равных или даже занимали лидирующее положение. Но неизвестность, особенно сулящая вознаграждения, обладая необъяснимой притягательной силой, манила и звала нас.

На переменке между уроками Игорь Дремач поинтересовался, приду ли я сегодня вечером играть в волейбол. Когда я ответил отрицательно, он напомнил, что завтра у нас календарная игра. На неё я тоже не мог пойти из-за репетиции домрового ансамбля филармонии, в которой был уже зачислен на весь летний сезон. Через неделю мне уже предстояло выезжать с концертами, а между концертами - те же репетиции. "А как же наши прелестные дамы?" - вдруг мелькнуло в голове, и от этой мысли я мгновенно протрезвел, будто меня окатили холодной водой. Как же я об этом не подумал раньше? Что же теперь делать? Вся амурная романтика рухнула в один миг. Не мог же я, в самом деле, подвести Георгия Наумовича и пойти на попятную, отказаться от уже заключённого соглашения с филармонией! И поймёт ли меня Кемал? Он, наверное, скажет, что одно другому не помеха, но я так не думал. Как гласит одна наша мудрая пословица, одной рукой два арбуза не обхватишь, что равносильно пословице о погоне за двумя зайцами. Промучавшись оставшееся до конца занятий время над решением неразрешимой задачи, я тут же перемахнул через ограду и пошёл к Кемалу. Дома была только его младшая сестра, года на два моложе нас, очень красивая и бойкая девица, с которой мы проболтали некоторое время до возвращения Кемала. Кемал вернулся очень озабоченный чем-то и, едва скинув с плеч школьную сумку, предложил выйти из дома, чтобы поговорить. Сначала он говорил, а я слушал. Говорил он, чувствуя себя в чём-то виноватым, и его речь сводилась к следующему. Он после нашей вчерашней встречи очень много думал о затеваемом деле и пришёл к выводу, что нам вряд ли удастся провести его в жизнь. С учёбой у него обстояли дела не блестяще - он не был в числе отстающих, но и успехами не блистал. Вот-вот начинаются выпускные экзамены, он дал маме слово (отец умер в прошлом году) сдать их прилично, затем предстоят вступительные экзамены в Медицинский институт. Значит, летом надо усиленно готовиться к ним, обратив особое внимание на русский язык, может быть, даже придётся заниматься с репетитором. Если он не поступит в институт, как завещал ему отец, сам по специальности зубной техник, - прямая дорога в армию с неопределёнными последствиями. "Поэтому, - сказал он, - у меня появились большие сомнения. Но если ты будешь настаивать, я вынужден пойти на риск - будь, что будет. Подвести товарища - это самое последнее дело. Как ты решишь, так и будет", - заключил Кемал свою речь.