Симферополь - родной и чужой

Симферополь - родной и чужой

В Гурзуф я попал в восьмилетнем возрасте, примерно через полгода после того, как туда переехали из Симферополя родители с моей младшей сестрой. Меня при переезде с собой не взяли, чтобы не отрывать, видимо, от школы. Я остался со старшей сестрой отца - алай, которая любила меня ничуть не меньше мамы. Тогда в школу принимали с 8 лет, но меня почему-то отдали учиться в 7 лет. Надо сказать, что к этому возрасту я умел читать самые простые детские книжки на русском языке, хотя говорил и понимал плохо. Чуть-чуть знал и арабскую вязь. Особенно мне нравилось выводить с нажимом эти удивительной красоты буквы. Получалось грязно и некрасиво и всё же казалось, что я занимаюсь каким-то волшебством.

Район, в котором мы жили в Симферополе, был татарским. Все наши родственники, тёти, дяди, двоюродные, троюродные и более далёкие братья и сестры жили в этом районе. Этот район составляли две, я бы сказал, магистральные улицы - Кантарная (ныне Чехова) и Субхи (ныне Крылова) с пересекающими их более мелкими улицами. Наша улица называлась Краснознамённой (прежнее её название Кади-Эскерская). Почему Краснознамённая - на этот вопрос никто не смог бы дать сколько-нибудь вразумительного ответа, опирающегося на здравый смысл. Важен был революционный штамп, которым следовало заменить вполне национальное название - Кади-Эскерская.

Если вдуматься в систему присвоения названий городам, сёлам, улицам, различным государственным, хозяйственным и другим объектам в нашей стране, то можно прийти к выводу об определённом феномене, не имеющем аналогов в мировой практике по своей глупости. Эта страсть называть всё, что удобно и неудобно, именами известных, очень известных, не очень известных и совсем неизвестных людей поистине поразительна. В какой ещё стране можно было найти сотни, тысячи объектов, названных именем одного и того же человека? Десятки объектов в одном крупном городе, названных в честь одного человека? Несколько населённых пунктов, в том числе городов внутри одного государства с одинаковыми названиями? Тысячи городов с одинаковым набором названий улиц и площадей? Сказать, что у принимавших такие решения не хватает фантазии я бы не решился. Чем же, в таком случае, руководствовались отцы государства, областей, городов, предприятий и иных объектов?

Тут, по-моему, действовала определённая система установленных сверху приоритетов, если хотите, своеобразная иерархическая лестница. На высшей ступеньке - революционные события, даты, имена. Затем героические имена (особенно полководческого таланта) из истории России. Далее имена русских писателей, поэтов, композиторов. Предпоследнюю ступеньку занимают деятели науки и техники, артисты, изобретатели, герои труда и т. д. Последнюю и очень маленькую по площади ступеньку занимают одобренные сверху выдающиеся имена представителей национальных республик. Приводить примеры сказанному, я думаю, нет необходимости. И всё же на кое-чём хочется остановиться чуть подробнее. Возьмём Москву. Здесь всему более или менее значительному были присвоены названия из революционной терминологии и имена деятелей Компартии и Политбюро. Со временем имя Сталина из этой обоймы выпало. Но зато появились метрополитен им. Ленина, самый большой стадион в Лужниках им. Ленина, бывшая Румянцевская библиотека им. Ленина, стадион Юных пионеров тоже им. Ленина, заводы им. Ленина, Владимира Ильича Ленина, просто Ильича, Ульянова-Ленина, Дворец культуры им. Ленина, комбинат им. Ленина. А как отнестись к таким перлам, как завод "Каучук" им. В. И. Ленина, завод "Арсенал" им. Ленина, когда к уже имеющемуся имени предприятия придаётся ещё имя? Или "Посёлок имени 30-летия Октября", "Колхоз имени 30-й годовщины разгрома немцев под Москвой"? Как можно назвать что-то именем какого-то "летия" чего-то? Конечно, в этом ряду встречаются и очень остроумные названия, как, например, "Октябрьский тупик" - название одного из переулков в г. Фергане.

Можно ли в одном государстве иметь два города с одинаковым названием Калининград, причём ни один, ни другой город практически никак не связан с именем этого человека?

Смело можно назвать сотни городов, в каждом из которых имеется определённый набор названий улиц и площадей: Ленина, Кирова, Пушкина, Толстого, Лермонтова, Тургенева, Гоголя, Суворова, Октября, 1905 года...

Так же смело можно утверждать, что в подавляющем большинстве случаев эти города с названными именами никогда и ничем не были связаны. Идёшь по грязной, неухоженной, кривой улочке и читаешь надпись: ул. Лермонтова. Ну, ей богу, это не память гению, а издевательство над ним.

Что ещё достойно "восхищения" в этой системе? В Москве, Санкт-Петербурге или в любом другом большом городе России вы не найдёте или найдёте с большим трудом названия, связанные с именами узбекских, таджикских, казахских, киргизских, татарских, азербайджанских писателей, артистов, композиторов, учёных, и в то же время во многих городах Узбекистана, Таджикистана, Кыргызстана, Татарстана, Азербайджана вы найдёте тот же набор названий с именами деятелей русской культуры и воинской славы. На Кавказе непременно найдёте памятник его покорителю Ермолову и ни одного памятника Шамилю или Хаджи-Мурату. В Крыму - Суворову и Долгорукову, Пушкину и Чехову, Толстому и Гарину-Михайловскому, но нет никаких знаков памяти крымским ханам. А ведь то, о чём мы говорим, хорошо это или плохо, есть история Кавказа или Крыма! Как же можно так унизить народ?

Феномен, о котором мы вели речь, возник и развился в русском государстве не сам по себе в силу стечения случайных обстоятельств. В его основе лежит неуёмное желание присвоения всего, что лежит вокруг, независимо от того, своё это или чужое. Это есть продолжение захватнической политики в топонимике. Может быть, это будет слишком грубой аналогией, но почему-то это мне напоминает поведение некоторых наших младших собратьев поскорей помечать всё вокруг своим запахом, застолбив тем самым своё право на тот или другой предмет, на тот или другой участок территории.

В нашем Крыму после выселения крымских татар все названия были во мгновение ока переименованы на русские. После начала официального возвращения крымских татар прошло 3 года, 5 лет, 7 лет, за это время было принято несколько решений и рекомендаций о восстановлении прежней топонимики, а дело с места не двигается. Почему? Пусть каждый ответит на этот вопрос сам, в силу своего понимания, если он ёще помнит, кто он и откуда родом. Но виноват в этом беспамятстве, конечно же, не каждый человек в отдельности, а та система, с помощью которой в течение двухсот с лишним лет вышибают из нашей памяти всё НАШЕ национальное и насаждают ЧУЖОЕ и ЧУЖДОЕ.

Спросите у наших детей, внуков, у любого среднестатистического крымского татарина, знает ли он каких-либо выдающихся личностей из своего народа - мыслителей, писателей, поэтов, учёных, полководцев, политиков, художников, артистов? У многих ответ на этот вопрос вызовет большие трудности, в лучшем случае он назовёт два-три имени. Так что же, такой бесталанный у нас народ, что не мог родить за несколько столетий десяток-другой если не особо выдающихся, то хотя бы примечательных людей?

Без истории, без прошлого нет народа. Наша история либо завершится в течение ближайших нескольких десятилетий, либо ценой огромного напряжения нашей интеллигенции, в первую очередь писателей, артистов, историков, искусствоведов, педагогов, политиков, мы обязаны возродить прошлое, возродить в народе его историческую память, объединить его интеллектуальный и созидательный потенциал, - и тогда будем достойны называть себя именем своей нации.

Однако вернёмся к нашим улицам Краснознамённой, Субхи и Кантарной. Улица Субхи была названа после революции именем турецкого революционера, а Кантарная своим названием была обязана базарообслуживающим хранилищам, дворам, гостиницам (от слова "кантар" - большие торговые весы). Это была единственная улица в нашем районе, по которой ходил общественный транспорт - трамвай. Со стороны базара, от улицы Севастопольской тащился этот трамвай со звоном и лязганьем всех своих железок аж до самой цыганской слободы, делая где-то недалеко от водоразборной станции разворот. Эта водоразборная станция была известна у населения под названием "фантал" - так на местном крымскотатарском диалекте обозначался "фонтан", хотя никакого фонтана в действительности там не было, а слово это применялось в значении "источник". Такие удобства, как водопровод, канализация в двадцатые годы в нашем районе отсутствовали, впрочем, канализации нет, кажется, и в годы завершения века двадцатого. Воду брали либо из колодцев во дворах, если они были, либо её возили в больших деревянных бочках на конной упряжке водовозы. Вот едет водовоз по улице и кричит во всё горло: "Вода, вода!" А ещё повозка снабжается колокольчиком, чтобы уменьшить напряжение голосовых связок водовоза. Люди выбегают из дворов с вёдрами и берут воду, которая, кажется, стоила 1 коп. за два ведра. Иногда в жаркие летние дни, когда расход воды велик, женщины заблаговременно выходили на улицу с вёдрами, чтобы, не дай бог, не прозевать водовоза. Во всём этом событии, наблюдаемом изо дня в день, меня лично привораживал кран, которым была снабжена бочка с водой. Громадный, весь отшлифованный руками хозяина, какой-то необычной формы кран, из которого устремлялась могучая струя с множеством прозрачных пузырьков в ней. В эти минуты мне очень хотелось, когда вырасту, стать непременно водовозом. Если вдуматься хорошенько, то не останется сомнений в том, что эта профессия в то время была столь же необходимой, сколь и почётной. Сколько народу тебя ожидает каждый день, сколько людей нуждается в воде и каждый благодарит за доставленную влагу! Цена воды в Крыму всегда была очень высокой, и крымские татары научились в течение веков терпеливо добывать воду, хранить её и очень бережно к ней относиться.

К Симферополю у меня какое-то двойственное отношение. С одной стороны, это мой родной город, в котором прошли первые годы жизни, где я начал учиться в школе, город, в котором проживала вся наша родня - а родственные связи у крымских татар очень крепки. Я познал здесь первые радости и первые огорчения, увидел первые праздники, первые свадьбы и, увы, первые похороны близких мне людей. С другой стороны, лучшие годы своей крымской жизни я провёл не в Симферополе, а в Ялте. В Ялте я из мальчика стал юношей, мужчиной, познал вкус первого поцелуя и первой любви, цену мужской дружбы и женского непостоянства, пристрастился к серьёзной музыке, много перечитал, научился распознавать добро и зло, правду и фальшь. И постепенно Симферополь для меня стал "вторым" городом, вроде отеческого, но не своего дома, в который постоянно возвращаешься из "своего", построенного уже своими руками. Живя в Ялте, я часто бывал в Симферополе у многочисленных родственников, отсюда я уезжал учиться в Москву, сюда же приехал на первые и единственные каникулы после окончания первого курса института летом 1940 года. После второго курса уже началась война, и в Крым я не доехал. А посетил я Симферополь после долгой 18-летней разлуки только в 1958 году. Эта была самая печальная встреча со своим родным городом. О ней, этой печальной встрече, я просто не могу не рассказать.

Шёл уже пятнадцатый год со времени выселения крымских татар, наметились первые послабления в режиме содержания в местах поселений. Я избежал ужасов депортации и участи спецпереселенца, с 1939 года жил в Москве как студент, а с 1946 года - в небольшом подмосковном городке Калининграде (станция Подлипки), что на 22-м километре Ярославского шоссе, работая в Конструкторском бюро тогда ещё никому не известного главного конструктора Сергея Павловича Королёва. К этому времени мои основные трудности как крымского татарина, казалось, уже были позади, я имел все виды допусков к секретным работам, был на хорошем счету и решил, что могу себе позволить побывать в Крыму. Для верности запасся путёвкой в санаторий "Золотой пляж", взял в отделе кадров копию приказа об очередном отпуске, чего никто никогда не делал, захватил с собой так называемую справку по "форме №1", означающую, что я допущен к работам, имеющим гриф "Совершенно секретно особой важности", на случай непредвиденных обстоятельств положил в карман Орденскую книжку с записью о двух награждениях, купил билет на поезд и поехал с тревожным чувством предстоящего свидания с родным краем. В обычной обстановке человек довольно общительный, всю дорогу я молчал: предстоящая встреча меня волновала необычайно.

С той поры прошло много лет, за эти годы много раз бывал в Крыму, а ощущения той первой поездки не стираются с памяти, и каждый раз, когда о ней вспоминаю, точно такое же волнение вновь и вновь охватывает всё моё существо.

Вот уже подъезжаем к Симферополю, ещё несколько минут - и мы приехали. Я стою у окна и боюсь пропустить малейшие детали этих последних метров пути. Каков теперь Крым? Каким стал Симферополь? Что стало с Ялтой?

Неожиданно ко мне подходит довольно симпатичная, молодая, скромно одетая женщина и спрашивает, не знаю ли я, как пройти или проехать к какой-нибудь гостинице в Симферополе. Видимо, чисто женская интуиция подсказала ей, что эти места мне знакомы. Сначала мне хотелось отмахнуться, чтобы не нарушать своего настроя, но затем, против своего желания, я сказал ей, что мне тоже надо найти место в гостинице до завтрашнего дня, так что могу ей помочь, если что-то здесь осталось на прежних своих местах. Она поблагодарила и спросила, почему я так говорю. Мне пришлось в очень лаконичной форме посвятить её в события четырнадцатилетней давности и рассказать о сегодняшнем положении крымских татар и некоторых других коренных жителей Крыма. Выяснилось, что она слыхом не слыхала обо всём этом, а по её лицу и поведению было видно, что она всему этому просто не верит: "Чтобы у нас, в Советском Союзе, творились такие вещи? Да что вы?" Оказалось, что она едет отдыхать в санаторий им. Тольятти (это Курпаты, как раз за "Золотым пляжем"), а решила остановиться в Симферополе, чтобы найти свою подругу по школе, которая приехала сюда работать. Адрес подруги у неё есть. Я же из Москвы выехал с однодневным запасом по времени, чтобы пройтись по нашим улочкам и переулкам, сфотографировать дома, в которых жили мы, мои дяди и тёти, братья, сёстры, школу, где я учился, посетить кладбище и, если удастся, зайти хоть на минутку в свой дом. Сдав свои чемоданы в камеру хранения, мы отправились искать гостиницу. Как ни странно, я быстро нашёл её на прежнем месте рядом с кинотеатром, который раньше назывался "Баян".

В эти утренние часы народу на улицах было мало, и после московской толкотни и суеты здесь было удивительно спокойно. Администратор - усатый, с лоснящимся от жира лицом, сидел не в отдельной конторке за окошечком, как это повсеместно принято, а за низкими деревянными перильцами и беседовал в очень хорошем расположении духа со своим, как мне показалось, приятелем. Мы спросили, есть ли места в гостинице. Он, не отрываясь от разговора, утвердительно кивнул и, не говоря ни слова нам, тут же протянул обычные анкетки. Пока мы их заполняли, моя знакомая успела показать мне адрес своей подруги и спросить, не знаю ли я, как туда добраться, так как собиралась, не теряя времени, ехать к ней. Улица была мне совсем незнакома.

Усатому администратору сначала подала свою анкетку моя спутница. Он тут же назначил ей место и на её вопрос относительно адреса подруги ответил, что это где-то в районе Симферопольского моря. Я очень удивился такому морю и решил, что так теперь, видимо, называется какое-либо широкое место Салгира. Пока она доставала деньги, я передал администратору свои документы. Он долго смотрел, читал, переворачивал страницы паспорта, обглядывал меня и вернул паспорт со словами: "Вам надо получить разрешение в отделении милиции". Мои объяснения относительно только одного дня пребывания, ссылка на путёвку в санаторий никакого действия не возымели. Я понял бессмысленность дальнейшего препирательства и только спросил, где находится отделение милиции. Но тут неожиданно набросилась на него моя попутчица: "За что?", - спрашивала она. А он с издевательской ухмылочкой отвечал: "Он сам знает, так пусть расскажет, если вы ничего не знаете". Кое-как я её успокоил и обещал через какое-то время вернуться с разрешением. Но она заявила, что непременно пойдёт со мной в милицию и оформление закончит по возвращении.

Когда мы вышли из гостиницы, наступила небольшая пауза. Она уже начала кое-что осмысливать, но возмущение её продолжало клокотать. "Да какое он имеет право так унизить советского человека! Что же, мы не все одинаковые, что ли? Вот увидите, это ошибка, он на себя слишком много берёт, он ответит за это!" и т. д. С одной стороны, я уже жалел, что взялся ей помочь и теперь оказался с таким "хвостом". С другой стороны, я думал, что будет хорошо, если люди как можно больше узнают о творящихся у нас делах, и что она, конечно, многим будет с возмущением рассказывать об увиденном. Между тем меня начала сверлить и другая мысль: "Может быть, плюнуть на это всё и уехать сразу в Ялту? Как бы меня из милиции не посадили в обратный поезд". Но отступать вроде бы было уже неудобно и, кроме того, если уж действует запрет, меня всё равно в Ялте не примут, так как временной прописки через милицию всё равно не миновать.

Несмотря на такие мысли, по пути я присматривался к некоторым знакомым улицам, зданиям, скверам. То и дело попадались на глаза надписи: "Взуття" ("Обувь"), "Перукарня" ("Парикмахерская"), "Шкарпетки" ("Носки") и тому подобные. В меру своих знаний украинского языка (я неоднократно бывал в Донецке, где у моей тещи был свой дом) я переводил эти названия на русский. Уже прошло четыре года со времени передачи Крымской области из состава РСФСР в состав УССР, и желание Украины закрепить это приятное изменение отражалось прежде всего в названиях, афишах, вывесках и даже рекламе: "На водоспаді Учан-Су готують смачні чебуреки та шашлики".

Вот мы и дошли до отделения. После небольшой неизбежной волокиты для того, чтобы через дежурного пробиться к начальнику, мы предстали пред ясны очи, и я изложил суть вопроса. "А вы знаете, что вам запрещено жить и вообще находиться в Крыму?" - обратился он ко мне. Я ответил, что относительно этого ничего определённого не знаю. "Как же вы не знаете, когда всех татар из Крыма выслали без права возвращения?". В его голосе звучала уже угроза. В этот момент мне показалось, что он, как я и предполагал, собирается меня задержать, чтобы затем выдворить из Крыма. Начинаю соображать, что у меня есть кое-какие документы, с которыми мог бы обратиться и к начальнику покрупнее, во всяком случае я так просто не сдамся. Решаюсь перейти в наступление. Я говорю: "Меня никто, никогда не высылал, и никаких документов о том, что я не могу бывать в Крыму, я не видел и не читал. Если вы сами не можете решить вопрос, я обращусь к начальнику милиции города или области".

- "Это ваше право, но давайте сначала посмотрим ваши документы. Что у вас есть?" - спрашивает он меня. Тут он как бы впервые замечает женщину, стоящую чуть в стороне, и спрашивает:

- Вы с ним?

- Да.

- Тоже крымская татарка?

- Нет, я русская.

- Вы что - жена, родственница?

- Нет, посторонняя.

- Тогда что вы здесь делаете? Прошу вас удалиться.

- Мне просто интересно посмотреть, как обращаются в Крыму с советскими людьми. В гостинице я не поверила, что без милиции человеку нельзя переночевать даже одну ночь.

- Знаете что, гражданка, выйдите, пожалуйста. Вопрос вас совершенно не касается, вы здесь нам мешаете работать.

- Мне и так всё ясно, что у вас за работа, но я хочу дождаться результата.

Тут я тоже попросил её выйти и подождать, чтобы зря не накалять обстановку. Дальнейший наш разговор проходил в виде полудопроса: зачем приехали, куда едете, есть ли документы об отпуске, паспорт с пропиской и штампом о месте работы (до замены паспортов на новые образцы такой штамп проставлялся обязательно), отпускное свидетельство (хорошо, что я взял копию приказа об отпуске), зачем мне надо останавливаться в Симферополе, где живут родственники и т. д. В конце разговора было разъяснено, что я не имею права проживать в Крыму, что при временном пребывании по служебным делам или в отпуске должен регистрироваться в милиции, что я могу находиться только в пункте командирования, либо по месту лечения без выезда в другие города и районы и ещё какие-то нелепые ограничения. На мою просьбу показать мне документы, предписывающие все эти ограничения, он сказал: "Это, гражданин Аппазов, милиция, а не юридическая консультация. Всё это должно быть вам известно и без нас, по вашему местожительству, с вопросами обращайтесь туда. Скажите спасибо, что я вас не отправляю домой, как других лиц вашей национальности, а разрешаю до завтрашнего утра остаться в Симферополе. Но чтобы не позже девяти ноль-ноль завтра вы отбыли к месту вашего отдыха. Вот вам разрешение на место в гостинице". Я попросил его дать мне какую-нибудь бумагу с указанием о том, что я зарегистрирован органами и мне не надо в каждом пункте повторять всю эту процедуру. В такой же грубой форме он ответил, что советует мне в других пунктах не появляться во избежание худшего. Со словами: "Всё, можете идти, надеюсь, вы всё хорошо запомнили", - захлопнул за мной дверь.

Так закончилась моя первая и единственная встреча с симферопольской милицией. Когда мы вернулись в гостиницу с разрешением, два приятеля всё ещё продолжали свой разговор. Увидев нас, администратор обратился к моей спутнице:

- Ну что, вы решили занять своё место? Давайте ваши документы.

- Вот, пожалуйста.

Тут он перевёл свой взгляд на меня и, прищурив свои глазки на жирном лице и ехидно улыбаясь, сказал:

- А вам, гражданин, придётся искать другую гостиницу. У нас для вас местов нет.

Я даже опешил.

- Как же так? Ведь мы были у вас полчаса назад! Вы же направили меня в милицию за разрешением!

- Да, но это было тогда, а сейчас уже местов нет.

И, нагло глядя мне в лицо, продолжает улыбаться, любуясь, какое впечатление всё это на меня производит. Ох, врезать бы в эту свинячью морду как следует. Ведь издевается! Может быть, даже явно провоцирует на действия. Ну что я ему плохого сделал?

Бывают люди, которые от рождения являются негодяями и садистами, и ничем это исправить нельзя. Даже сила и ответная жестокость по отношению к таким уродам оказывают своё воздействие только пока они применяются. Как только они сняты, злодей опять принимается за своё гнусное дело, ибо для него это форма существования, смысл жизни. Другим путём он не может показать своё превосходство над другими, поскольку бог его обделил и умом, и сердцем, но зато дал много злобной амбиции. Я, человек очень мирный, может быть даже слишком мирный, достаточно робкий, не обладающий ни большой физической силой, ни агрессивностью по отношению к кому бы то ни было, готов был задушить этого негодяя на месте. Не из-за места в этой вонючей гостинице (смог бы обойтись и без него) а из-за ничем не спровоцированного с моей стороны издевательства. Больше всего на свете ненавижу хамство. Даже предательство я могу пережить легче, чем циничное хамство. Видимо, стоящая рядом женщина мгновенно оценила ситуацию, хотя совсем меня не знала. Она мягко взяла меня за руку и очень спокойно сказала:

- Пойдёмте отсюда, нам здесь делать нечего.

Позже, многократно вспоминая эту минуту, в которой сфокусировалось не только моё отношение к происходящему сейчас, но и недавний разговор в милиции, и вся многолетняя невысказанная боль и обида, всё, что творили и творят над моим народом многие годы, и глухая стена бесперспективности, я удивляюсь тому, что не сотворил чего-то ужасного, противного своей натуре, и каждый раз благодарил свою мимолётную знакомую, которой даже имя я не запомнил. Она предотвратила беду единственным, известным только женщине способом, чутьём разгадав многое, чего она и не знала вовсе.

В следующую гостиницу мы уже вошли подготовленные ко всему. Здесь тоже были свободные места, и администраторша, когда прочитала мою анкетку, предложила принести разрешение из милиции. Я тут же его предъявил, и дальнейшее уже обошлось без всяких эксцессов, если не считать того, что женщину поселили в отдельном номере, меня же повели в громадный зал с шестнадцатью койками, из которых были заняты едва ли три. Мы распрощались с моей знакомой, и каждый отправился по своим делам: она - искать свою подругу, я, взяв фотоаппарат, пошёл к местам своего детства.

Удивительными нам кажутся давно знакомые места, когда оказываешься в них много лет спустя. Может быть, это эффект моего многолетнего пребывания вблизи такого мегаполиса, как Москва, а может, закономерность более общего характера. Во всяком случае и в более поздние годы при каждой встрече с Симферополем, Ялтой, другими местами детства я поражался миниатюрности улиц, зданий, расстояний, площадей...

И вот сейчас я оказался на Севастопольской. Для меня, мальчишки, это была центральная улица Симферополя. Тогда на ней находился мануфактурный магазин, в котором работал мой отец; бакалейный магазин, принадлежавший мужу моей тёти по материнской линии. Его называли баккал Умер Ягьяев, но в торговом мире он был известен как Левинсон Умер, Левинсон - вроде прозвища, по фамилии бывшего своего хозяина. Там же был магазин моего деда, отца матери, который торговал известью. Отсюда - киреччи Куртумер. Здесь были чебуречная, парикмахерская и много других заведений. На пересечении Кантарной улицы с Севастопольской была кофейня, принадлежавшая мужу моей тёти по отцовской линии. Двери и окна магазинов закрывались складывающимися и раздвигающимися в горизонтальном направлении металлическими решетками, а поверх них гибкими, тоже металлическими жалюзи, двигающимися в вертикальном направлении. Очень было интересно наблюдать процедуру их открывания и закрывания, но помогать мне не разрешали. Теперь все эти места выглядели очень неприглядно и уныло. Они напоминали подъезды заброшенных домов. Краска везде облупилась, тротуары грязные, тут и там кучи мусора, везде разбросаны бумажные обрывки, бутылки, обломки деревянных ящиков. Улица не была похожа ни на торговую, ни на жилую. Как и прежде, с правой стороны по ходу моего движения жилых и торговых построек не было. Я стал вспоминать, что раньше здесь был базар, то есть центральный симферопольский рынок. Посреди базара, над главным его сооружением, были установлены большие, квадратной формы четырёхсторонние часы с римскими цифрами на циферблате и ажурными стрелками, хорошо видные со всех сторон. Базарная площадь была разбита на несколько частей. Одна часть состояла из торговых рядов в виде деревянных палаток и навесов. Вот мясной ряд, сплошь заполненный всевозможным товаром. Здесь не допускалось, чтобы рядом располагались торгующие говядиной, бараниной с торгующими свининой. Свинины было не много, так как крымские татары и евреи свинину не употребляли вообще. Применение одного и того же ножа или топора для разделки свинины и других видов мяса считалось недопустимым - продавцу это могло обойтись полным бойкотом и всенародным позором. А как рубили мясо, какими аппетитными и красивыми кусками оно висело на крюках! Сегодня я смотрю на прилавках магазинов на мясо и не понимаю: то ли строение животных претерпело такие страшные изменения, то ли рубщики мяса полностью потеряли свою былую квалификацию. Зачастую выставленные куски мяса вызывают не аппетит, а отвращение.

Был на базаре колбасный ряд, и в нём особое место занимали торговцы так называемой еврейской колбасы. Другие сорта тут и близко не подпускались, поскольку в них могли быть добавки свинины. Татары колбасу, как правило, не ели, но если такие семьи находились, они брали только еврейскую колбасу. Наша семья была одной из таких.

Помню рыбный ряд. Шёл умопомрачительный запах от копчёных и вяленых рыб. Каких только там рыб не было! Нашей самой любимой рыбой была султанка, или барабулька. В свежем виде с характерной розовой чешуйкой и с двумя короткими усиками. В этой небольшой рыбке не было мелких косточек. Она была необыкновенно нежна и вкусна в любом виде: жареном, тушёном, горяче-копчёном. В Чёрном море, кажется, её почти уже совсем не осталось.

Торговали, как на всех рынках, и молочными продуктами. Я помню длинные ряды глиняных кувшинчиков различной формы и величины, заполненных свежим катыком с аппетитной корочкой сверху. Катык чаще всего делали из овечьего молока, хотя в городских домах готовили и из коровьего. Помню большие бочки со свежей брынзой, которую готовили в горных и в степных условиях чабаны в основном тоже из овечьего молока. С тех пор я неравнодушен к брынзе. Брынза с маслинами и луком для меня и сейчас является одним из самых любимых лакомств. Я долго не мог понять, чем обязан своей привычке есть кефир и сметану, творог и ряженку только с солью. Если я вижу, как кто-то кладёт в кефир сахар, мне становится нехорошо. Скорее всего, во всём этом виновато моё пристрастие с детства к брынзе.

Далее на базаре большую площадь занимали овощи, фрукты и бахчевые. Особенно ярким был рынок осенью. Виноград и инжир, яблоки и груши, гранаты и айва - всё это в великом разнообразии; лесной и садовый кизил, мушмолла (некоторые называют мушмула), ювез...

Сейчас ещё мушмоллу можно кое-где обнаружить, а что такое ювез, думаю, помнят только пожилые жители Крыма. Это лесная ягода, по форме и виду несколько напоминающая редиску, растущая на сравнительно небольших кустах. При сборе она имеет зеленоватый вид с розовыми бочками. Собрав в пучки, её подвешивали к потолку, к стенке, и в течение месяца или двух она дозревала. Уже поздней осенью эта ягода приобретала красивый жёлтый цвет с красным бочком. Мякоть мягкая, слегка кремового оттенка, чуть вяжущая. Где она теперь?

Овощи, фрукты и бахчевые продавали как на стойках, так и прямо с телеги, воза или огромных куч, возвышавшихся на пахучих соломенных подстилках. Золотились горы лука на солнце, тут же арбузы, дыни, тыквы. Часто их покупали не штуками или килограммами (вернее, фунтами), а целыми телегами, или подводами. Если покупок не набиралось на целую подводу, нанимали небольшую повозку на двух больших колёсах, которую тянул трудолюбивый ослик. В то время в Крыму очень много было осликов, в заметных количествах были и верблюды. Вот бы сейчас, в период дефицита и бензина, и навоза, возродить семейство осликов! Глядишь, от них толку было бы побольше, чем от иных президентов и парламентов.

Среди шумной толпы с важностью расхаживали татарские мальчишки с высокими сосудами за плечами, оглашая окрестность громкими криками: "Халодный вада, каму нальём?" Всё это произносилось нараспев, каждым под свою мелодию. Продавали и бузу, и сладкую лимонную воду под названием "шербет". Кто не пробовал настоящую крымскую бузу, тот не пробовал ничего. Это чуть-чуть опьяняющий напиток (думаю его крепость не больше одного-двух градусов) молочно-белого цвета с пузырьками воздуха, употребляемый обычно в охлаждённом виде. Из всего сладкого я, пожалуй, больше всего любил бузу. К удивлению многих, пробовавших бузу, она ничего общего не имеет с молоком или кумысом: напиток готовится в основном из пшена, вытяжка из которого сбраживается на дрожжах. Крымским татарам буза известна под названием "макъсыма".

Для желающих поесть предлагались горячие чебуреки и караимские пирожки. Их извлекали из больших круглых металлических барабанов - давулов, которые имели поддоны с горячими угольками и золой, чтобы содержимое постоянно подогревалось. Эти давулы подвешивались на ремнях на шее торгующих, примерно так, как это делается барабанщиками в духовых оркестрах, только плоская сторона барабана в данном случае занимает горизонтальное положение. К еде я был очень равнодушен, но тем не менее старался не пропустить угощения на базаре. Когда меня спрашивали, что бы я хотел поесть, всегда отвечал: "Караимских пирожков". А запивать это вкуснейшее кушанье лучше всего было бузой.

При каждом посещении базара я видел двух старых евреев, продававших со своих лоточков всякую мелочь. Один из них постоянно выкрикивал: "Чёгный пегец, кислота! Чёгный пегец, кислота!", делая акцент на последнем слове. Другой кричал: "Иголки, нитки, иголки, нитки!", причём иголки у него превращались постепенно сначала в "иолки", а затем и вовсе в "ёлки", и получалось: "Ёлки, нитки! Ёлки, нитки!" И, чуть отдышавшись, переходил на контрмелодию: "Нитки, ёлки! Нитки, ёлки!" Я пытался угадать, когда он перейдёт с "ёлки, нитки" на "нитки, ёлки" и никак не мог предугадать этот момент. Так же не мог понять, какая разница между одним и другим, почему он постоянно меняет порядок слов. Думал о том, что на первом месте должно быть главное слово. А какое из них главное? Значит, главным бывает то одно, то другое, - думал я, - в зависимости от того, кому что больше нужно.

Иногда я видел то там, то здесь на пятачке, окружённом людьми, одного пожилого китайца, ловко подкидывающего какой-то звенящий шест со множеством колокольчиков, металлических пластинок и с пропеллерами на концах. Шест с высоты со звоном опускался на его плечи, шею, руки, ноги, живот, спину и вновь взвивался со звоном вверх. При этом китаец выкрикивал какие-то незнакомые слова, по-видимому, на китайском языке, из которых я помнил только: "Шанхай - а?" Всё тело бедного было в ранах, ссадинах и синяках, жалко было на него смотреть. Собрав толпу зрителей, он начинал показывать фокусы. Много позже из книг я узнал, как некоторые из них делаются, и пробовал демонстрировать. Однажды я видел, как милиционер отнял у него коробку с собранными деньгами, сломал какие-то предметы его нехитрого ремесла, ругал его и пинал ногами. От жалости к старику я заплакал.

Вот такой был рынок в Симферополе в конце двадцатых годов. Улица с одного края рынка, перпендикулярная Севастопольской, представляла собой ряд магазинов, лавок, мастерских. Условно эту улицу называли шорным рядом, видимо, из-за преобладания в нём конно-перевозочных средств. Это нечто вроде сегодняшнего чёрного авторынка. Здесь сильно пахло кожей, от сыромятной до хорошо выделанной конской сбруи и сёдел. Тут были хомуты, дуги, уздечки, подпруги, кнуты, ремни и многое другое, назначение чего я не представлял себе. Тут же - дёготь и похожие на него смазочные материалы для колёс, рессор, пружин и т. д. Продавали подковы, гвозди, всякий инструмент, сельхозинвентарь, всевозможные приспособления, верёвки от самых тонких до толстенных корабельных канатов - всего не перечесть. Это был особый мир не только вещей, но и запахов. Тут же кузнецы чинили телеги и повозки, подковывали лошадей, от чего шёл дым и пар. Мне очень жалко было лошадей, к копытам которых прикладывали раскалённые подковы и вгоняли огромные гвозди.

Всё это пронеслось в памяти, пока я шёл по Севастопольской к улице Субхи. А вот и она. Поворачиваю налево и прохожу не более сотни метров. Вот двор, где жил мой самый младший дядя - Асан с женой и двумя сыновьями. В небольшом чистом дворике было не менее пяти или шести отдельных флигельков, в дальнем конце - колодец. Память мне не изменила - всё узнаваемо. Но, боже мой, что это за грязь, что за запахи? Один угол двора завален полуразвалившимися бочками то ли из-под селёдки, то ли из-под солёных огурцов, в другом углу железные бочки и битые ящики. Колодец развален и забит. Пришлось пройти мимо дворовой уборной (туалетом назвать это заведение не поворачивается язык). Неудобно описывать то, что было видно через перекосившиеся, все в сплошных щелях двери. Я был всем увиденным поражён. Даже забыл, что собирался фотографировать. С тяжёлым сердцем я вышел со двора и пошёл дальше по направлению к нашей Краснознамённой улице. Неожиданно я очутился у здания кинотеатра "Субхи", а это означало, что поворот к нашей улице я уже прошёл. Как же я мог пропустить? Вернулся чуть назад и с большим удивлением обнаружил совсем узенькую, но ту самую улицу. Мне раньше она казалась более значительной, ведь сколько событий детских лет она вмещала в себе, и вдруг такая незаметная! Тут мы катали с помощью особым образом выгнутых водил железные колёсики и большие обручи (копчек), играли в перегонки и прятки, катались, если выпадал снег, на самодельных деревянных коньках, прикреплённых к одной ноге, собирали с деревьев шелковицу и ели, играли в различные игры с мячом, расшибали монетки, играли в челика (нечто подобное русской лапте), в ашык - кости, остающиеся от коленных суставов овец, и во многие другие игры. Всё вмещала в себе эта улица. Изредка на ней даже появлялся автомобиль, глазеть на который высыпали все жильцы. Женщины ахали и охали, а мальчишки пытались дотронуться до отлакированных поверхностей или пыльных колёс. На нашей улице чуть выше по левую сторону была даже мечеть с большим абрикосовым деревом во дворе. С соседнего двора мы взбирались на стенку и срывали зелёные абрикосы. А сколько знаменитых людей здесь проживало! Тут был дом известного на весь Симферополь парикмахера, рядом с ним жил один грек, фамилию которого я не помню; про него говорили, что он может за один присест съесть сто чебуреков. Недалеко от нашей улицы жил янтыкчи Мевлюд, выпекавший такие пироги с мясом, подобных которым не было во всём городе. С утра эти горячие пироги разносили по домам, тут же на длинных досках, укрытых полотенцами, разносили и пите - лепёшки, заменяющие хлеб, а в больших корзинах - только что выпеченные бублики с маком. Жили тут и крупные торговцы фруктами и овощами - предприниматели, которых уважительно называли Челеби. Вот какая была наша улица! А я пропустил её, не заметив.

Я решил сначала подняться до мечети, а затем, спускаясь обратно, сделать интересующие меня снимки. Когда подошел примерно к тому месту, где, по моим представлениям, должна была находиться мечеть, там её не обнаружил. По внешнему виду за этим забором мог находиться либо склад, либо мастерские. Двери были заперты, постучать я не решился и, постояв немного, прошёл дальше.

Во дворе, расположенном рядом, жил мой двоюродный брат Мидат. В нём было около десяти отдельных строений. Вход во двор был открыт, я зашёл и всё нашёл примерно в том же виде, вплоть до колодца и красивого кустарника с крупными длинными тёмно-зелёными листьями с очень неприятным запахом. Одно только строение сильно обветшало, окна были забиты где фанерой, а где и заткнуты просто тряпками. Мне даже стало приятно после увиденного недавно двора. Во дворе не было ни одного человека, и он производил вид покинутого. Я подошёл к отдельно стоящему флигельку из трёх комнат с пристроенной рядом кухонькой, вспоминая, как много времени я здесь провёл со своими сверстниками. Это была квартира семьи Мидата. Мидат был для меня вроде родного брата, ведь после смерти своего отца, прожив в Симферополе около двух-трёх лет, он с матерью приехал к нам в Ялту, и две семьи жили в одной нашей ялтинской комнате до самой войны. Мать Мидата выдали замуж за очень милого, порядочного, мягкого и спокойного по характеру человека, о котором я уже упоминал - это Умер Ягьяев или Левинсон Умер. Он был на 18 лет старше своей жены. В своей жене и сыне души не чаял. Кроме семьи и своей работы для него ничего на свете не существовало. Мидат у него в буквальном смысле слова сидел на голове. Мы все очень любили Умера-эниште. К сожалению, его судьба оказалась печальной. В расцвете сил и здоровья, ранее ничем не болевший, не приверженный к так называемым вредным привычкам человек в возрасте 48 лет, он в течение буквально одного-двух дней скончался от мощного кровоизлияния в мозг. Причиной, как говорили все наши родственники, послужила крайняя озабоченность положением семьи в случае закрытия своей торговли. Как раз в предшествующие его болезни дни дело подошло к ликвидации его бакалейного магазина из-за непомерных налогов, и он мучительно искал выход из создавшегося положения.

Сделав несколько снимков, я ещё раз оглядел всё вокруг и вышел со двора. Дальше по пути был дом алай, который я считал своим вторым домом. Когда родители уехали в Гурзуф, я оставался с алай в этом доме. Здесь же для нас, троих двоюродных братьев, был устроен суннеттой - обряд обрезания с приглашением изрядного количества гостей, преподнесением подарков, поздравлениями и т. д. С этого двора понесли на кладбище мужа алай, которого я очень любил. Звали его Абильтаир Ислямов, а для меня он был эниште-бабай . Это был красивый, очень волевой и энергичный мужчина. Ему принадлежали четыре или пять домов на этой улице, он был владельцем кофейни в Симферополе, имел ещё какое-то дело в торговле, а заодно бесплатно лечил больных, пораженных лишаём, незаживающими язвами и ранами. Для этого он собственноручно готовил мазь - кок-даре, в состав которой входило небольшое количество ртути. Я слышал, что лечил он хорошо, так как к нему приезжали из самых отдалённых уголков Крыма за помощью. Любил охоту и держал несколько охотничьих собак. Беспрерывно курил, заворачивая в тонкую папиросную бумагу табак, который сам готовил из нескольких сортов лучших крымских табаков. Я наблюдал за процессом резки этого табака, смешивания и складывания в коробки. Аромат при этом по всему дому распространялся совершенно необыкновенный.

Вот этот широкомасштабный, может быть, несколько необузданный человек вынужден был по мере удушения НЭПа постепенно отдать все свои дома, закрыть кофейню и остаться почти без ничего. Алай даже завела корову Маньку, чтобы как-то прокормить семью. Эниште-бабай купил машину для очистки шерсти, наладил ручное производство войлока. Внутренние стороны его рук по локти были в ранах от катания войлока. Когда пришлось прикрыть и это занятие, он от безысходности и отчаянья покончил с собой, выпив концентрированной серной кислоты, запас которой у него всегда имелся, поскольку она применялась в производстве войлока. Я помню, какие он муки испытывал, когда привели меня по его воле к нему, ещё живому, чтобы проститься. Через два дня его не стало. Я помнил, где находилась его могила, и хотел обязательно её найти.

Вспоминая всё это, я подходил к дому алай. Ещё издали я заметил у ворот дома несколько человек и перешёл на другую сторону улицы, откуда и обзор был бы лучше для снимка. Пока я медленно подходил, у ворот уже собралось пять или шесть человек: кто сидел на корточках, кто на низеньких табуреточках, а кто-то просто стоял. Пока подбирал экспозицию и точку съёмки, прошло несколько минут. Я прицелился и щёлкнул раз-другой. В это время люди заметили меня, заволновались, начали друг друга натравливать: "Что это за тип? Что он здесь делает? Зачем он фотографирует? Это, наверно, американский шпион, хочет для газеты заснять". От группы отделились два наиболее рьяных "патриота", которые, конечно же, оказались в подпитии, и подошли ко мне. Ну, и начался дурацкий разговор. Один из них даже чуть не выхватил у меня фотоаппарат. Лезть в драку мне в моём положении было очень не выгодно. Продолжая с ними ругаться, я пригрозил им милицией, а сам, отбиваясь, постепенно отступал. Я подумал, что убежать от них всегда смогу, и когда почувствовал, что сильно закипаю, грубо послал их подальше, употребив крепкие слова, в которых, надо думать, они понимали толк, повернулся спиной к ним и стал быстро уходить. К моему удивлению, они меня не преследовали, а, постояв некоторое время в нерешительности, лениво двинулись к своим.

Пройдя небольшое расстояние, я оказался у "своего" дома. Краска на стенах облупилась, хотя и сохранился общий жёлтоватый тон, кое-где отвалилась штукатурка, оконные переплёты давно не видели подобия краски. Учтя предыдущий опыт, я довольно быстро сделал два снимка с разных сторон, так как дом был угловым. Мне очень захотелось войти хотя бы во двор, и я толкнул калитку, которая показалась мне открытой. Хотя она держалась на честном слове, всё же была заперта. Не найдя звонка, я несколько раз настойчиво постучал, но никто не ответил и не вышел. Значит, не суждено было на этот раз войти в родной дом. С тоской в груди я зашагал прочь, повернул за угол направо и опять очутился на Субхи. Пройдя мимо здания кинотеатра, я медленно поднимался выше по улице, оглядывая знакомые дома, ворота, калитки. Стоп! Вот дом Халиля-эмдже, брата моего отца. У него была жена Фатьма-апти из дворянского рода, мурзачка, женщина весьма строгих правил, замкнутая, гордая, высокомерная. Сын Нусреддин, на два года старше меня, весьма энергичный парень, умевший прилично рисовать, фотографировать, играть на мандолине и флейте, был для меня человеком, которому я иногда хотел подражать, но из этого ничего не получалось, поскольку мы совершенно разные люди по своей натуре. Как-нибудь я коснусь подробнее его жизни, которая тоже оказалась сломанной. Этот домик выглядел лучше всех остальных: аккуратно покрашенный, без каких-либо изъянов, с таким же аккуратным заборчиком-стеной со стороны переулка, без следов мусора и хлама вокруг.