Знакомство с С. П. Королёвым

Знакомство с С. П. Королёвым

Ближайшие дни после приезда принесли немало нервотрёпок, сразу же напомнив о том, что мы вернулись в свою страну, в которой правит не логика и разум, а бюрократические установки, требующие тупых исполнителей. Когда на следующий день, преодолев неизбежные формальности, мы оказались на территории завода у нашего вагона, чтобы забрать свои вещи, вдруг возникли трудности. Начальник секретного отдела (конечно, он был неофициальным сотрудником органов НКВД), увидев в купе запечатанные мешки с документацией, категорически отказался принять их. Причина заключалась в том, что привёз эти материалы не специально приставленный к ним человек, так называемый фельдъегерь, а рядовой сотрудник. "Как ты смел взяться за это дело, ведь у тебя даже оружия, наверное, нет?" - спрашивал он то ли меня, то ли себя. Этот маленький человечек, заложив руки за спину и глядя на меня снизу вверх свирепо выпученными глазами, нервно ходил взад и вперёд, изображая из себя высочайшую власть, которой дано казнить или помиловать. А впрочем, может быть, оно так и было? Что ему стоило завести на меня какое-нибудь надуманное дело, благо, и повод был как будто подходящим. Разговаривал он со мной, конечно, только на "ты", хотя мы и виделись впервые в жизни. Подобное обращение не было призывом к равенству и дружеским отношениям, а подчеркивало разницу в должностном положении, место собеседника под родным небом. Этим приёмом чаще всего пользовались никчемные, бездарные люди, каким-то образом дорвавшиеся до должности хоть какого-то начальника и горящие неистребимым желанием во что бы то ни стало проявить своё превосходство над другими. "Хорошие" анкетные данные, партбилет в кармане, несколько доносов на друзей и товарищей - вот необходимый набор качеств, чтобы чувствовать себя до наглости уверенным и правым во всем.

Товарищ Ж. - так назовём его по первой букве настоящей фамилии - был одет почти по-военному, что имело целью, видимо, чётче обозначить свою близость к карающему клану нашего общества. Гимнастёрка из хорошей шерстяной ткани с излишне широким воротничком была опоясана широким офицерским ремнём с блестящей латунной пряжкой. Брюки галифе цвета хаки с непомерно выдающимися по бокам карманами делали его маленькую фигуру почти карикатурной. Белоснежные бурки с кожаными отворотами, которые были надеты на ноги, при ходьбе слегка поскрипывали. Невольно подумалось: "А-ля Сталин местного масштаба, только не хватает усов и трубки". Во время разговора он распалял себя всё сильнее и сильнее, придумывая по ходу дела, как бы меня унизить почувствительнее. От разговора в таких тонах я просто растерялся и молча наблюдал за ним, не зная, что предпринять. За всю жизнь мне ни разу не приходилось встречаться с подобным обращением. Странно, что ни малейшего страха я не испытывал, мне было только противно слушать этого истеричного человечка. В паузах между словоизвержениями он смотрел на меня, ожидая каких-то возражений, а скорее всего, оправданий. Наконец, после очередной тирады, он не выдержал моего молчания и крикнул, брызгая слюной:

- Ну, что ты молчишь? Или не понимаешь, что наделал?

- Ничего страшного, по-моему, не произошло, документы доставлены в целости и сохранности. Поэтому или вы их принимаете, или я их отнесу домой и буду ждать возвращения подполковника Тюлина.

На секунду он даже лишился, как мне показалось, дара речи от таких моих слов, затем продолжил наш разговор с ещё большим остервенением:

- Что ты сказал? Как ты смеешь ставить мне ультиматумы? Ты что, с ума сошел - держать дома секретные документы?

- Товарищ Ж., вы же сами сказали, что их не примете, а оставлять всё это в вагоне, который завтра может очутиться за воротами завода, я не могу. Поэтому лучше мне мешки с документами забрать домой.

- Вот это не удастся тебе сделать. Я запрещу вынести за территорию даже твой личный багаж. Кто здесь выдаёт разрешение на вынос? Ты забываешь, с кем разговариваешь!

Честно говоря, тут я немного испугался. Дело в том, что в одном из моих чемоданов тоже находилось несколько технических отчётов ("берихтов", как мы их называли, от немецкого слова bericht - отчёт), которые не поместились в два мешка. "А вдруг начнут проверять содержимое чемоданов?" - мелькнуло в голове. Тогда бы мне суровой кары не избежать. Вдруг и очень кстати я вспомнил о письме, которое, по поручению Тюлина, должен был передать Королёву, причём часть содержания этого письма я знал, поскольку Георгий Александрович перед тем, как запечатать его, прочитал эту часть вслух. В ней говорилось о том, что, не дожидаясь отправки всего архива, счёл целесообразным, ради экономии целого месяца во времени, ряд расчётно-теоретических материалов направить немедленно, и содержалась просьба сразу же ознакомить с ними соответствующие группы специалистов, которые в Германию не выезжали. Надо сказать, что пока мы находились в Германии, в Москве были приняты необходимые организационные решения по созданию в Подлипках крупного Научно-исследовательского института по ракетной технике на базе того предприятия, в котором я уже работал. Институт назывался НИИ-88, в его состав входило несколько научных подразделений, три основных проектно-конструкторских отдела, несколько испытательных отделов и лабораторий и опытный завод. Начальником одного из отделов, который должен бы заниматься разработкой баллистических ракет дальнего действия, был назначен Сергей Павлович Королёв, бывший в Германии заместителем начальника и главным инженером института "Нордхаузен", одним из подразделений которого было упомянуто ранее расчётно-теоретическое бюро.

В возникшей конфликтной ситуации я почувствовал, что надо предъявить какой-то сильный аргумент, чтобы найти выход из положения, так как с формальной точки зрения я, видимо, был неправ. Надо было в ход пускать письмо. Поэтому после некоторого замешательства я говорю:

- Относительно этих материалов у меня есть письмо к Королёву. Я хотел бы, с вашего разрешения, передать ему письмо, и тогда, может быть, мы нашли бы какое-то правильное решение.

- Какое ещё письмо, и что оно может изменить? Нарушение режима секретности есть нарушение, и виновные должны понести наказание. Дай мне это письмо.

- Вы меня извините, но я не могу его вам отдать - оно адресовано лично Сергею Павловичу.

- Я сам поговорю с Сергеем Павловичем и передам ему письмо, дай его сюда.

- Товарищ Ж., вы меня ставите в неудобное положение. Кроме письма, у меня есть и ряд устных просьб, которые я должен передать.

- Ну, хорошо, иди, но только помни, наказания тебе всё равно не избежать. Мы с тобой ещё встретимся! - пригрозил он, - найдёшь меня в моём кабинете, там и продолжим.

С этими словами он круто повернулся и быстро вышел из вагона, подёргивая на ходу то одним, то другим плечом, а я почти бегом отправился искать Королёва.

Королёва я несколько раз видел в Бляйхероде, где располагался Главный штаб института РАБЕ. Он приходил и в здание бывшей Сберегательной кассы (Sparkasse), в котором располагалось наше расчётно-теоретическое бюро, знакомился с нашей работой. Как-то я был даже на одном из совещаний, которое он вёл, но ни разу не разговаривал с ним один на один. Там, в Германии, я и не задумывался над тем, что Королёв может оказаться после возвращения домой моим начальником. Идя к нему, я был уверен, что он меня и не помнит, и, зная, что он любит краткость и лаконичность, на ходу придумывал, как объяснить в двух словах ситуацию. На моё счастье, он оказался на месте, но был занят разговором со своим заместителем. Я подождал какое-то время и сразу же вошёл, как только он освободился. Поздоровался. Он медленно, улыбаясь, подошёл, подал мне руку и сказал:

- А, старый знакомый! Очень рад, очень рад. Ты, если память мне не изменяет, из Шпаркассы, от Тюлина?

- Да, Сергей Павлович, вы не ошибаетесь. Только вчера приехал с нашим спецпоездом, привёз два мешка с документацией и письмо вам от Георгия Александровича.

- Давай, давай, почитаем, что он нам пишет. Что они там так медленно собираются? Ведь все работы там уже закончились, пора быть всем здесь, дел очень много, - говорил он, распечатывая письмо.

Я был приятно удивлен такому теплому приёму. По германским встречам у меня сложилось впечатление о нём как о человеке суровом, жёстком, придирчивом. Сейчас передо мной стоял совсем другой человек: весёлый, дружелюбный, энергичный, очень располагающий к себе. Пока он раскрывал конверт и пробегал глазами по строкам письма, я успел повнимательнее всмотреться в него. Это был человек на вид лет сорока-сорока пяти, невысокого роста, где-то между 165 и 170 см, плотного сложения, не худой, но и без признаков излишних накоплений. Коротко постриженная голова с тёмными, с проседью у висков волосами и сильно заметными залысинами несколько была наклонена вперед и как бы вдавлена в плечи. Небольшие тёмно-карие глаза, довольно глубоко сидящие под широким и высоким лбом, смотрели спокойно, но в то же время в их взгляде было что-то сверлящее, проникающее. Тонкий, небольшой с лёгким орлиным загибом нос и слегка выпяченная нижняя губа придавали лицу вид сурового и волевого человека.

Прочитав письмо, Сергей Павлович несколько раз прошелся по небольшому кабинету, что-то обдумывая. Ходил он мягко, небольшими шагами, слегка подаваясь всем корпусом вперед. Я заметил, что кончики чёрных, слегка сношенных туфель чуть загибались вверх. Одет он был в коричневый костюм, под которым была белая в полоску рубашка с галстуком. Мне подумалось, что в Германии в военной форме подполковника, а затем полковника с артиллерийскими погонами он выглядел изящнее.

Все мы склонны отдавать предпочтение какой-нибудь одежде и не жаловать другую. Так и Сергей Павлович, в течение всей последующей жизни очень редко появлялся на работе при галстуке. Он обычно носил под пиджаком мягкие трикотажные шерстяные рубашки, реже - тонкие свитера, и только летом в жаркие дни, особенно на полигоне, - рубашки-безрукавки. При галстуке он бывал только на официальных приемах.

Положив письмо на стол, он подошёл ко мне и, протянув руку для прощания, сказал:

- Ну, работы у нас невпроворот, время не ждет. Большое тебе спасибо за письмо и за документацию. Если будет нужна какая-то помощь, заходи, не стесняйся. А сейчас будь здоров. Кстати, ты чем занимался у Тюлина?

- Баллистикой, Сергей Павлович.

- Это очень хорошо. Здесь будешь продолжать заниматься тем же. Запомни: всякое проектирование начинается с баллистики и ею же заканчивается. Ну, успехов тебе.

Чуть потоптавшись на месте, я решил продолжить разговор.

- Сергей Павлович, тут вышла одна заминка. Дело в том, что мешки с документацией пока ещё находятся в вагоне.

- Так неси их скорее сюда. Или, подожди, я сейчас позвоню в первый отдел, ты с ними пройдёшь и передашь им мешки.

Тут в очень мягкой форме я рассказал о возникшем препятствии и своих затруднениях и добавил, что очень не хотелось бы подводить Тюлина.

- Ну, ты не волнуйся, мы этот вопрос решим сейчас.

Он набрал нужный номер телефона, и я сразу же понял, что он разговаривает с Ж..

- Добрый день, Георгий Петрович, это говорит Королёв. Я к вам с большой просьбой. Тут мне передали письмо из Бляйхероде от Тюлина. Он пишет, что отправил два мешка документов, которые мы очень ждали. Они сейчас в вагоне, нельзя ли их поскорее разобрать и пустить в работу?

С той стороны, видимо, последовали возражения со ссылкой на нарушения.

- Подождите, подождите, Георгий Петрович, это ведь разные вещи. Тут был у меня этот инженер. Как, говорите, его фамилия? Аппазов? Я даже не спросил фамилию. Он только передал мне письмо и ушёл (опять небольшая пауза). Ну, конечно, Георгий Петрович, если он виноват, мы его накажем. Но, мне думается, что если кто и виноват, то это Тюлин. Давайте подождём его возвращения, тогда и вернёмся к этому делу. (Пауза, во время которой Сергей Павлович, прикрыв трубку рукой, прошептал: "Ну и бестия!") Ну, конечно, Георгий Петрович, вы правы. Пока он не наш работник, но только пока. Вы же хорошо знаете, почти все они придут к вам, демобилизация идёт полным ходом. Что делать математику с университетским образованием в армии? (опять пауза). Послушайте, Георгий Петрович, зачем торопиться докладывать по каждому мелкому вопросу наверх, у них и без того дел навалом. Давайте так договоримся: всю ответственность за эту операцию я беру на себя. Можно подготовить акт о нестандартной форме приема документов, поставить на учёт и выдавать по спискам. Как это делается, вы знаете лучше меня. В конце концов, это же всего лишь трофейные материалы немецкой разработки, в основном теоретического характера, ничего там секретного нет. (Довольно большая пауза, во время которой все сильнее проявлялись признаки крайнего раздражения.) Конечно, Георгий Петрович, я целиком полагаюсь на вас, все акты я готов немедленно подписать. Если считаете нужным, давайте утвердим их у директора, могу дать ему личные объяснения. Только этого молодого инженера, э-э-э ... я не запомнил его фамилию... да, спасибо, Аппазов, давайте его пока оставим в покое, ограничимся словесным предупреждением. Я думаю, нехорошо начинать ему работу с выговоров (опять некоторая пауза, во время которой Сергей Павлович хитро подмигнул мне одним глазом и улыбнулся, мол, дело, кажется, сделано). Ну, добро, Георгий Петрович, вы ведь человек мудрый, я надеюсь, мы и дальше будем находить общий язык, ведь наше дело непростое. Спасибо вам, жду вас с актом, всего доброго.

И, обратившись ко мне, добавил:

- Ну, я сделал всё, что мог. А о Тюлине не беспокойся, он его не достанет. Иди, только не подавай виду, что ты слышал наш разговор. Ты мне только принёс письмо, договорились?

- Спасибо, Сергей Павлович, до свидания.

Так, примерно, прошла первая встреча с Королёвым, которая, несмотря на небольшую значимость дела, запомнилась во многих деталях. Он тогда ещё не обладал никакими громкими званиями и титулами, не был окружен ореолом знаменитого главного конструктора. Я даже не знал, что он был одним из тех энтузиастов ракетного дела, многим из которых пришлось расплачиваться за свою деятельность как врагам народа.

"На имена репрессированных накладывалось "табу", о них не знали, не говорили. Их книги и журнальные статьи уничтожались, изымались, запрещались, создавался "особый фонд" с выдачей по особому разрешению уполномоченного по режиму, который был сотрудником органов госбезопасности", - так описывает Борис Евсеевич Черток, один из ближайших соратников Королёва, судьбу многих деятелей авиационной и ракетной техники в своей книге "Ракеты и люди", вышедшей в издательстве "Машиностроение" в 1994 году.

Не знал я во время этой беседы, что у Королёва позади были шесть с лишним лет режима советского "зека" - Бутырка, пересыльные тюрьмы, Колыма, опять Бутырка, "шарашки" в Москве, Омске, Казани...[3]. Королёв при этой встрече был для меня обыкновенным, ничем не примечательным, малознакомым человеком, которого назначили начальником нашего отдела. Знал я только то, что он не был кадровым военным офицером, а подобно многим другим специалистам, командированным в Германию для освоения трофейной техники, был одет в военную форму лишь временно. Если бы наша группа приехала в Германию на месяц или два раньше, мы тоже были бы "обращены" в офицеров, но ко времени нашей командировки от этого "маскарада" уже отказались, и мы остались "цивильными", как тогда называли, то есть гражданскими советскими инженерами.

С первых минут нашего разговора Сергей Павлович обратился ко мне на "ты". Но это "ты" было совсем другим, чем "ты" товарища Ж. Королёв этим "ты" как бы давал понять, что мы - единомышленники, он как бы брал на себя обязательства старшего в семье человека, приглашал быть с ним откровенным и, как позже убедились все работающие с ним, готов был каждого из нас защитить от беды и неприятностей как своих близких родственников.

Выйдя от Сергея Павловича, я тут же помчался к Ж. - его кабинет был в другом корпусе - и притворился давно ожидающим его. Всю остальную часть процедуры нет смысла описывать подробно - она была проведена им с подчеркнутым апломбом и со всякими мелкими уколами и издевательскими репликами. Пришлось скрепя сердце терпеть. Через какое-то время всё это забылось напрочь: ни мне, ни Тюлину, оставшемуся в военном ведомстве, никаких обвинений предъявлено не было.

Прошло несколько месяцев, заполненных напряжённейшей работой. Чувствовалось, что Королёв умеет задавать темп и сам себя не щадит. Каждый день по вечерам в его кабинете допоздна горел свет, а в рабочее время это ощущалось по многим другим признакам, в том числе, и по нашей загруженности, несмотря на постоянно увеличивающуюся численность наших подразделений. Наш отдел расширялся главным образом за счёт молодёжи, но приходили и люди, имеющие за плечами значительный опыт работы. К сожалению, никто из них не являлся специалистом в области ракетной техники, каковой у нас практически ещё и не было, а груз традиций, приобретённый ими в других отраслях, чаще мешал, чем помогал Сергею Павловичу в его стремлении создать организацию нового типа, исходя из масштабов дела и его новизны. Вскоре рядом со мной появились такие же молодые ребята, как и я сам: из университета - механики и математики, инженеры из Бауманского, авиационного, из Ленинградского военно-механического институтов, несколько человек, демобилизованных из армии.

Несмотря на огромную занятость организационной работой, Сергей Павлович иногда находил время прохаживаться между рядами кульманов, беседуя с рядовыми конструкторами, проектантами. Чувствовалось, что у него самого "чешутся" руки, чтобы сесть за чертежную доску, взять в руки логарифмическую линейку и забыть о внешнем мире. Иногда он с завистью смотрел на работу обыкновенных инженеров и техников.

В один из таких моментов ему на глаза попался я. Подошел, поинтересовался, чем я конкретно занимаюсь, спросил о жилищных условиях, вспомнил о мешках с документами.

- Ну как, больше неприятностей у тебя не было с Ж.?

- Нет, Сергей Павлович, всё обошлось.

- Слушай, вот мы с тобой уже несколько раз встречаемся, а я не знаю, как тебя зовут, даже фамилию забыл, извини меня.

- Моя фамилия Аппазов.

- Аппазов... Аппазов, - произнес он несколько раз, растягивая слова и напрягая память, - что-то я таких фамилий не встречал. А по имени, отчеству?

- Рефат Фазылович.

- По национальности ты татарин?

- Да, Сергей Павлович, я из Крыма.

- Ах вот как. Крымский татарин. Где же твои родители, родственники?

- Все в Средней Азии.

- Как же ты там не оказался?

- Я с 1939 года учился в Бауманском институте, всю войну был здесь, в Крыму не пришлось бывать больше.

Этот разговор для меня был тяжким, однако видно было, что это не простое любопытство, так как в его глазах, в тоне разговора сквозило сочувствие.

- Ничего, Рефат Фазылович, жизнь непростая штука, она приносит много сюрпризов и не всегда приятных, приходится переносить многое. Пройдём время, и всё станет на свои места. Понимаю, что тебе тяжело. Терпи.

Много позже, когда я узнал теперь известные подробности его собственной непростой жизни, я понял, почему он с таким вниманием отнёсся к моей трагедии. Он многое понимал, в том числе и наше общее бессилие против зла и произвола. Понимал также и то, что такие вопросы обсуждению не подлежат. Постояв немного в возникшей неловкости, он вдруг, чуть улыбнувшись, продолжил разговор:

- Пойдем-ка со мной, у меня тоже с Крымом многое связано.

По пути в его кабинет он стал расспрашивать, откуда я, где жил в Крыму, где окончил школу, кто мои родители, есть ли братья, сёстры. Мы вошли в его кабинет, и он пригласил меня сесть в одно из широких кресел, а сам занял другое такое же кресло. Узнав, что я большую часть жизни прожил в Гурзуфе и Ялте, он задумчиво резюмировал:

- Да, благодатные, красивейшие места.

Прикрыл глаза, чуть заметно покачал головой несколько раз и медленно, очень медленно спросил:

- А на Каче ты был?

- Нет, Сергей Павлович, не был, но много слышал о Качинской долине как об одном из удивительных мест в Крыму.

- Жаль, жаль, ты много потерял. А в Коктебеле, я надеюсь, был, на Кара-даге был?

По правде говоря, я там тоже не бывал, но не желая огорчать Сергея Павловича, находящегося в состоянии каких-то очень приятных воспоминаний, солгал:

- Да, конечно, эти места я знаю.

Он как-то сразу оживился и с какой-то мечтательной грустью, глядя куда-то вдаль, сказал:

- Знаешь, лучшей частью моей жизни я обязан этим местам. Полёты на планёрах, внизу весь Крым, горы, леса, долины, море... сказочные красоты, опьяняющий воздух... Друзья, товарищи, соревнования... Была там одна женщина, ух, какая женщина! Там можно работать от зари до зари, а усталости не чувствуешь. Я бы хотел ещё хоть раз вернуться в то время, в те места и почувствовать себя в этом бесшумном, удивительном, ни с чем не сравнимом полёте.

В таком растроганном состоянии я видел Сергея Павловича один только единственный раз, когда он не мог сдержать нахлынувших чувств.

- Сергей Павлович, вы, конечно, ещё не один раз сумеете побывать в тех местах, когда жизнь наладится.

- Твоими бы устами, да мёд бы пить, дорогой Рефат Фазылович! Я верно произнёс твое имя?

- Абсолютно точно.

Молча помечтав ещё несколько секунд, он неожиданно сменил тему.

- Ты помнишь, в Крыму было такое кушанье - рахат-лукум?

- Конечно, помню. Это такие сладкие кубики из твердого желе, обсыпанные сахарной пудрой.

- Правильно говоришь. Я очень любил этот рахат-лукум. Никакого другого сладкого, кроме рахат-лукума, я там не ел. Так вот, Рефат Фазылович, к чему это я вспомнил. Если я вдруг не смогу вспомнить твоё имя, назову тебя Рахат Лукумович - ты не обидишься на меня?

Очень довольный своей шуткой, он дружелюбно улыбался, опустив уголки губ книзу.

- Я не обидчив, Сергей Павлович. И, кроме того, это для нас обоих будет хоть каким-то воспоминанием о Крыме.

- Так и договорились. Иди, работай, а то мы заболтались. И не унывай, все беды рано или поздно уйдут. Впереди нас ждут очень большие дела.

Иногда, видимо, бывает в жизни так, что под влиянием каких-то совершенно необъяснимых причин, мы внезапно можем раскрыться, поделиться своими сокровенными желаниями, запретными воспоминаниями, невысказанными мыслями с людьми, вовсе не являющимися близкими друзьями или родственниками. Затем мы опять закупориваемся в свою непроницаемую оболочку, пока не прорвётся вдруг эта оболочка в другом месте, в другое время, чтобы сбросить накопившееся внутреннее давление и принести очередное успокоение. Такое несколько раз и со мною происходило. Что касается Сергея Павловича, то только ещё однажды он так сильно расслабился и рассказал про самые трудные времена в своей биографии, но не мне одному: с нами в машине ехал один молодой майор по фамилии Прохоров. Это было где-то в 1955-1956 годы.

Эти первые встречи с Королёвым дали возможность понять, по крайней мере, три вещи: своих людей он готов защищать; у него есть чувство сострадания; и, наконец, с ним на этом предприятии считаются. Может быть, я не сразу сделал эти выводы на сознательном уровне, будучи озабочен сиюминутными обстоятельствами, однако они, безусловно, закрепились на уровне подсознательном, ибо все последующие годы эти его качества в моих глазах оставались несомненными и неизменными, дополняясь лишь новыми подтверждениями. Своим "правом" называть меня этим новым им сымпровизированным именем он пользовался в очень редких случаях и, как правило, в отсутствие посторонних свидетелей, как бы подчёркивая нашу общую "тайну", и только тогда, когда были причины находиться в прекрасном расположении духа. "Ну, как идут дела, Рахат Лукумович?" - спрашивал он иногда при случайной встрече где-нибудь в коридоре, озираясь по сторонам и хитро подмигивая. Или: "Ну, Рахат Лукумович, ты мне никакого больше сюрприза не подготовил?" - намекая на какие-нибудь трудноразрешимые технические или организационные вопросы, с которыми приходилось к нему время от времени обращаться. Память у него была отличная, в том числе на имена, лица, события, не говоря уже о том, что касалось нашей техники, в чём я неоднократно убеждался на множестве примеров.

На основании описанных эпизодов моих первых общений с Сергеем Павловичем может создаться впечатление о каких-то особых отношениях, сложившихся между нами. В действительности никаким особым вниманием я не пользовался, никогда не входил в круг близких к нему лиц и не претендовал на это. Моему характеру подходил принцип: "Чем дальше от начальства, тем спокойнее", и я не старался по поводу и без повода попадаться на глаза главному конструктору, хотя это, может быть, и снижало мой рейтинг. Однако работа все же заставляла иметь с ним довольно частые и регулярные встречи то на больших совещаниях, то в небольшом кругу, то один на один. Работу с Королёвым я и по сей день рассматриваю как очень большое везение, позволившее мне оказаться в эпицентре одного из самых увлекательных направлений науки и техники середины двадцатого века и быть причастным ко многим событиям, удивившим и восхитившим в свое время весь мир.

О Королёве за более чем тридцать лет, прошедшие со времени его смерти, написаны целые тома исследователями истории развития ракетно-космической техники, его биографами, соратниками, просто сотрудниками его Конструкторского бюро[4]. В этом плане вряд ли я смогу что-либо добавить к сказанному, и не в этом смысл моих записок. Стремясь рассказать о своей работе - а она была у меня одна на всю жизнь - я независимо от своей воли, своих намерений скатываюсь к воспоминаниям о Королёве. Это, видимо, происходит по двум причинам. Во-первых, говорить о технических подробностях работы, характеристиках создаваемых ракет и космических систем, научных проблемах, возникающих на этом пути, в данных записках, как мне кажется, было бы неуместным. Во-вторых, влияние Королёва на всех работавших с ним было столь велико, что отдельно рассказывать о своей работе, оставляя его в стороне, просто невозможно. Поэтому само собой получается так, что, рассказывая об отдельных эпизодах своей жизни, связанных с работой, я невольно касаюсь своих отношений с Королёвым и как бы предлагаю взглянуть на него моими глазами, собирая характерные для него черты поведения в разных ситуациях, в разное время, с разными людьми. Может быть, это поможет хоть чем-то дополнить уже известные, устоявшиеся оценки личности этого неординарного человека.

Итак, первые контакты с Сергеем Павловичем (далее иногда буду его называть просто С.П., как это было принято почти повсеместно) состоялись, и это не казалось мне очень важным событием в жизни, хотя какое-то впечатление они на меня, безусловно, произвели, иначе не запомнились бы на долгие годы многие детали тех первых встреч.