Тревожные времена
Тревожные времена
Теперь я должен возвратиться к концу сороковых - началу пятидесятых годов и рассказать о некоторых событиях, которые могли полностью изменить мою жизнь, а, может быть, и того хуже. После первых двух-трёх лет довольно спокойной работы я начал ощущать, как вокруг меня начала образовываться какая-то стена, отгораживающая меня от основных работ, ведущихся в нашем КБ. К этому времени почти всем работам стал присваиваться гриф "совершенно секретно", появились также работы, имеющие гриф "совершенно секретно, особой важности". Это особенно относилось к основным проектным данным разрабатываемых изделий и к их баллистическим характеристикам. Ведь в баллистической документации, как ни в какой другой, сосредотачиваются в собранном воедино виде все важнейшие сведения о ракете - такие, как массовые характеристики, данные по двигателям и компонентам топлива, габариты ракеты, все траекторные данные, включая минимальную и максимальную дальность полета, аэродинамические характеристики, характеристики рассеивания, масса так называемого полезного груза, координаты стартовых позиций и цели и ряд других. Поэтому почти всем работникам проектных подразделений были оформлены допуски к работам, имеющим гриф "совершенно секретно", а тем, которым приходилось пользоваться совокупностью характеристик ракет - допуски к работам "совершенно секретно особой важности". Я, пожалуй, оставался единственным обладателем допуска только к материалам с грифом "секретно". Между тем, будучи руководителем группы баллистиков, я обязан был выдавать своим сотрудникам задания, работать с документацией, контролировать выполнение работ, согласовывать выпускаемые материалы с материалами всех других расчётно-теоретических и проектных подразделений и т.д. Все эти функции я не был в состоянии выполнять, не имея полной информации и доступа ко всей документации. Создалась совершенно нелепая ситуация, когда руководитель обладал меньшими возможностями, чем сотрудники. Надо мной стоял Лавров, у которого были, кроме нашей группы, заботы с другими группами, да и мало что зависело от него в решении возникшей трудности. Однако работа шла довольно успешно благодаря тому, что нашли некоторые обходные пути. Все необходимые материалы в архиве брали мои подчинённые, и мы работали сообща. Следовательно, моей подписи нигде в архиве не оставалось, а работники секретной части делали вид, что никаких нарушений не происходит - с формальной точки зрения все правила соблюдались. Разумеется, всё происходящее для меня лично было очень неприятно, мне давали понять, что я являюсь "второсортным" человеком. Был и один унизительный момент, который сильно заставлял страдать самолюбие: я не имел право ставить подпись под разрабатываемыми с моим участием и под моим руководством материалами. Получалось так, что авторство принадлежало и моим сотрудникам, и моим начальникам - только не мне. Между тем основным автором текстов, техническим руководителем баллистических разделов проектов, материалов к лётным испытаниям был именно я. Помимо ущемлённого самолюбия и нарушения норм элементарной порядочности, меня беспокоили и некоторые моменты в перспективе. Дело было в том, что теоретические части таких материалов обычно включались в список трудов аспиранта или соискателя при предъявлении им диссертационной работы, эти материалы приравнивались к печатным работам, так как открытые публикации по ним запрещались. Я уже несколько лет в этом плане работал как бы вхолостую, ничего не производя. Поскольку аспирантура постоянно передо мной маячила как вожделенная морковка на палке перед носом ослика, я нервозно воспринимал происходящее. К Сергею Павловичу по этому поводу я ни разу не обращался, считая, что он в курсе всего, что делается, и, если ничего в моем положении не изменяется, значит, это не в его силах. Он ведь не единожды видел, подписывая тома проектов или других технических материалов, что моей подписи под ними нет. К подобным вещам он был чрезвычайно внимателен, поскольку отсутствие подписи как бы формально снимает ответственность с исполнителя, а потом поди разберись. А безответственность он очень не любил. Я очень хорошо запомнил, как однажды С. П. выпустил то ли распоряжение, то ли приказ о том, чтобы подписи на документах были разборчивы и соответствовали фамилии подписывающего, а не учинялись бы в виде неразборчивых каракулей. В это время С.П. уже не был начальником отдела, а был начальником КБ-1 (Конструкторского бюро №1), состоявшего уже из нескольких отделов. Начальником же проектного отдела, в составе которого была и моя группа, был Константин Давыдович Бушуев, который много позже, в 1973-75 годах, во время совместной работы с американцами над программой Аполлон-Союз был руководителем проекта с Советской стороны. К нему один или два раза я обращался за помощью в получении нужных материалов и с претензиями по поводу ненормального своего положения, сильно затрудняющего работу. Бушуев был очень осторожным человеком во всём, обладающим к тому же великолепными дипломатическими способностями, несколько суховатым в общении, но достаточно мягким и терпимым. Он ответил, что разделяет полностью мои претензии, но от него мало что зависит. "Надо ждать, - сказал он, - и надеяться на благополучный исход". Я думаю, что даже работавшие в "шарашке" имели больший разрешённый доступ к материалам, чем я, а о праве подписи и говорить не о чём. Надо было всё делать, и делать хорошо, но терпеть подобные унижения и молчать. Любые резкие шаги в сложившейся ситуации могли привести к непредсказуемым последствиям. Самое минимальное - это увольнение с работы и выселение из ведомственного жилья без права работать по специальности. А как максимальное можно упечь куда угодно, предъявив самые нелепые обвинения, что и делалось постоянно над разными людьми, в разных местах, под разными предлогами. Ведь состряпать какой-нибудь подлог ничего не стоило - опыт и возможности для этого были почти беспредельные. Может быть, надо было самому бросить работу и уйти, не дожидаясь больших неприятностей, и где-нибудь пристроиться, лишь бы выжить? Однако этому, видимо, мешали два обстоятельства: первое - очень сильно был привязан к своей работе, без неё не представлял свою жизнь; и второе - характерная для меня нерешительность. Постоянная тревога и ожидание неизвестного изматывали.
Вскоре произошло событие, которое вселило в душу ещё большее смятение. Как-то, возвратясь, как часто это бывало, домой достаточно поздно, я застал жену в очень расстроенных чувствах. Она рассказала, что часов в семь вечера явились к нам домой два работника органов, предъявили удостоверения и спросили обо мне. Поскольку она ответила, что я прихожу гораздо позже, они изъявили желание подождать моего возвращения. Так и не дождавшись, они ушли часов в десять вечера и велели мне явиться к ним с утра по оставленному ими адресу. Всякому ясно, что такие визиты не наносятся ради вежливости. Стало понятно, что завтрашний день ничего хорошего нам не сулит. О чём можно думать, о чём можно говорить в ожидании завтрашней неопределённости, особенно, если известно, что эта неопределённость окрашена в ярко выраженный чёрный цвет? Если случится самое плохое, и после предстоящего свидания я не вернусь, жене надо немедленно устраиваться на работу, желательно в наше предприятие, чтобы за ней сохранилась квартира; дочку устроить в садик; сообщить в Сыр-Дарью о случившемся маме и сестре. Но возьмут ли её на работу к нам при репрессированном муже? Как наиболее вероятный вариант иметь в виду переезд в Сталино (Донецк) к матери жены, у которой там есть свой дом и кое-какие знакомства. Если завтра не вернусь, послезавтра позвонить на работу Лаврову, чтобы тот поставил в известность Сергея Павловича. Беречь дочку и себя, сохранить наш небольшой семейный фотоархив...
Больше всего меня волновало не то, что будет со мной и с женой, а судьба нашей дочери, которая могла в таком малом возрасте оказаться без отца. С утра кое-как позавтракали, положили в портфель пару белья, мыло с мочалкой, зубную щетку с порошком, полотенце, бритвенный набор, несколько конвертов с бумагой, ручку, карандаш, пару бутербродов и попрощались. Поцеловал спящую дочку, может быть, в последний раз, и вышел из дому. Нам обоим казалось, что мы уже больше не увидимся, во всяком случае - в ближайшее время, но маленькая надежда где-то в душе теплилась - человек ведь всегда надеется.
Было тихое солнечное приветливое утро. Ранние цветы в нашем дворе уже отцвели, летние ещё только начинали образовывать бутоны, воздух был легким и каким-то по-особому вкусным. Очень не хотелось в такой вот день оказаться где-то взаперти, не имея возможности быть там и с кем ты хочешь, делать то, что хочешь. "Неужели это конец нормальной жизни, - думалось мне, - что же ждет нас всех впереди?" Бросив последний взор на наше крыльцо, на ступеньках которого стояла с печальной улыбкой жена, я шагнул за калитку. Я совершенно не заметил, как механически прошел двадцать минут пути до электрички, сел в неё, проехал одну остановку и вышел в Мытищах. Быстро разыскал по оставленному адресу "нужное" учреждение и вошёл в какой-то полутёмный коридорчик. Пока я оглядывался, не зная, куда дальше идти, ко мне подошёл неизвестно откуда вдруг появившийся человек и спросил, кто я и кого мне надо. Мы прошли мимо каких-то дверей, повернули направо и вошли в угловую комнату. В комнате было два стола, поставленных у противоположных стен, при каждом по два стула и ещё три или четыре стула у третьей стены. Ещё я заметил высокий железный шкаф и тумбочку с графином воды и стаканом на ней. Единственное небольшое окно было сильно затенено ветками растущего недалеко дерева или кустарника, и поэтому комната напоминала полуподвальное помещение. "Подождите здесь", - сказал мой провожатый и оставил меня одного. Ждать пришлось довольно долго - около получаса или даже больше, когда, наконец, дверь отворилась и вошли двое в штатской одежде. Без всяких слов один из них сел за один стол, другой - за второй. Тот, который был справа от меня, пальцем показал на стул у своего стола, что должно было означать: "Садитесь сюда" - и, раскрыв небольшую папку желтого цвета, извлек из неё несколько листов бумаги с какими-то записями. Другой положил перед собой стопку чистых листов, взял ручку и приготовился писать. Не сказав ни единого слова ни о цели нашего разговора, ни о вчерашнем посещении моей квартиры, тот, что был, по-видимому, рангом повыше, начал: "Фамилия?", "Имя, отчество?", "Год рождения?", "Место рождения?" и т.д. Он ни разу не назвал меня ни "гражданином", ни тем более, "товарищем". После очередного вопроса я попытался было выяснить, в связи с чем мы ведем эту беседу, на что получил весьма недвусмысленный ответ: "Здесь спрашиваем мы, а вы только отвечаете". Дальше пошли более серьезные вопросы, заставившие рассказать обо всей жизни от самого рождения. Кто были родители, кто были их родители, где жили, чем занимались, когда и где умерли. Пришлось перечислить и всех родственников, включая двоюродных братьев и сестёр. Особое внимание обращалось их жизни во время оккупации Крыма немцами, о чём практически ничего не знал. Моя неосведомлённость воспринималась как утаивание известных мне вещей, и к этой теме возвращались многократно, ставя вопросы в разной плоскости, устраивая своеобразные ловушки, в которые я бы обязательно попался, если бы был неискренен. Очень поразили меня вопросы, касающиеся времени пребывания в Москве во время учебы в институте. Нелепость некоторых вопросов просто ставила меня в тупик. Например: "Чем вы докажете, что окончили МВТУ?" Когда я ответил, что у меня есть диплом, мне сказали, что диплом ничего не доказывает. Я предположил, что в институте в архиве должны были сохраниться все документы, касающиеся моих шести лет обучения. Наконец, прописка в общежитии в Лефортово. "Но этим человеком могли быть и не вы", - последовало возражение. Тогда я сослался на людей, которые все годы со мной учились, и сейчас с некоторыми из них мы работаем вместе. "Кто конкретно?" Я назвал два или три человека. "Среди них есть члены партии?" Их не оказалось. "А были среди сокурсников члены партии, которые вас знали?" Среди нас была только одна девушка - член партии - Тася Назарова, староста нашей группы, я и назвал её. "Дайте нам её адрес и место работы". Я, естественно, понятия не имел, где она теперь находится. Резюме было такое: "Вот видите, вы не можете привести ни одного доказательства". Во время этой "беседы" время от времени просили подробно описать того или иного человека или какое-либо конкретное место, учреждение, дом. Когда, казалось бы, уже больше не о чем разговаривать, все начинало повторяться с какими-то странностями. Теперь уже не спрашивали, а сами утверждали что-то и требовали моего подтверждения. Происходило, примерно, следующее. Листая свои бумаги и выискивая там что-то, допрашивающий вдруг говорил:
- Так, так..., значит, вы родились в 1923 году?
- Нет, я родился в 1920 году.
- Как же так? А у меня записан другой год с ваших слов.
- Да не мог я этого сказать, вы, вероятно, ошиблись.
Пошуршав своими бумагами и опять что-то высмотрев там, спрашивает:
- В той самой деревне, где вы родились, кто жил из ваших родственников?
- Я ведь вам рассказывал, что родился я не в деревне, а в городе Симферополе.
- А в каком районе Крыма находится ваша деревня?
- Я не знаю, о какой деревне вы говорите. Я никогда не жил ни в какой деревне.
- Вы что-то путаете. То вы говорите одно, то другое. Так дело не пойдет. Давайте, начистоту, иначе мы не разойдемся.
Я раздражаюсь, но сдерживаюсь, как только могу, и говорю:
- Вы посмотрите, пожалуйста, на то, что записывал ваш помощник с моих слов, и тогда убедитесь, что вы ошибаетесь.
Опять сверившись с чем-то, он продолжает дурацкий разговор:
- Когда вы получили последний раз письмо от своих родителей?
- Точно не помню, но что-то месяца полтора или два тому назад.
- Они вам писали из Намангана или Андижана?
- Они мне писали из Сыр-Дарьи. Насколько я знаю, они ни в Андижане, ни в Намангане вообще не бывали. Вы же знаете, что им никуда выезжать нельзя.
- Что-то у вас не ладится с географией. Сыр-Дарья - это река. Они что, живут в реке?
- Нет, Сыр-Дарья это не только река, но и небольшой городок, районный центр, и я уже вам говорил в начале нашего разговора, что мать и сестра живут там.
- А отец где живет, в Намангане или Андижане?
- Отец давно умер, и об этом я тоже вам говорил.
В таком стиле разговор продолжался ещё час или полтора. То он переврёт моё отчество, то имя матери или сестры, то придумает мне какого-то несуществующего дядю или брата. Вроде бы человек неглупый, не пьяный, не выживший из ума старик, а постоянно несёт какую-то чушь. Когда же всё это кончится и чем кончится?
За всё это время то ведущий со мной разговор, то записывающий несколько раз выходили из комнаты, иногда на довольно продолжительное время. Дважды входили разные другие лица, которые эпизодически подключались к разговору, задавая уточняющие, детализирующие вопросы по разным обстоятельствам моей жизни. Выяснили, кто из руководства предприятия меня хорошо знает, как часто общаюсь с С. П. Королёвым и В. П. Мишиным, с кем из членов партии я хорошо знаком на приятельском уровне, спрашивали о моих сотрудниках и непосредственных руководителях, о наших взаимоотношениях. Мне приходилось быть достаточно осторожным, чтобы кому-либо не навредить, я был начеку, чтобы не раскрыть что-то из секретов, касающихся работы. Надо сказать, что ни одного вопроса по тематике, характеру работы, направлению исследований задано не было. После всего этого положили передо мной с десяток листов чистой бумаги и велели описать со всеми подробностями всю свою жизнь, написать все, что я знаю о своих родственниках, включая двоюродных братьев и сестер, братьев и сестер моих родителей. У меня уже голова кружилась от всего этого, и я попросил разрешения минут пятнадцать отдохнуть и пожевать принесенные с собой бутерброды, на что получил милостивое согласие. Мои записи затем тщательно прочитывались, кое-где дополнялись моей же рукой по их подсказке. Потом мне сказали: "Мы вас сейчас отпустим, дадим справку, которую вы предъявите на работе, чтобы вам не зачли прогул, а вы дадите нам расписку о неразглашении нашего разговора. И чтобы никому ни слова, вы меня хорошо поняли? Вы в ближайшее время никуда не собираетесь уезжать? Рекомендую не выезжать, мы еще с вами не всё закончили".
Вот так завершилась моя встреча с представителями органов, и я вышел из этого проклятого учреждения где-то часов в пять после полудня. Невозможно передать, что я почувствовал, оказавшись опять "на свободе", хотя она и была для всех нас относительной. Я смотрел на пыльную улицу, на людей, проходивших мимо, на щебечущих птичек такими глазами, будто впервые это вижу. Как хорошо, что опять небо и солнце над головой, что скоро опять увижу жену и дочку, что буду спать дома, завтра пойду на работу... Голова кружилась от воздуха, от ходьбы, от того, что вижу, слышу, от ощущения почвы под ногами. Когда я добрался до дома, дочка, как всегда, бросилась мне на шею, ничего не подозревая, а жена молча села на ступеньки крыльца и со слезами на глазах наблюдала за нами.
Проходили дни, недели, месяцы, а меня больше никто не тревожил. Напряжение ожидания постепенно начало спадать, и только временами я вздрагивал, вспоминая тот кошмарный день и боясь, как бы он не повторился. Мало-помалу мои трудности на службе с допусками к работам повышенной секретности стали разрешаться. Сначала получил официальный доступ к материалам с грифом "совершенно секретно", а года через полтора или два - "совершенно секретно, особой важности". Тему на этом можно было бы закрыть, если бы она не получила много лет спустя совершенно неожиданное продолжение, прояснившее некоторые недоумённые вопросы.
В начале восьмидесятых годов я случайно встретил на улице человека, который в пятидесятые годы был у нас начальником секретной части, так называемого первого отдела. Он еле передвигался, тяжело опираясь на палку, и вообще весь его вид говорил о том, что он сильно болен. Оба обрадовались встрече и после взаимных жалоб на здоровье начали вспоминать былые дни, людей, с которыми работали, отдельные моменты из жизни нашего КБ. Конечно, вспомнили и Сергея Павловича. Вдруг Иван Петрович мне говорит:
- А помнишь, как Сергей Павлович из-за тебя пострадал?
- Да бог с тобой, Иван Петрович, я его никогда и ни в чём не подводил.
- Ты-то не подводил, может быть, но он пострадал: он из-за тебя выговор схлопотал.
- Как же это могло случиться? - спросил я, не очень доверяя его словам.
- Теперь уже можно об этом говорить, тем более, что С. П. уже давно нет. А было вот что. Ты ведь тогда висел на волоске, и он по поводу тебя обратился с письмом прямо к Берии. Прошло какое-то время, и при очередной проверке секретного делопроизводства комиссия обнаружила это письмо. Ну, и получил он тогда выговор за это дело.
- Я об этом впервые слышу, Иван Петрович. И даже сейчас не понимаю, за что, собственно говоря, его могли наказать, даже если он к кому-то обратился?
- С такими вопросами даже главный конструктор не имел права обращаться непосредственно туда, - и он показал пальцем куда-то в небо, - это было не в его компетенции. Такие вопросы решались только через органы министерского уровня. Нам тоже тогда досталось. Было еще несколько человек, за которых хлопотал С. П., но я о них не хочу говорить.
Для меня всё это было полным откровением, и, не зная, как к его сообщению отнестись, отделался дежурным вопросом:
- Неужели это верно?
- Стану я тебе врать! Я думал, что ты обо всём знаешь.
- Откуда же я мог об этом знать?
- Ну, С. П., например, мог тебе сказать.
- Нет, Иван Петрович, он мне об этих делах никогда ничего не говорил.
Поговорив еще о чем-то, мы расстались, но, думая о тех тревожных для меня временах, я начал вспоминать всякие детали, на которые раньше не обращал должного внимания. Вдруг мне ясно вспомнился один короткий разговор с Сергеем Павловичем, буквально на ходу. Спросив, как обычно, чем сейчас занят, как идут дела, он совсем вроде бы не к месту сказал: "Ну, рад за тебя. Только меня не подведи, я за тебя поручился". Вот, собственно, и всё, что он сказал. Чего греха таить, он иногда любил поднимать значимость вопроса на несколько порядков по разным причинам. Вот и тогда я подумал, что это сказано ради пущей важности. "Конечно, - подумал я, - главный конструктор несёт ответственность за работу каждого из нас и хочет, чтобы и мы его не подводили". И вот теперь, соединяя давно сказанные слова с новой для меня информацией, я начал понимать истинный смысл брошенных на ходу тех нескольких слов: "...я за тебя поручился".
После разговора с Иваном Петровичем прошло еще несколько лет, и как-то на кафедре в Авиационном институте Василий Павлович Мишин, заведующий кафедрой, показывая мне свои записки из истории одного из неосуществлённых проектов, начатых ещё при жизни Королёва, стал вдруг говорить о некоторых более деликатных вопросах. Речь шла об обстоятельствах, при которых, проработав более семи лет в должности главного конструктора после смерти Королёва, он был снят с должности, и вместо него был назначен один из его главных недругов академик Валентин Петрович Глушко, крупный специалист по ракетным двигателям. История их взаимоотношений стоит отдельного большого рассказа, который, может быть, когда-нибудь напишут дотошные исследователи. Так вот, заметную роль в отставке Василия Павловича сыграли четыре его заместителя, написавшие коллективное письмо в Политбюро о неудовлетворительном руководстве нашим предприятием со стороны Мишина. Этих своих бывших заместителей он называл не иначе, как "писатели", вкладывая в это слово оттенок крайнего презрения. Оценивая их поведение как предательство, Мишин сказал, имея в виду Б. Е. Чертока:
- А ведь я подписывал письмо, чтобы его спасти, когда вас должны были убрать.
- Кого должны были убрать? - спросил я, не поняв сразу, о чём идёт речь.
- Тогда речь шла о четырёх сотрудниках: Черток, ты, Левантовский и... забыл его фамилию. Он работал начальником одной из проектных групп, затем, когда организовали КБ в Днепропетровске, он уехал туда, работал, кажется, начальником отдела. Ты должен его помнить.
- Кормилицын? - вспомнил я, порывшись в памяти.
- Да, да, четвертым был как раз он.
"При чём здесь Кормилицын, - подумал я про себя, - у него ведь с пятым пунктом всё в порядке. Значит, был какой-то другой грех: либо имел родственников за границей, либо кто-то из близких был репрессирован, либо ещё что-то". Пока я думал, он ещё кое-что вспомнил и продолжил:
- Тогда я подписал поручительство и за тебя.
- А разве не Сергей Павлович?
- Его бумагу вернули обратно, не приняли. Потребовали, чтобы вместе с ним подписался кто-то из руководителей - членов партии со стажем. Он ведь не был тогда членом партии, вот мы вдвоём и подписались.
- Спасибо, Василий Павлович, я об этом узнаю впервые.
- Ну, это дела давно прошедших лет. Ты хоть можешь поблагодарить за добро, а Черток за это мне свинью подложил. Вот так-то, Рефат Фазылович.
Затем мы перешли к обсуждению его статьи, которая, на мой взгляд, достаточно объективно отражала причины нашей неудачи по подготовке пилотируемых полётов к Луне. А сам я думал о том, что в снятии его с должности виноват был больше всего он сам, любимец и преемник Королёва. При Мишине атмосфера в КБ и вокруг КБ, особенно со стороны ближайших смежных организаций и их руководителей разительно изменилась не в нашу пользу. Этими словами я бы вовсе не хотел перечеркнуть многие положительные качества, за которые уважал и продолжаю уважать Василия Павловича. Он много сделал хорошего, в том числе как генератор ряда идей, реализованных в ракетной технике, как организатор кафедры и факультета, просто как человек. Однако, как говорится, богу - богово, а кесарю - кесарево.
Всё, говорят, познаётся в сравнении. И в таком сравнении, не углубляясь в причины неудач или успехов нашего КБ, прежде всего, хочется сказать, что ракетно-космической технике как новой отрасли человеческой деятельности очень повезло, что первые двадцать лет её становления и развития у руля оказался такой общепризнанный лидер, как Сергей Павлович Королёв с его гением, одержимостью, умом и, главное, мудростью.
Через несколько лет после только что рассказанного случая мне вдруг предложили поучаствовать в съёмках одного фильма, посвящённого жизни Королёва. По мысли создателей фильма, он не должен был отражать творческую деятельность Королёва, а целиком посвящён ряду жизненных обстоятельств, через которые ему пришлось пройти, включая тюрьмы, ссылку. Предполагалось также раскрыть черты его характера как человека через воспоминания знавших его людей, которые бы рассказали о своих встречах и впечатлениях. Меня попросили рассказать о том, какую роль сыграл в моей судьбе Сергей Павлович, когда надо мной нависла опасность. Я согласился.
В условленное время мы собрались в кабинете Б. Е. Чертока: режиссёр, оператор и "актёры". Нас, "актёров", оказалось трое: заместитель главного конструктора Борис Евсеевич Черток, я и Евгений Александрович Фролов, бывший ведущий конструктор по пилотируемым кораблям. Заранее распределили роли: кто о чём должен говорить. Никакой предварительной репетиции и дублей не было, снимали как экспромт, давая возможность импровизировать. Сначала Черток рассказал о роли Королёва и методах его руководства, привёл какие-то эпизоды, раскрывающие человеческие качества. Затем ведущий обратился ко мне: "Говорят, Рефат Фазылович, большое участие Сергей Павлович принял в вашей судьбе, расскажите, пожалуйста, об этом". Я как можно короче постарался рассказать то, о чём поведал несколькими страницами раньше. В это время в разговор вступил Фролов, что не было предусмотрено предварительным сценарием, и сказал, что он являлся свидетелем кое-чего. Он рассказал, как однажды, когда вечером они сидели с Королёвым над какими-то бумагами в маленьком рабочем кабинете, вдруг позвонили по "кремлёвке" (так называется засекреченная правительственная телефонная связь с очень ограниченным числом абонентов) и начался какой-то необычный разговор явно не по технике. В этом разговоре он услышал, как Королёв повторил четыре фамилии: Черток, Аппазов, Левантовский, Кормилицын. "Прислушиваясь к разговору, - говорил Фролов, - я не понимал, с кем и о чём говорит Сергей Павлович. Но когда он произнёс: "Вот что, Лаврентий Павлович...", я мигом всё понял и выскочил из кабинета, как пуля, поняв неуместность своего присутствия при этом "тонком" разговоре, - сказал Евгений Александрович, - так что я могу засвидетельствовать, что тогда точно обсуждался вопрос об Аппазове, но не только о нём".
Так я узнал ещё от одного человека о достоверности событий многолетней давности. Фильм, в который был включён описанный эпизод с нашим участием, назывался "Совершенно секретно", его несколько раз показывали по телевидению в дни, связанные с какими-либо памятными датами: 12 апреля - день космонавтики, когда Гагарин облетел Землю (1961 год), 4 октября - день запуска первого искусственного спутника Земли (1957 год), 30 декабря - день рождения Королёва (1906 год), 14 января - день смерти Королёва (1966 год).