Гурзуф

Алушта осталась позади, машина обогнула гору Кастель и устремилась по новым зигзагам крымской дороги к Ялте. На этом отрезке самыми заметными селениями были Биюк-Ламбат (Малый маяк) и Кучук-Ламбат (Кипарисное). Эти места меня никогда не волновали, а служили лишь приметами приближения к Алуште, если ехали из Ялты, или к Гурзуфу, если ехали из Алушты. Вот мы начали уже приближаться к верхней зоне Партенита. Здесь был самый замечательный пляж на всём южном берегу, заключённый между Кастелем слева и Аю-Дагом справа. Сверху, как ни старайся, увидеть этот пляж трудно. Постепенно характерный профиль Аю-Дага начинает как бы тупеть, укорачиваться и перестаёт вовсе быть заметным, когда мы оказываемся за его огромной горбатой спиной. Вскоре его красивый профиль начинает проявляться уже с другой стороны, когда мы приближаемся к указателю "Артек". Ещё несколько километров - и мы над Суук-су, Кызыл-Ташем (Краснокаменка) и вот, наконец, Гурзуф. Как только проехали над Гурзуфом и повернули влево, оказавшись над Ай-Данилем (Даниловка), с высоты открывается сказочный вид: громада Аю-Дага защищает с востока весь этот район, прикрытый с севера полуторакилометровым Роман-Кошем; между Аю-Дагом и Гурзуфом два белокаменных островка из ракушечника - Адалар; на восточном кончике Гурзуфа не очень большая, но очень эффектная скала под названием Генуэзская - и всё это в безмятежном, вековечном покое. Этот вид всегда производил на меня какое-то гипнотическое воздействие, завораживал. Когда по какой-то причине мне было плохо, я либо находил в гурзуфском парке глухое, уединённое место, либо поднимался на одно из высоких мест, откуда хорошо был виден описываемый мною пейзаж, и некоторое время просиживал в полном одиночестве, приходя в себя.

Крым весь очень красив, но в этом красивом Крыму самым красивым местом является вот эта Гурзуфская бухточка между Аю-Дагом и мысом Мартьян, которым завершается спуск с Никитской Яйлы к морю у Ай-Даниля. Как и в прежние времена, основная дорога на Ялту проходила над Гурзуфом, не спускаясь к нему, примерно в двух-трёх километрах от него. Той развязки с большим мостом, которая существует сегодня, в 1958-м году ещё не было. Если повернуть от дороги влево и немного спуститься вниз, по левую сторону можно было увидеть несколько строений, утопающих в зелени, под общим названием "Буюрнус", происходящим от литературного крымскотатарского "Буюрынъыз", что означает "Добро пожаловать", а может быть, "Пожалуйте". Здесь был то ли санаторий, то ли дом отдыха.

Когда мне было не больше одиннадцати лет, чтобы не отстать от своих сверстников, я пытался заработать какие-то деньги, хотя в этом не было никакой необходимости. Помню три вида деятельности, на которых ребята подрабатывали. Первая - чистка обуви отдыхающим. Для этого надо было сколотить деревянную коробку на ремнях с несколькими выдвижными ящичками для щёток, крема и суконки и ходить с этой коробкой по парку, приглашая отдыхающих почистить ботинки. В пределах знания русского языка приглашение звучало в почти стандартном для всех виде: "Дяденька, чистим, блистим?" После окончания чистки на коробке щётками отбивалась дробь: "Лам-ца - дри-ца ... ца-ца!", что означало: "Всё, плати монету!" Для меня такая деятельность не подходила вовсе, так как родители или их знакомые могли запросто увидеть меня за этой работой, да и прятать этот ящик с необходимым инвентарём мне было негде. У других ребят, занимающихся этим ремеслом, родители относились к их "работе" либо без всяких предубеждений, либо одобрительно. Пускай, мол, хоть каким-то делом занимается, чем баклуши бить или хулиганить, хотя хулиганства в сегодняшнем понимании и в помине не было. Из всех "чистильщиков" выделялся один малый, полный сирота, у которого, кроме бабушки, не было никого на свете. Она ему заменяла и отца, и мать. Надо сказать, что Гурзуф был посёлком с сильными крымскотатарскими патриархальными устоями. В школе никакие фамилии не признавались, а каждый назывался своим именем и именем своего отца, например, Бекир Дилявер. Я был Рефат Фазыл. Жёны назывались точно так же - своим именем и именем своего мужа, то есть главы семейства. Моя мама, например, была Зейнеб Фазыл. Отдыхающим, которым ребята чистили ботинки, иногда было забавно заговаривать с ребятами о том, о сём, развлекаясь произношением русских слов на особый татарский манер. Ну и для начала всегда задавался вопрос: "Как тебя, мальчик, зовут?" Сирота, о котором только что шла речь, обычно отвечал: "Сейдамет". "А как твоя фамилия?" Чуть подумав, Сейдамет без тени сомнения отвечал: "Хартана", что в переводе означает "Бабушка". Мне было и смешно, и жалко Сейдамета.

Второй вид заработка мне также был совершенно недоступен. Когда к пристани подходил катер, курсирующий по маршруту Ялта - Алушта, заполненный пассажирами, ребята кидались в воду и, плавая у бортов катера, просили бросить в воду монету. Дав монете возможность несколько опуститься в воде, ныряли, подставляли под монету руку, хватали её и выныривали, показывая монету в высоко поднятой руке. Затем монета отправлялась за щеку и, если кинут ещё монетку, следовало повторное ныряние, однако между ребятами соблюдалась определённая очерёдность, которая разыгрывалась ещё на пристани до причаливания катера с помощью считалки. Иногда ребята сами кидали уже заработанную монету для затравки, чтобы продемонстрировать своё мастерство. Вода у пристани была исключительно прозрачной, даже винты катера не могли замутить воду - на дне совсем не было песка. Сверху видны были крупные булыжники, мелкие камни, хорошо обкатанный водой гравий. Сквозь небольшую толщу воды можно было рассмотреть каждый камушек в отдельности. Иногда ребята допускали, чтобы монетка достигла самого дна, не спуская с неё глаз, и тут же её доставали. Так вот, и этим видом заработка я не мог воспользоваться, поскольку все работники пристани меня хорошо знали, они же знали и отца, который заведовал единственным на весь Гурзуф кооперативным магазином. Была ещё одна довольно веская причина: я далёк был от профессионализма и артистичности в искусстве плавания и ныряния и, кроме всего прочего, мог даже не увидеть брошенную монету. Чувство неполноценности, которое я временами испытывал, - это не самое приятное чувство для мальчика, находящегося на пути к юношеству.

Третий вид заработка подходил для меня больше, чем другие, хотя тоже был не вполне безопасным. Это работа носильщика багажа приезжающих на отдых людей. Лучше было договариваться с женщинами, но они редко появлялись в одиночестве. Чаще приезжали либо мужчины, либо пары. После нескольких удачных заработков один раз я влип основательно. Однажды щеголеватый мужчина встречал у автобусной остановки женщину, которая после горячих поцелуев и радостных улыбок вручила ему увесистый чемодан с вещами. Тут, не рассчитав свои хлипкие силы, подоспел я, и чемодан тут же перекочевал на мои узенькие плечики. К моему несчастью, оказалось, что им идти в "Буюрнус" - а это около двух километров в горку. Остановиться для передышки стыдно, перенести с одного плеча на другое эту тяжесть на ходу очень трудно, гляди, свалишься вместе с грузом наземь, тонкие ножки подкашиваются от усталости. В общем, пока я допёр эту тяжесть до места, всё проклял на свете. Парочка всю дорогу ни разу на меня не взглянула, мужчина же оказался самым паршивым скрягой: он дал такую малость за моё усердие, что отбил всякую охоту на подобные заработки. После этого долго заживали потёртости на плечах и болели косточки, а грудная клетка никак не могла вдохнуть воздуха во весь свой объём. Так завершились мои робкие попытки вкусить прелести собственных заработанных денег.

С Гурзуфом были связаны и многие другие воспоминания. Я, как и все другие ребята, был примерным пионером, всегда готовым к бою за дело Ленина и Сталина. В своём отряде я был то барабанщиком, то горнистом. Когда наш отряд с барабанным боем, под звуки горна со знаменем отряда шагал по единственной более или менее ровной улице Гурзуфа, все бросали свою работу и высыпали на улицу, чтобы не пропустить это зрелище. У многих от умиления выступали слёзы. Чтобы быть "всегда готовым", эту готовность надо было как-то поддерживать, поэтому время от времени объявлялись внезапные сборы отряда. По договорённости с вожатым я поднимался на площадку бездействующей мечети и звуками горна возвещал сбор. Вся дружина во мгновение ока собиралась у здания школы, чтобы продемонстрировать готовность к любым действиям. Мечеть не работала по понятным причинам, но вход в минаретную её часть был всегда открыт - туда поднимались и экскурсанты. Молельная часть представляла собой большое помещение с тоненькими колоннами и верхним куполом зелёного цвета в виде сферического сегмента, увенчанного, как у всех мусульманских храмов, месяцем со звездой. Расстояние от школы до мечети было не больше двухсот шагов. Вопреки нынешним привычкам везде всё пачкать и разрушать, на чистоту мечети никто не покушался, двор был чист и не захламлён. При разрушительном крымском землетрясении 1927 года мечеть устояла, а вот мощной антирелигиозной кампании воинствующих атеистов на фоне сплошной коллективизации и раскулачивания она уже не выдержала: в 1937-м году минарет дал трещину, после чего вход в него закрыли. Ещё через несколько лет минарет разобрали до основания, а остальное помещение стали использовать как склад.

Мы довольно регулярно помогали колхозу в различных работах. Самой простой и приятной была работа по сбору черешни и винограда. Срезать ножницами тяжёлые, спелые, красивые гроздья винограда и заполнять специально для того предназначенные высокие плетёные корзины - тарпи - нам всем очень нравилось. Когда шли на эту работу, брали из дому краюху белого хлеба и хорошую головку чеснока. Ну и вкусно же есть всё это с только что срезанным виноградом, поверхность которого покрыта тусклым налётом, будто вспотевшее стекло! Если к тому же на счастье встречалось дерево грецкого ореха и неподалёку удавалось обнаружить небольшой ручеёк с чистой холодной водой, блаженство казалось полным. Больше всего я радовался, если нам доставался участок с мускатом. Этот сорт не так эффектен на вид - очень плотно расположены ягоды, к тому же и небольшие по размеру, но вкус и аромат несравнимы ни с каким другим сортом. Трудно спутать с другими марками и мускатные вина, будь то шампанское, десертное или сухое. Однажды при сборе винограда я отхватил ножницами изрядный кусок мякоти со своего указательного пальца левой руки. Крови было очень много, но обошлось без слёз - стыдно было. Шрам заметен до сих пор.

Другой работой на виноградниках был сбор долгоносиков, которые появляются на кустах только ночью. Каждый юный охотник должен был взять с собой керосиновый фонарь системы "Летучая мышь", бутылку, на четверть заполненную керосином (благо, керосинового дефицита не было, хотя мы только начинали догонять передовые капиталистические страны) и явиться на сборный пункт в назначенное ночное время. Сбор шёл не менее двух-трёх часов, и спина за это время сильно уставала, но отдыхать было некогда, так как в конце подводился итог и определялся победитель по количеству (на взгляд вожатого) жучков в бутылке.

Помогали колхозу и в сборе и нанизывании табака. Если приходилось работать на плантации по ломке табачного листа, к концу работы вся одежда оказывалась липкой и плотно пропитанной никотином. Что делала с нею мама, я не знаю. Нанизывали табак под навесами на длинные плоские иглы, а с этих игл переводили на шнуры, которые в свою очередь привязывались к длинным горизонтальным шестам - сырык. На этих шестах табак и просушивался до нужной кондиции. Причём шесты с табаком хранились в закрытых помещениях, из которых они извлекались для сушки только после схода утренней росы, а перед наступлением вечерней росы (дело происходило глубокой осенью) весь табак опять убирался в помещения - и так каждый день. Только по окончании процесса сушки табак укладывали в тюки и отправляли на фабрику. Несмотря на то, что табака кругом было много, никто из ребят не курил.

Раздумывая над всем этим, я нахожу, что по существу всякая наша помощь колхозу была далеко не лишней, а для нас, ребят, в какой-то степени даже полезной. Жаль, что все эти дела сопровождались агитационной трескотнёй и идеологической экспансией. Шла борьба за умы и сердца тех, кому предстояло претворять в жизнь "великие предначертания", и в этой борьбе годились любые средства. Сегодня очень трудно понять, почему многие антигуманные действия в те годы не вызывали массового сопротивления населения, а наоборот, создавалась обстановка всенародной их поддержки. Мощная пропаганда, вера в обещанное процветание, подкреплённые всеобщей подозрительностью и доносительством и жестокими репрессиями в массовом масштабе - вот основы "единства партии и народа".

Однако среди многих мероприятий, проводимых в жёстко принудительном порядке, были, как мне кажется, и полезные. Такими считаю кампании по поголовной ликвидации безграмотности, в привычном произношении "Ликбез". Я, одиннадцатилетний мальчишка, ученик пятого класса, был привлечён к этой важной работе. У меня были три ученицы: Гюльсум, Алиме и Хатидже - все они молодые женщины с детьми, не учившиеся в школе вообще. Надо было их научить читать и писать по-татарски на латинице. Все они жили в своих крохотных домиках с глиняными полами и очень низкими потолками. Но чистота в квартирах была у всех безупречной, чем особенно славится большинство татарских семей южнобережного Крыма. Занимались мы, сидя на полу вокруг низенького круглого стола - хона, выполнявшего в доме универсальные функции. Занятия проходили два раза в неделю в обстановке чрезвычайной серьёзности. Женщины называли меня Рефат-оджа, то есть "учитель Рефат" и слегка побаивались, а может быть, стеснялись: они многократно извинялись, краснели, если не успевали приготовить домашние задания. Пропуски занятий считались чрезвычайным обстоятельством, и об этом заранее меня предупреждали. Самой способной оказалась Гюльсум, с нею заниматься было одно удовольствие. Труднее всего приходилось Хатидже с тремя малышами. Наши занятия продолжались больше полугода и завершились контрольной проверкой со стороны комиссии, которая зафиксировала, что все эти женщины успешно ликвидировали свою постыдную безграмотность. Я очень гордился своей работой - из нашего класса она была доверена всего двум или трём ребятам.

Очень запомнились мне несколько встреч с артековцами, которые проводились под девизом "смычка". В те годы Артек как пионерлагерь только начинал строиться. Нынешних комфортабельных корпусов, газонов, разбитых по всем правилам паркового искусства, дорожек, скульптурных групп, игровых площадок ещё не было. Пляж представлял собою два навеса, предохраняющих от солнца. Это и был Всесоюзный пионерский лагерь "Артек". На "смычках" мы друг другу показывали своё самодеятельное искусство. Из Гурзуфа пешим строем выходили во второй половине дня и шли до места часа два с одним привалом. К нашему приходу артековцы подготавливали на большой открытой площадке дрова для большого костра. Когда начинало темнеть, по особому ритуалу зажигался костёр и начиналось представление: песни, танцы, инсценировки, шуточные соревнования, чтение стихов, устные рассказы, вопросы и ответы, минутные знакомства. Время подпирало, костёр догорал, а расходиться не хотелось. Самым трудным было прощание - ведь мы никогда больше не увидим друг друга! Горн трубил отбой, мы строились и под дробь барабана и звуки горна трогались в обратный путь. Домой добирались уже заполночь. Нам было интересно, весело, все ощущали необыкновенный душевный подъём, хотелось бушующий в нас энтузиазм немедленно обратить на благо построения самого справедливого и счастливого общества. Жизнь казалась замечательной, заполненной постоянными подвигами, к чему каждый должен готовиться уже сейчас. Мы не испытывали ни в чём никаких сомнений и более счастливой жизни себе не представляли. Иногда я думаю, что может быть, это счастье, когда человек не испытывает никаких сомнений в правильности всего того, что делает - этакий удел заранее запрограммированных существ? Видимо, из нас и лепили таких и, надо признаться, очень преуспели в этом. Каким же трагичным оказалось моё поколение. Сначала нам привили веру в самые светлые идеалы, затем из нас сделали почти бездумных исполнителей воли кучки параноидальных мерзавцев. На этом пути и предательство, и немыслимые героические поступки, и рабский труд, и высокие восхождения, и долготерпение, и отчаянье от безысходности. Наконец наступил период прозрения, и многих охватил ужас возвращения в реальный мир. Что же сталось с этими счастливыми пионерами, кружившими в "Артеке" вокруг пылающих костров "смычки", где они сейчас? Немалая часть родившихся в двадцатые годы погибла в пламени войны на фронтах. Многих постигла та же участь в лагерях смерти на чужбине и, что страшнее всего, у себя на родине. Кому-то посчастливилось остаться в живых. И, как это ни печально, среди оставшихся немало и тех, кто выполнял самые жестокие карательные операции против своих же народов. Память сохранила и такие имена. Сегодня люди всё ещё извлекают уроки из случившегося, но каждый по-своему. Одни - чтобы не привести мир к ещё более ужасной катастрофе, другие - чтобы реанимировать и возродить прошлое. Ностальгия по большевистской диктатуре и всеобщему закабалению не даёт покоя многим. Иначе чем объяснить возросшую активность, проявляемую не так уж редко, в том числе и в Крыму, по возрождению пионерских организаций, являющихся по существу начальным звеном в системе институтов идеологического порабощения молодых людей? Сегодня вполне уместны слова Юлиуса Фучика: "Люди, будьте бдительны", сказанные в защиту от фашизма.

С тех артековских времён прошло очень много времени, утекло, как говорится, много воды, и ни одного из друзей детства этого периода я за всю свою жизнь ни разу, нигде не встретил. Была только одна довольно курьёзная полувстреча в 1934-м году, о которой хочу рассказать.

Со мной в Гурзуфе в одном классе училась девочка по имени Мелек, на год или два старше меня по возрасту, турчанка. Имя это в переводе на русский означает "Ангел". Жили они в соседнем с нами дворе, и наши родители поддерживали между собой достаточно хорошие отношения, особенно женщины. Её мать, Ваде-апа, почти каждый день приходила к нам то чем-то вкусным поделиться, то просто поболтать. Отец, Якуб-ака, имел собственную кузнечно-слесарную мастерскую и в поте лица трудился там от зари до зари. Я частенько заходил к нему, чтобы понаблюдать, как он работает у горна. Иногда он просил меня что-то подать, что-то подержать, несколько раз жаловался мне на то, что у него две дочери и ни одного сына. Старшая дочь Улькер уже была замужем, и у них была маленькая дочурка. Муж Улькер, атлетического сложения очень красивый турок, мне очень нравился. Все они, кажется, имели турецкое подданство. Ваде-апа не упускала случая, чтобы не завлечь меня в свой дом, угостить чем-нибудь и оставить поиграть с Мелек, чему я никогда не противился. Мы, по-видимому, чисто по-детски симпатизировали друг другу, и с годами симпатии могли перерасти в нечто более серьёзное. Прошло года два или три с момента нашего переезда в Ялту. В один прекрасный летний день, когда мы с мальчишками во дворе азартно играли в футбол, неожиданно появилась запыхавшаяся от жары и быстрой ходьбы Ваде-апа. Обняла меня, поцеловала, сунула в руки какие-то гостинцы и быстро стала объяснять, что пришла за мной, времени мало, и я должен немедленно пойти с нею в порт к теплоходу "Крым", на котором они уезжают в Турцию, навсегда. Там меня ждёт Мелек. По дороге сквозь слёзы мне рассказала, что в прошлом году Улькер внезапно умерла, и у них никакого выбора не оставалось, как выдать замуж за своего зятя младшую дочь - Мелек. Подобный приём, как мне потом объяснила мама, у турок применялся довольно часто, чтобы сохранить семью. Вот мы подошли к теплоходу, я весь в пыли, потный, взъерошенный, совсем не готовый к встрече с девушкой. Всю дорогу переживал, как я покажусь перед нею, в таком виде, что ей скажу. Мелек у теплохода не видно, но Ваде-апа просит меня смотреть куда-то вверх. Смотрю на верхнюю палубу и никого не вижу. Тогда она показывает на какой-то иллюминатор, расположенный очень высоко. Стараюсь в нём увидеть Мелек, но с моим зрением это сделать невозможно. Я прошу Ваде-апа позвать её сюда, но, оказывается, сойти с теплохода ей нельзя, она как бы уже не на нашей территории. В это время в окошечке иллюминатора появляется рука с белым платочком - это всё, что я мог увидеть. "Видишь, она тебе машет, прощается с тобой, улыбается", - говорит Ваде-апа. Я делаю вид, что всё хорошо вижу, и тоже машу ей рукой, прошу передать привет Мелек от меня, желаю им счастливого пути, и мы прощаемся. Ваде-апа медленно поднимается по трапу, время от времени останавливаясь и то, помахивая рукой, то, прикладывая к глазам платочек. Я не стал ждать отплытия теплохода, в последний раз помахал рукой в направлении того иллюминатора, за которым находилась Мелек, и поспешил доигрывать футбол. Откровенно говоря, я нисколько не огорчился, что так прошло наше прощанье. Случись нам остаться вдвоём, более нелепой ситуации бы не придумать: один из бывших одноклассников беззаботно гоняет во дворе с мальчишками в футбол, а она - шестнадцатилетняя замужняя женщина с ребёнком на руках и с заботами о семье. О чём тут можно говорить?

В моей гурзуфской жизни произошло, оказывается, ещё одно интересное событие, о котором до поры до времени сам я и не подозревал, а узнал от родителей много позже. А дело обстояло так. Время от времени в Гурзуф для присмотра за домиком Чехова, который приютился у Генуэзской скалы, приезжала его сестра Мария Павловна. Иногда она заходила в магазин, в котором работал мой отец, и делала покупки. Видела она несколько раз и меня у отца и даже о чём-то заговаривала со мной. Как рассказывал отец, я ей очень понравился, и она просила его отдать меня ей на воспитание. Мама и папа, естественно, об этом тогда мне ни слова не сказали, но отдать меня отказались. Крутого изменения моей судьбы, слава Аллаху, не произошло. Был ли у них соблазн воспользоваться таким великодушным предложением - мне доподлинно не известно, но, зная семейный климат, не сомневаюсь в том, что решение было принято практически без обсуждения.

Я уже говорил, что Гурзуф представлял собой посёлок татарского типа - это было видно и по преобладающей речи, и по одежде, и по укладу жизни, и по многим другим признакам. Однако и русских было немало, и я постоянно чувствовал какую-то невидимую грань между нами и ими. Русских среди колхозников почти не было, и жили они преимущественно не в глинобитных частных домиках, а в так называемых коммунальных квартирах. Всё курортное обслуживание находилось в их руках . Татары в большинстве были либо безграмотные вообще, либо имели только начальное образование, что не позволяло занимать какие-либо государственные посты. Редко можно было встретить татарина среди врачей, агрономов, культработников и даже шоферов. Самым образованным слоем среди татар были, пожалуй, учителя. Помню одного провизора, который пользовался в народе огромным уважением, а также мастера по ремонту часов, имевшего славу чуть ли не учёного человека. Татары были хорошими садоводами, виноградарями, табаководами, животноводами, водоканализаторами, извозчиками, рыболовами, кузнецами и т.д. Небольшое число занималось торговлей, строительством, различными подсобными работами, в том числе на пристани и в лодочном хозяйстве. Такое разделение труда, насколько я помню, ни у кого не вызывало ни раздражения, ни беспокойства. Всё это воспринималось как данное богом, и каждый вроде бы чувствовал себя на своём месте. Причины такого почти идиллического состояния взаимоотношений в обществе мне стали понятны много позже. Полуторавековое угнетение, достигавшее временами форм жестокого геноцида, - как в ходе захвата Крыма, так и в последующие годы, - не могло пройти бесследно. Народ, лишённый своих земель и утративший былую самостоятельность, постепенно превращался в некий бесхребетный конгломерат, что и было больше всего заметно там, где ощущался дефицит интеллигенции. У меня, мальчишки, было ощущение какого-то необъяснимого превосходства русских ребят над нами, но это никак не отражалось на наших взаимоотношениях и общих интересах. Плохо владея русским языком, мы тем не менее не упускали случая пользоваться им, что являлось как бы показателем грамотности. Даже считалки, которые обычно предшествуют началу многих игр, часто нами использовались не татарские, а русские, хотя произносились они весьма неважно и ввиду этого не очень понятным было их содержание. Но, как известно, считалки могут и не нести никакой содержательной нагрузки. Например, широко известная считалка:

"Я шла, шла, шла

И корзиночку нашла..."

одной девочкой произносилась так:

"Лаш, лаш, лаш, лаш

И корзинка на лаш-лаш,

Эта маленька корзинка

Есть помада и духи,

Лента, кружево, ботинка,

Что угодно для души".

Лично мои интересы к образу жизни и отдыха русских распространялись несколько дальше, чем выучивание считалок. Мне, например, нравилось бывать в известном гурзуфском парке, целиком оккупированном военным ведомством под свои санатории, чтобы, присоединившись к какой-нибудь экскурсии, слушать рассказы из истории Крыма и Гурзуфа, различные мифы и легенды, рассказы о всевозможных сражениях, связанных с завоеванием Крыма и выходом России к Чёрному морю, о революционных событиях, гражданской войне и её героях.

Больше всего в этом парке мне нравилась небольшая, я бы даже сказал,ёё миниатюрная и очень уютная площадка в самом его центре, на которой с одной её стороны размещались три очень красивых четырёхэтажных коттеджа из серого камня с деревянными балкончиками, украшенными оригинальным резным орнаментом. По обеим сторонам от коттеджей были высажены кипарисы, лавры и другие вечнозелёные деревья и кустарники. Противоположная от коттеджей сторона заканчивалась небольшим лестничным спуском к цветнику с шикарными широколиственными финиковыми пальмами. Спуск охраняли два симпатичных мраморных льва небольших размеров с очень живыми, любопытными глазами.

В самом центре этого ансамбля возвышалось весьма скромное по масштабам скульптурное сооружение под названием фонтан "Ночь". Оно представляло собой округлых форм бассейн, в котором на невысоком постаменте располагались четыре сидящие обнажённые фигуры, выполнявшие функции кариатид. На их плечах держалась небольшая квадратной формы площадка с четырьмя экзотическими рыбьими головами по углам. Из их открытых пастей вертикально вверх поднимались струйки воды; посередине площадки покоился шар, опоясанный голубой лентой под некоторым углом к воображаемому экватору, а его поверхность украшали звёздочки - получался некий макет небесной сферы. На шаре во весь рост стояла слегка прикрытая у бёдер очень изящная молодая женщина с факелом в высоко поднятой руке. Рядом с нею стояли два мальчика-амурчика - один просто с крылышками, другой держал в руке стрелу. К сожалению, у меня не достаёт ни литературного мастерства, ни познаний в области скульптурной архитектуры, чтобы описать это почти волшебное произведение. Когда я здесь бывал, меня охватывало какое-то особое чувство полного блаженства от вечной красоты, тишины и покоя, хотя в то время я это ощущал только подсознательно, не будучи в состоянии понять разумом силу воздействия человеческих творений на наше внутреннее состояние. Даже сейчас, когда мне довелось увидеть многие шедевры и архитектурного, и садово-паркового искусства, если бы меня спросили, что бы я хотел ещё раз увидеть, я не колеблясь ответил бы: ансамбль фонтан "Ночь".

Задумываясь над всем этим, прихожу к мысли, что многие грандиозные и очень красивые, поражающие воображение сооружения подавляют своими размерами, тем самым подчёркивая не столько могущество человека, сколько его ничтожность в этом мире. Возведение большинства из них вызвано отнюдь не необходимостью и тем более целесообразностью, а продиктовано исключительно желанием удовлетворения непомерных амбиций тех или иных могущественных представителей человеческого племени. Было бы гораздо лучше, если бы земля наша заполнялась не символами могущества человека, его военной мощи, его славных побед над своими соседями или над природой, а становилась уютным жилищем, в котором царят гармония и благоразумие. Но поймёт ли когда-нибудь человек, что во всём нужна мера, превышение которой не проходит безнаказанно?

Был в парке ещё один фонтан под названием "Рахиль", но ни изяществом форм, ни какими-нибудь другими достоинствами он не производил почти никакого впечатления. Ещё одной достопримечательностью парка был дом Раевских, который почему-то в народе был известен как дом Пушкина. Перед этим домом росло громадное раскидистое дерево - то ли чинара, то ли каштан (сейчас точно не помню), про которое говорили, что его посадил сам поэт. Эта версия представляется вполне достоверной. Александр Сергеевич в качестве гостя провёл в этом доме не один день, успев за это время соблазнить, кажется, двух дочерей генерала Раевского, а когда подобрался к третьей, разразился скандал, и Пушкин был изгнан из этого дома. Так или иначе, но все мы по сей день благодарны поэту за многие вдохновенные стихи, навеянные незабываемой природой Гурзуфа и мимолётными увлечениями в доме Раевских.

Привлекали меня и некоторые другие места в парке, в которых отдыхающие проводили свой досуг. Наибольшей притягательной силой обладала площадка для игры в крокет. Игра заключалась в прокатывании деревянных шаров ударами молотков с длинными ручками через серию ворот, составленных из металлических дужек. Чтобы хорошо игралось, площадка должна быть идеально гладкой, наподобие теннисного корта. Правила игры я изучил в результате наблюдений, а вот поиграть самому почти не удавалось, так как инвентарь выдавали только отдыхающим. Я старался пораньше прийти на площадку в надежде на то, что кто-то придёт без партнёра и мне удастся поиграть. Подпорченные, со сколами шары выбрасывали, и я их подбирал, чтобы завести свой комплект. А деревянные молотки можно было смастерить и самому. Когда весь запас был собран, дело оставалось только за площадкой. Тут-то и начались трудности. Сколько я ни пробовал недалеко от нашего жилья устроить игровую площадку, мне это не удавалось сделать. Тогда я стал ходить в парк в самое жаркое время дня, когда никто там не играл, и стал в одиночестве играть за двоих. Даже такая игра доставляла мне огромное удовольствие. Я нигде и никогда больше не видел, чтобы играли в эту спокойную, аристократическую игру. А жаль!

Очень любил смотреть, как играют в бильярд и пинг-понг. Игра в бильярд ни в чём не отличалась от теперешней, а вот пинг-понг был совершенно другим, гораздо более скучным, чем нынешний, динамичный и стремительный. Всё объяснялось качеством шариков: они были гуттаперчевыми и потому очень тяжёлыми. По ним нельзя было сильно бить - они раскалывались. И тем не менее люди азартно играли, спорили, смеялись. Мне ни разу не удалось взять в руки ракетку и ударить по мячику.

С большим интересом наблюдал игры в домино, шашки и шахматы. В шашки и домино я умел играть, и больших загадок здесь не было. А вот шахматы вызывали восхищение не только разнообразием и красотой фигур, но также чрезвычайно умным видом играющих, подолгу не решающихся сделать очередной ход. Я понимал, что это очень умная игра, но расшифровать её правила никак не мог. У товарищей спрашивать было бесполезно - шахмат ни у кого не было и в помине, а о том, что могут быть даже книги об этой игре - мне и в голову прийти не могло. Так я простаивал у шахматных столиков, больше наблюдая за поведением играющих, чем за сутью происходящего на столиках. Я думал, что когда-нибудь и я научусь играть и тогда упрошу отца купить мне шахматы. А научился я играть только в 13 лет в пионерском лагере и с тех пор стал не только самым большим приверженцем этой игры, но начал интересоваться всеми крупнейшими соревнованиями, посещать турниры, читать шахматную литературу, решать задачки и т. д. К сожалению, сильным шахматистом я так и не стал. Начиная со студенческих лет, живя в Москве, я не пропускал ни одного крупного турнира, ни одного чемпионата на первенство страны, тем более, ни одного матча на звание чемпиона мира, правда, до тех пор, пока эти матчи проводились в Москве. Но всё это было гораздо позже.

Однако вернёмся к нашему пути в Ялту. Внизу остался Ай-Даниль с чудесным пляжем и детским санаторным комплексом. Вот мы проезжаем мимо Ай-Гурзуфа - так назывался не очень большой винодельный завод с подвалами для отстаивания и хранения вин. Однажды я с отцом побывал там. Меня поразили огромные бочки с вином, уложенные сотнями в ряды и ожидавшие своей череды. В подвалах было очень прохладно, сыровато и темно, а запах напоминал запах обычного столового некреплёного вина. Каждая бочка имела нечто вроде паспорта. Мастер, дававший отцу какие-то объяснения, любовно похлопывал некоторые бочки по бокам, как похлопывают хороших коней.

Ай-Гурзуф - последняя точка соприкосновения с Гурзуфской бухтой. Далее, как раз посередине между Гурзуфом и Ялтой, будет деревня Никита, а под деревней весь спуск к морю занимает Никитский ботанический сад. В Никите я бывал дважды, и оба раза мы ездили туда из Ялты к колхозникам, чтобы показывать нашу школьную самодеятельность. Концерты проходили с большим успехом, и после них колхозники разбирали нас по домам, кормили и укладывали спать. На следующий день домой добирались пешком - расстояние до Ялты всего километров восемь.

Теперь же мне не терпелось поскорей добраться до Ялты. Какая она сейчас? Писали, что во время войны там были большие разрушения. Кто остался из ребят нашего класса (последние три года я учился в русской школе), можно ли будет кого-то найти? Эти и многие другие вопросы волновали меня. Пока я над всем этим раздумывал, автобус уже подходил к Верхней Массандре, откуда в ярких лучах солнца вдруг открылась полукруглым амфитеатром вся юго-западная часть Ялты. Хотя я давно ждал этой встречи, она всё же застала меня врасплох. От этого вида и нахлынувших чувств вдруг градом полились слёзы из глаз, в горле застрял комок, и я почувствовал, что не могу сдержать себя. Отвернулся к окошку, чтобы никто не заметил случившегося. К счастью, ближайшие мои соседи то ли не заметили моих волнений, то ли оказались достаточно тактичными людьми, и я постепенно успокоился, насколько это было возможно в данной ситуации. Автобус стал спускаться по крутой массандровской дороге к городу и, выйдя к берегу, остановился почти прямо перед морским вокзалом, где располагалась автостанция, рядом с гостиницей.

Здравствуй, Ялта, город моей юности, моя красавица, часть моей души! Как я по тебе соскучился, как мечтал о встрече! Чем ты меня встретишь, о чём поведаешь? Как ты теперь живёшь без меня?