НОВЫЕ ВЕЯНИЯ

НОВЫЕ ВЕЯНИЯ

Почти все дети ходят в детские сады и в школы в европейской одежде. В Токио мы жили недалеко от школы. Каждое утро я наблюдала, как девочки–подростки шли в школу и из школы.

Эмансипация японской женщины идет, главным образом, через школы. Влияние иностранных учительниц, многие из коих американки, — сильно. Детские сады, школы переходят на европейскую одежду, причем форма этой одежды проста, удобна и небезобразна. Темные шерстяные платья, иногда матроски, чулки и башмаки, но еще, должно быть, пройдет не мало времени, пока японская женщина приобретет привычные для европейского глаза манеры. Я почти не видела, чтобы японка умела носить европейское платье.

От тасканья детей на спинах, скрюченного положения на татами — дети не растут нормально: недаром статистика показывает, что за последнее время, когда дети получают правильное воспитание в садах, школах, — рост японцев значительно увеличился.

— Жили, — говорит Конисси–сан[96], старый друг моего отца, когда я начала с ним разговор на эту тему, — жили и гораздо были здоровее. Теперь выдумывают разные новшества. Наши дети все на рисе росли. Молоко матери и рис — вот и все. Коровьего молока не знали.

Конисси–сан прожил в России 30 лет. Два раза приезжал к нам. Ему 70 без одного. Много детей. Старший сын — «крест нашей семьи», — сказал Конисси–сан. Увлекся спортом, делом не занимается.

А в Японии старший сын — это наследник отца. Он не имеет права выходить из отцовской воли и обычно наследует дело отца. Часто у японцев на этой почве бывают драмы. Старший сын хочет учиться, а отец велит торговать. Иногда дело даже кончается самоубийством. Во всех пьесах японских фигурирует обычно «старший сын». Для Конисси поведение сына — большая трагедия. Второй его сын — толстовец. Живет в горах, далеко, так что туда по железной дороге и не проедешь, — плетет корзины. У него убеждение, что все, что человек сделает, так или иначе вознаграждается. Если отдать последний заработок — так или иначе судьба вознаградит тебя. Если отдать последний рис, кто–нибудь даст тебе работу, заплатит рисом или вообще как–нибудь да вернется отданное. Он строгий вегетарианец. Старшая дочь учительница, другая учится. У него японский дом. Годы, прожитые в России, мало на нем отразились, разве только что у него есть самовар, который стоит на низеньком столе. Но сидели мы на полу, на подушках, около хибати[97], и сам хозяин разливал нам чай. Жена его не вышла, пришли две дочери, но чай все–таки наливал сам хозяин. Спит Конисси–сан на полу, пишет, сидя на полу, под ватным одеялом, где греет его старческое тело хибати. Письменный стол у него есть, но он презрительно задвинут в самый далекий угол, и хозяин им не пользуется.

Другой знакомый японец, Набори–сан, живет по–европейски, в кабинете у него письменный стол, электрическое отопление. Но когда мы пошли обедать, то попали в чисто японскую комнату. После обеда мы играли в разные игры с его детьми. Семья необычно дружная, приятная. Когда стали играть, старшая девочка обратилась к нам по–японски: «Можно Кунью–сан». Это она просила принять в игру их прислугу. Они ее любят, как члена семьи. Это я наблюдала везде. Прислуга «сан», и ее уважают и любят.

Чиба–сан студент. Один раз он пришел, молча поставил на пороге корзину с яблоками. Потом подал письмо на трех страницах, где он говорил о своей любви к Льву Николаевичу и о том, как он хочет со мной говорить. Письмо было так прекрасно написано по–русски, что я решила, что Чиба–сан владеет языком, и заговорила с ним на своем родном языке. Но оказалось, что он не может связать двух слов. Он потом сознался мне, что всю ночь составлял это письмо.

Чиба–сан некрасивый, на его лице много, много мелких морщинок, но когда он улыбается и показывает свои ужасные зубы, испещренные золотыми пломбами, как, между прочим, почти у всех японцев, у него детское, доброе лицо. Он хотел непременно мне подарить полное собрание сочинений отца на японском языке, я едва–едва уговорила его отказаться от этого желания, так как все равно я прочитать по–японски ничего не могу. Он сказал мне: «Я хочу знать: где правда?»

— Так вы ищите и должны найти, если вы будете искать у других, вы ее не найдете, надо в себе найти ее.

— Нет, я нашел, я нашел ее у Толстого, — сказал он мне. — Он мяса не ест, не курит, не пьет.

Он «старший сын». Его отец купец. Он заставил сына идти на юридический факультет. «А я не люблю этой науки, — говорил Чиба–сан, — я хочу учиться литературе, я хочу изучать русский язык, чтобы по–русски прочитать «Войну и мир». Нет ни одного сочинения Толстого, которого бы я не читал. Я хочу ехать в Россию. Но отец не позволяет мне. У меня есть брат. Я люблю его. Брат тоже любит Толстого, кроме Толстого любит Тургенева и Достоевского. Если я не смогу изучать русский язык, ехать в Россию, пусть брат все это исполнит, он не старший сын».

Чиба несколько раз у нас обедал. Я его угостила борщом. Он съел, как я иногда на японских обедах глотаю клейкий суп из сырой горной картошки — одним духом.

— Чиба–сан, хотите еще?

— Спаси, — сказал он (он всегда говорит спаси вместо спасибо), — мне уже довольно.

Следующий раз, когда мы его пригласили обедать, он просто сказал — «Спаси, мне уже довольно», — хотя не начинал еще есть. Он боялся, что мы его опять накормим борщом.

Чиба–сан каждый раз приходил с записочкой, которую он заранее составляет по словарю на русском языке.

— Здравствуйте, простите, что я вам помешал поздним приходом. Можно ли мне приходить по средам? — и при этом усиленно, как–то неестественно перекатывает букву рррр.