ДЖИН-РИКША

ДЖИН-РИКША

Он отшвыривает ноги, как рысистая лошадь, и они быстро, быстро мелькают между гнутыми легкими оглоблями. Стальные сильные мускулы пружинят, шары перекатываются в икрах, как чугунные гири. Копыта его похожи на коровьи: черная суконная обувь с тяжелыми резиновыми подошвами сделана так же, как «таби», большой палец отделен и ступня раздвоена, отсюда и сходство с коровьими копытами. Зимой они в черных, летом в белых обтянутых куртках и штанах, широкие, плоские, как хлебные блюда, шляпы защищают худые загорелые лица. Джин–рикша толстые не бывают.

— Десево, — говорит старик Конисси–сан, совершенно не понимая, почему вопрос о рикшах мучительно меня волнует, — десево, спокойно.

И действительно, легко и быстро, без всякого, казалось, напряжения несся человек–лошадь по дорогам и улицам между автомобилями и, только когда останавливался, дышал тяжело и часто и бумажными чистыми платочками вытирал с лица и шеи обильный пот.

— Ну, теперь им плохо стало, — продолжал Конисси–сан, — большая конкуренция, автомобили отбили у них всю работу, все предпочитают такси, многим рикшам пришлось уйти обратно в деревню, делать стало нечего.

А меня рикши выводили из равновесия. Я часто смотрела на седока, особенно сердили меня толстые, упитанные европейцы, и я с раздражением думала, что хорошо было бы заставить их поменяться, запрячь седоков в колясочки и заставить их побегать. Неужели меня испортила революция? Неужели, когда я смотрю на толстого европейца, воняющего толстой сигарой, я испытываю злобу большевика–пролетария?

Мне хотелось побольше знать о рикшах, но из Конисси–сан было трудно что–либо вытянуть.

— Что, рикши болеют? — спрашивала я.

— Должно быть, болеют, как и все люди, — отвечал он, — только они умирают рано, немногие из них живут больше шестидесяти лет, у большинства расширение легких, сердца…

— А вы часто ездили на рикшах, Конисси–сан, расскажите что–нибудь про них.

— Ну что рассказывать, нецево рассказывать. Вот когда первая железная дорога прошла, то прошла она между Токио и Иокогамой и между Осака и Кобэ. Передвигались по озерам, океану на пароходах. Вообще ездить было неудобно, но когда выдумали джин–рикшу, сообщения очень облегчились.

— Ну и что же?

— Ну и ницево. Стали ездить на джин–рикшах. По–русски джин–рикша значит человеческая сила. Есть у них и еще название — курума — значит колесо или коляска. Очень умный был человек изобретатель джин–рикши! Очень умный! Японцы уважали его, а правительство настолько оценило его изобретение, что даже выдало пособие на сооружение колясочек.

— Ну а почему же у вас не ездили на лошадях, как у нас в России? Разве лошади были дороже?

— Нет, не дороже, пожалуй, десевле…

— Ну так почему же предпочитали ездить на рикшах?..

— Ну как вам сказать?.. Рикша удобнее, лошадь идет медленно, шагом, а рикша бежит скорее, рысью, да и возни с лошадью больше, надо за ней ухаживать, кормить, поить…

— Почему же лошадь идет шагом, разве лошади не бегают рысью?

— Ну поцему? Лошадь погонять надо, а рикша бежит сам…

Старик замолчал, тема его не интересовала, мы надоели ему своими вопросами.

— Вы хотели рассказать, как вы путешествовали, Конисси–сан? — дипломатически прерываю я молчание.

— Ну так и ездил… Верст 160, 170. Из Осака в Нагою. Ну ницего, удобно, рикша бежит верст по восьми в час, через 15–20 верст станция, рикша меняется, везет другой, свезий…

— Ну а багаж?

— Ну что же багаж? Брали с собой. На одного человека можно было полтора пуда… И не так уж это было дорого, за один ли — около четырех верст — рикша брал 15— 20 сен.

— Ну как же в гору?

Наши глупые вопросы стали заметно раздражать старика.

— Ну и сто же же! Сто в гору! Если уж очень крутая — слезали, а то вез потихоньку. В горах у нас, вот на Формозе, тоже употребляли каго, по–вашему носилки, что ли? Каго несут два человека, потому дорозе.

И старик призакрыл глаза и замолчал, явно показывая, что он устал от этого скучного, бесполезного разговора и что больше мы из него ничего не вытянем.

Мне пришлось видеть каго, когда мы жили на горячих источниках.

По узким извилистым тропинкам я взбиралась на крутую гору. Я уже почти добралась до вершины. Направо — обрыв, слева с горы несся широким потоком кипящий источник. Действительно кипящий, я видела, как в этой воде два японца варили яйца. Самой вершины видно не было, она окутана была густым паром. Пар желтый, вонючий, расстилался по глубокому ущелью, пахло серой, тухлыми яйцами, желто–серые скалы, облезлые кустарники, ни птиц, ни травы, точно вымерло все. «Если ад существует, то это место на него похоже», — думала я, со страхом пробираясь по тропинке по самому краю обрыва. От сильного запаха мутило, и я остановилась отдохнуть на небольшой площадке. Снизу, догоняя меня, шла целая процессия.

Четверо носилок, крытых яркой цветной материей. Одни люди, лежа на носилках, в каго, кричали, смеялись. Мне показалось, что они пьяны — двое мужчин и две женщины. Пестрыми шелковыми зонтиками женщины сбоку защищались от солнца. Другие люди были серьезны и трезвы. Они шли твердой, уверенной поступью, бережно, по краю обрыва неся пьяных, они знали здесь каждый поворот, каждый камень. Носить веселящихся туристов в горы — их заработок, их ремесло. И занимаются этим, как я потом узнала, — «эта»[110].