Качка

Качка

Нас позвали завтракать.

— Как? Все это нам? — спросила Туся.

Здесь был и суп, и рыба, и овощи, какое–то сладкое, фрукты, кофе и, главное, сколько угодно хлеба и сахара.

Неужели это пища третьего класса? А может быть, нам капитан прислал завтрак 2?го? Должно быть, так, потому что рядом с нами сидящий японец ел палочками рис.

Я вынула из чемоданчика корку сухого сыра, который приехал с нами из Москвы, открыла люк и запустила ее в море.

— Рыбам, — сказала Туся. Неприятно все–таки было выбрасывать пищу.

Капитан прислал сказать, что очень жалеет, что на пароходе нет ни одного места 2?го класса. Он с радостью предложил бы их нам.

Но нам даже нравилась наша гладкая и чистая платформа, мягкие циновки, тихий, но полный достоинства японец в углу со своим рисом и палочками. В 1?м и 2?м классах было тесно и душно. Когда стемнело, мы постелили и улеглись спать.

Качало. Но немного. Ощущение блаженства освобождения было настолько радостно и полно, что затушевало все остальное: мысли о необходимости заработка, о 150 долларах, составляющих все наше богатство, о плохой одежде, а главное, о том, что осталось позади.

Я скоро уснула и проснулась от страшного ощущения, что лечу куда–то вниз. Я уцепилась за что–то, но сейчас же почувствовала, что качусь в обратную сторону. Я докатилась до какого–то твердого предмета, стала шарить руками, но, не найдя ничего, за что можно было удержаться, тотчас же опять устремилась в бездну. Спутница моя, видимо, давно уже проснулась и строила баррикады из чемоданов. Ползая на коленях, отгородились тяжелыми связками, корзинами, собрали подушки, одеяла и улеглись. Но вдруг чемоданы заколебались, закачались и покатились вниз, а с чемоданами покатились и мы. Пароход скрипел, накреняясь то на одну, то на другую сторону, все звенело, трещало. Из второго класса слышались стоны, крики, boy[89] балансировал между койками со стаканами содовой воды, тазами, лимонами.

Наши чемоданы и связки перепутались с чемоданами иностранцев. Всё, догоняя друг друга, скатывалось под гору, неслось куда–то и, ударяясь о стены, стремительно кувыркалось обратно. Большой кожаный чемодан ударил меня по лбу. Я ухватилась за него, думая удержаться, но чемодан дрогнул и устремился вниз, а я за ним. Наконец, я забилась за какой–то выступ. Страшно ломило голову. Что–то брызнуло мне в лицо, запахло одеколоном. Надо мной стоял японец.

— Тонем? — спросила я слабо.

— Нет, нет, никакой опасности, — ответил он бодро на ломаном английском языке, — Very solly[90]. — Японцы выговаривают иногда «р», как «л».

Нас бросало двое суток. День и ночь слились в одно. От неперестающей борьбы и напряжения мускулов болело тело, казалось, что в голове не осталось живого места — всё избилось, перевернулось.

Мы больше не радовались хлебу и сахару, boy приносил и уносил еду нетронутой.

Под утро второй ночи стало тише, и мы уснули.