ТРАВЛЯ
ТРАВЛЯ
Артель нам теперь была не нужна, Сотрудники школы и музея были загружены работой, получали скромные жалованья, и всем нам некогда было заниматься сельскохозяйственной работой.
Да и желание прошло, центр хорошо относился ко мне и к нашей работе. Они, видимо, хотели создать в Ясной Поляне нечто вроде культурного центра, одного из тех, которые показываются туристам. И я им была нужна.
Местные власти не понимали этого. Для них мы были ненавистными буржуями. Они завидовали нам и жаждали нас уничтожить. Чем лучше шло наше дело, тем больше они злились. Чем меньше я с ними считалась, тем больше разгоралась их жажда меня придавить, унизить.
Как это всегда бывает, дело началось с пустяков.
Один из наших технических работников, безобидный тупой человек, обремененный большим семейством, заведовал складом и молочным хозяйством. Несколько раз, при проверке склада и молока, обнаруживалась недостача. Я сместила Толкача со склада и с тем же окладом назначила его сторожем музея.
Вскоре после этого в «Правде» появилась статья. В ней говорилось о том, что бывшая «графиня», окружив себя буржуазным элементом, окопалась в прекрасном уголке — Ясной Поляне. Буржуи эти, генералы и бывшие царские прислужники, живут по–прежнему, устраивают оргии с вином по ночам, заставляя сторожей музея прислуживать себе, не давая им спать до утра, и за это бросают им подачки с барского стола. Чтобы прикрыть все это безобразие, Толстая организовала артель, причем львиную долю продуктов с хозяйства получает она, бывшая графиня, и ее приспешни–ки, а служащие держатся впроголодь, В школе ведется религиозная пропаганда, революционные праздники не отмечаются.
Служащие переполошились. Всякая травля начинается именно так. За газетной статьей шли ревизии, придирки, и кончалось разгромом учреждения. И так и шло, все как по писаному. Сейнас же после статьи начались ревизии.
Казалось бы, губернскому Отделу народного образования и дела до нас не было, мы были подчинены центру, но ревизии одна за другой Шли не только ot губернских, но и от районных властей. Созывались бесчисленные учительские собрания. Чтобы уличить нас в неправильном ведений дела, губоно мобилизовал лучших своих инструкторов: проверялись тетради, отчеты, опрашивались ученики, учителя.
— Вы что изучаете, лес? — кричал инструктор на Серафиму Николаевну. — А позвольте спросить, при чем здесь у вас в отчете лягушка? А автомобиль?
— Я сейчас объясню вам, товарищ. Видите ли, мы с ребятами совершали прогулку в лес, — в волнении, вертя карандаш и пришептывая, говорила Коростылева, — видим, на дороге лежит мертвая лягушка. Ребята заинтересовались. Мы и рассмотрели ее. Господи! Неужели мы не имеем права рассматривать лягушку? — чуть не плакала Серафима Николаевна.
— Ну, а при чем тут автомобиль?
— Пошли дальше, видим, на дороге стоит автомобиль, испортился. Ну, как вы удержите ребят? Конечно, они все бросились к автомобилю. Шофер оказался очень любезным, он стал объяснять ребятам устройство автомобиля.
— И зачем она этот автомобиль в отчет поместила? — волновались другие учителя.
Тульские власти ревизовали сельское хозяйство, музей. Незнакомые люди мелькали то в поле, то в лесу, они ходили по всей Ясной Полине, разговаривали подолгу с рабочими, со сторожами музея, с ребятами в школе. А как только кто–нибудь из нас подходил, сознавая свою силу, подло ухмылялись и отходили.
Здесь были разные типы; один был с тупым И порочным лицом беглого каторжника, другой — высокий, черный, с лохматыми волосамй и претензией на интеллигентность: товарищ Чернявский, Заведующий Тульской совйартшко–лой. Днем и ночью за нами следили, в чем–то нас улавливали. Мы потеряли покой.
— Мария Петровна, Мария Петровна! — кричал какой–то карапуз учительнице физики. — Давеча этот чернявый, какой из Тулы ездит, знаете что меня спрашивал?
— Ну?
— А бьют ли вас, говорит, учителя?
— Что?! Не может быть! Какое безобразие!
— Ну, как же не может быть? Бьют ли вас, спрашивает, ребята, учителя?
Мальчик остановился, наслаждаясь растерянностью маленькой нервной учительницы.
— А я ему: «Ну, да, говорю, бьют. Учительница физики у нас злющая».
У рабочих, у ребят появились новые нотки в разговоре. Авторитет сотрудников и мой постепенно подтачивался. При звуке приближающегося автомобиля все нервничали: «Новая ревизия!»
— Мама, мама! — кричала моя крошечная внучатая племянница. — Опять мафтабиль лиехал, дади нехолосие!
По установившемуся обычаю каждую весну школа и музей устраивали праздник леса. Учащиеся вместе с учителями шли в лес, выкапывали молодняк и сажали около школы, по дорогам, перед крестьянскими избами, в парке. В 12 часов ребятам раздавались бутерброды, чай, угощение, и после полудня устраивались игры: горелки, лапта, бары. В 1924 году праздник наш прошел так же дружно и весело, как всегда.
В этом же году Лесотдел вместе с местным подгородным лесничеством с большим опозданием устроил свой праздник лесонасаждения. Были приглашены крестьяне Ясной Поляны. А так как школа и музей уже отпраздновали этот день, от нас пошли только несколько человек — из любопытства.
Митинг открыл заведующий гублесотделом политической речью. С доклада о международном положении он очень скоро перешел на Ясную Поляну. «Граждане и товарищи! — выкрикивал он. — Нам нужно напрячь все силы для строительства нашей страны. Сейчас, когда международные капиталисты точат зубы на пролетариат, нам особенно важно обратить внимание на наших внутренних врагов. Товарищи! Мы не расправились еще с гидрой контрреволюции! Они здесь, среди нас! Незачем нам далеко ходить, товарищи! Уничтожайте эти контрреволюционные элементы у себя под боком! Вот сейчас, перед нами (и он указал на темнеющие липы парка усадьбы Ясная Поляна), в этой самой усадьбе приютилась вся эта сволочь со сволочью, бывшей графиней Толстой во главе. Граждане Ясной Поляны, вы должны помочь нам искоренить…»
И опять эта речь передавалась сотрудниками из уст в уста. Волнение дошло до крайних пределов. Что же дальше? Разгром всего дела. Чека? Среди технических служащих началось разложение, только старики были с нами. Меня еще слушались, но учителям и сотрудникам музея грубили. Если надо было учителю среди ночи ехать на станцию, чтобы попасть в Москву на конференцию, кучер отказывался запрягать:
— Это тебе не старый режим, людей по ночам будить… коли надо, запрягай сам.
Учитель настаивал, но, кроме гадкой ругани, ничего не мог добиться.
Кучера я уволила, но местные власти, профессиональный союз вступились, требуя, чтобы я взяла его обратно.
Хозяевами, следя грязными сапогами по чистым полам, в шапках, коммунисты входили в Дом–музей, в отцовские комнаты.
— А любил старичок водочку, — говорили они, мерзко помаргивая на стоявший на полке среди других лекарств спирт.
Я стискивала зубы.
По ночам по парку ходили взрослые ребята. Они демонстративно проходили под окнами, ругая нас и сквернословя. Тетенька Татьяна Андреевна в ужасе вскакивала:
— Мерзавцы, как они смеют! Я сейчас им скажу… Но я умоляла ее сдерживаться. Трудно было. У меня самой спирало дыхание, темнело в глазах… Но я знала, что каждое неосторожное слово раздуют, разнесут, донесут куда следует, и тогда все пропало. Откуда взялась у меня такая выдержка, я и сама не знаю.
Оставалось одно средство борьбы — Москва. До сего времени, за исключением статьи в «Правде», вся травля исходила от местных властей. И я опять поехала в ВЦИК.
Калинин и Смидович выслушали меня и обещали прислать ревизию от ВЦИКа. По их тону я прекрасно поняла, что на Ясную Поляну уже сыпались доносы в Москву.
Мы ждали ревизии со дня на день. А между тем нападки на нас не прекращались. Тульский губоно решил дать яснополянской Опытной станции генеральный бой на учительской конференции. Мой заместитель, зубастый молодой человек, долгое время работавший в профессиональном союзе, и несколько учителей вызвались ехать на конференцию. Я осталась, потому что нам сообщили, что сейчас же после конференции будет еще одна ревизия, и мне хотелось привести в порядок всю отчетность.
Не было, кажется, ни одной гнусной клеветы, которой бы не возвели на Ясную Поляну на этой конференции. Мой заместитель, хороший оратор, говорил больше часа, опровергая все возведенные на нас обвинения. Учителя вернулись взволнованные, но торжествующие, — районное учительство было на нашей стороне.
За эти несколько месяцев мы отвыкли спать. Измученные, издерганные учителя бродили по ночам по парку, шептались, обсуждая положение, готовые ко всевозможным ужасам, и только надеялись на ревизию ВЦИКа.
А у меня что–то странное делалось с сердцем: прыгало, билось скачками, приостанавливалось, дышать было трудно. Я ложилась спать, стараясь унять эти жуткие скачки, напрасно. Часами я лежала в той самой комнате, где был кабинет отца в 70?х годах, и смотрела на желтую перегородку, ту самую, куда он хотел захлестнуть петлю, когда безысходная тоска мучила его — арзамасская тоска…
Я пробовала читать философские книги — «Круг чтения», Шопенгауэра —- напрасно; если и удавалось унять сердце, успокоиться, крики из парка, стук в дверь снова выводили меня из равновесия.
Кто там?..
Несколько сотрудников вваливались в первую комнату за перегородкой.
— Митинг в парке. Чернявский показывал антирелигиозный фильм, а потом говорил речь, призывал молодежь громить буржуев Ясной Поляны. Ребята очень возбуждены. Траву всю вытоптали, дорожки заплевали подсолнухами, все наши посадки поломали, на скамеечки нагадили.
Учителя, сотрудники музея ужасно нервничали. Некоторые собирались уезжать из Ясной Поляны. Дело расползалось. Я старалась изо всех сил сдерживаться, и от этих усилий все чаще и чаще напоминало о себе сердце.
Молодой чернявый учитель ураганом влетел ко мне в кабинет.
— Александра Львовна! Александра Львовна! Скорей!
Ревизия ВЦИКа!
— Возьмите вот, покажите им… — задыхалась Серафима Николаевна, — школьные журналы, они увидят, что все праздники отмечаются! — и она совала мне под нос какие–то тетради.
Громадный, шеетиместный автомобиль стоял около старого вяза. Один за другим из иего вылезли шесть человек. Среди них я узнала председателя губернского исполнительного комитета, председателя губоно, Чернявского, председателя Тульской контрольной комиссии. Остальные двое были из ВЦИКа.
Это была настоящая ревизия. Сначала в моем присутствии опрашивали свидетелей обвинения, вызывали Толкача, какого–то малого с деревни, допрашивали Чернявского. Бухгалтер Петр Петрович, присутствовавший при допросе, рассказывал мне, что свидетели перепугались, смешались и не могли повторить своих наветов, напрасно Чернявский всячески поощрял их и подзадоривал. Потом вызвали в канцелярию меня.
— Александра Львовна! — обратился ко мне секретарь ВЦИКа, Киселев. — Скажите нам, какой паек вы получали из артели?
— Мне хотелось, бы, — едва сдерживая гнев, — отвечать на все вопросы с документами в руках. Пожалуйста, — обратилась я к Петру Петровичу, который заведовал канцелярией, — дайте мне протокол общего собрания артели прошлого года.
В этом протоколе было записано заявление, что я отказываюсь от артельного пайка, так как все свободное время я должна посвящать работе в музее и школе и не могу больше работать в хозяйстве.
— Следовательно, за последний год существования артели вы пайка не получали?
— Нет.
— Так.
— А позвольте вас спросить, Александра Львовна, — обратился ко мне член ВЦИКа Пахомов, — была у вас вечеринка, когда вы пили вино и веселились до утра?
— Да, была. Это было 23 апреля, в день моих именин.
— Сколько было выпито вина?
— Две бутылки портвейна.
— Сколько было человек?
— Больше тридцати.
Члены ВЦИКа переглянулись.
— Товарищ Толкач, что, товарищ Толстая говорит правду или нет?
— Должно быть, правду.
— Товарищ Толстая, был ли такой случай, чтобы вы заставляли сторожей вам прислуживать и ночью заставляли ставить самовары? Товарищ Толкач ставил вам ночью самовар?
— Ставил. Толкач был дежурным. Я пригласила его выпить с нами чаю, он охотно присоединился к нам, пел с нами песни, пил чай. В два часа ночи мой заместитель, увидев, что самовар опустел, взял его и понес в кухню ставить, но Толкач вскочил, вырвал у него из рук самовар и пошел ставить его сам.
— Товарищ Толкач представил мне этот случай несколько в ином виде…
— Подождите, товарищ Чернявский, мы вас уже выслушали! Товарищ Толкач, так это все было, как рассказывает нам гражданка Толстая?
— Стало быть, так.
— Пожалуйста, продолжайте, Александра Львовна!
— Вскоре после этого, когда мы стали расходиться, я вспомнила про детей Толкача, завернула кусок пирога и конфеты в бумагу и подала ему. Конечно, я далека была от мысли, что могу его обидеть, никому не приходится теперь часто пироги и конфеты есть. Толкач как будто не обиделся, а скорее обрадовался…
— Какая ложь! — вдруг, побледнев, крикнул Чернявский.
Но Киселев жестом остановил его.
— Говорите, Александра Львовна.
И я стала говорить. И чем больше я говорила, тем мне становилось легче, точно прорвало меня, я дала себе волю, долго сдерживаемый гнев разрешился, облегчил, освободил меня. Я, кажется, никогда в жизни не была так красноречива. Я издевалась над Чернявским, я почти физически наслаждалась его бессильной злобой, его растерянностью. Он был теперь обвиняемым, я была обвинителем.