Глава четырнадцатая Травля продолжается

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава четырнадцатая Травля продолжается

Один из первых злобных уколов Булгаков получил от писателя Виктора Шкловского, написавшего в книге «Гамбургский счет»: «В Гамбурге – Булгаков у ковра». Это означало, что публику, ведя представление, развлекал клоун. Читая эти строчки, Булгаков вздрогнул и побледнел. Еще несколько дней назад Шкловский обращался к нему за врачебной консультацией. Нервировала бесконечная переделка «Дней Турбиных», и Булгаков соглашался с поправками режиссера. Жаль было хоронить пьесу, имевшую шумный успех у зрителей. Произошел такой случай: шло третье действие. Батальон разгромлен. Город взят гайдамаками. Момент напряженный. Елена с Лариосиком ждут развития событий. И вдруг слабый стук в дверь. Оба прислушиваются. Неожиданно из зала раздается взволнованный женский голос: «Да открывайте же! Это свои!» Как обрадовался Булгаков, когда ему рассказали об этом случае слияния театра с жизнью, о чем автор и режиссер могли только мечтать.

Иногда он искал повода отвлечься от тревожных мыслей. Принял участие в спиритическом сеансе. Люба слышала разговор двух участников сеанса:

– Зачем же вы, Петька, черт собачий, редиску на стол кидали?

– Да я что под руку попалось, Мака, – оправдывался тот.

Булгаков прятал под пиджак согнутый на конце прут и им в темноте гладил головы сидящих рядом, наводя на них ужас. Позже сказал Любе:

– Если бы у меня были черные перчатки, я бы всех вас с ума свел!

Все это происходило на Малом Левшинском, 4, куда переехали Булгаковы. Здесь Булгаков писал пьесу «Багровый остров». Это было уже в 1927 году. Любовь Евгеньевна вспоминала: «Подвернув под себя ногу калачиком (по семейной привычке), зажегши свечи, пишет чаще всего Булгаков по ночам. А днем иногда читает куски из “Багрового острова” или повторяет полюбившуюся ему фразу: “Ужас, ужас, ужас, ужас”». На фоне борьбы белых арапов и красных туземцев проглядывались судьба молодого писателя и его творческая зависимость от зловещего старика-цензора Саввы Лукича. В эпилоге зловещий Савва обращается к автору:

– В других городах-то я все-таки вашу пьеску запрещу… Нельзя все-таки… Пьеска – и вдруг всюду разрешена.

«Багровый остров» поставил в Камерном театре А. Я. Таиров в 1928 году. Пьеса шла на аншлагах, но скоро была снята. Оставались «Зойкина квартира» и «Турбины». Против «Турбиных» буквально ополчились враги и завистники Булгакова. Критик Садко в статье «Начало конца МХАТ» выступил с протестом против возобновления пьесы в театре, называя Булгакова «пророком и апостолом российской обывательщины», а саму пьесу «подлейшей из пьес десятилетия». Грубая критика тяжело ранила писателя и его жену.

Любовь Евгеньевна возмущалась: «Даже тонкий эрудит Луначарский не удержался, чтобы не лягнуть писателя, написав, что в пьесе “Дни Турбиных” – атмосфера собачьей свадьбы. Михаил Афанасьевич мудро и сдержанно (пока!) относится ко всем этим выпадам». Любовь Евгеньевна отмечала: «Никаких писателей у нас в Левшинском переулке не помню, кроме Катаева, который пришел раз за котенком. Больше он никогда у нас не бывал ни в Левшинском, ни на Б. Пироговской. Когда-то они с М. А. дружили, но жизнь развела их в разные стороны».

К травле Булгакова присоединились заметные литераторы: Г. Рыклин, А. Жаров, Вс. Вишневский, Д’Актиль, Арк. Бухов (А. Братский), А. Орлинский, Арго, В. Шкловский, Билль-Белоцерковский, Ермилов, А. Фадеев и многие другие.

В учреждениях политического сыска стали появляться информативные сводки о Булгакове и его пьесе, поставляемые писателями-осведомителями. Вот некоторые из них: «Что представляет Булгаков из себя? Да типичнейшего российского интеллигента, рыхлого, мечтательного и, конечно, в глубине души “оппозиционного”, и пьеса Булгакова никчемна с идеологической стороны. “Дни Турбиных” смело можно назвать апологией белогвардейцев».

18 ноября 1926 года Булгаков вновь был вызван на допрос в ОГПУ к следователю Рутковскому – начальнику 5-го отделения Секретного отдела. Материалы этого допроса до сих пор не рассекречены. 13 января 1927 года осведомитель сообщал начальству, что Булгаков все-таки, несмотря на запрещение, рассказывал о допросе на Лубянке писателю В. В. Вересаеву-Смидовичу, что во время допроса ему казалось, будто сзади его спины кто-то вертится, и у него было такое чувство, что его хотят застрелить. Ему было заявлено, что если он не перестанет писать в подобном роде, то будет выслан из Москвы. «Когда я вышел из ГПУ, то видел, что за мною идут».

Допросы на Лубянке ошеломили и оскорбили писателя и позже послужили творческой лабораторией для описания в романе «Мастер и Маргарита» сцены допроса Пилатом Иисуса.

Михаил Афанасьевич не рассказывал Любови Евгеньевне о последнем допросе на Лубянке, боясь испугать ее и даже потерять. Пойдет ли она за ним на край света в случае его высылки? Тася пошла бы…

Вопрос о Булгакове и его произведениях перешел в политическую плоскость и рассматривался в самых высших инстанциях.

27 сентября 1926 года следует почтотелеграмма А. В. Луначарского А. И. Рыкову о запрещении ГПУ пьесы М. А. Булгакова «Дни Турбиных»:

«На заседании Наркомпроса с участием Реперткома, в том числе и ГПУ, решено было разрешить пьесу Булгакова только одному Художественному театру и только на этот сезон. В субботу вечером ГПУ известило Наркомпрос, что оно запрещает пьесу. Необходимо рассмотреть этот вопрос в высшей инстанции либо подтвердить решение коллегии Наркомпроса, ставшее уже известным».

Через три дня в ответ на почтотелеграмму выходит постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о пьесе М. А. Булгакова «Дни Турбиных»:

«…а) Не менять постановление Наркомпроса о пьесе Булгакова;

б) Поручить т. Луначарскому установить лиц, виновных в опубликовании сообщения о постановке этой пьесы, и подвергнуть их взысканию».

Нарком просвещения провел расследование и установил, что «Политбюро вздумало изучить текст пьесы тогда, когда Наркомпрос уже дал добро 24 сентября и афиши напечатали по закону».

К счастью, Михаил Афанасьевич не знал об этой полемике, угрожающей его творчеству, и о том, что благодаря нерасторопности Политбюро его пьеса получила еще год жизни.

В начале 1927 года ОГПУ сообщило Политбюро о готовящемся шествии писателей к памятнику Н. В. Гоголя в Москве. И 3 марта 1927 года вышло постановление по «обеспечению нашего влияния в руководящем ядре организуемого писателями шествия и выступления наших ораторов». Писатели, настроенные оппозиционно к действиям большевистской партии, решили использовать митинг у памятника великому сатирику как протест против фактического запрещения сатирической и вообще правдивой литературы об истинном положении дел в стране.

Небольшая группа писателей, в числе которых были Булгаков и Белозерская, собрались у подножия памятника. Каждый третий писатель – осведомитель ГПУ. Булгаков сразу заметил среди них почти всех своих хулителей. Они задали тон выступлениям, говорили о таланте писателя, бичевавшего порядки царской России, с которыми покончено ныне. Мандельштам пытался доказать, что творчество Гоголя современно и не случайно Николай Васильевич, опустив голову, грустно глядит с подножия памятника на нас с вами, не сумевших пока освободиться от тяжкого наследия прошлого. Булгаков рвался выступить. Глаза его горели. Он уже защищал Гоголя от нападок революционных и безграмотных поэтов во Владикавказе. Гоголь – его любимый писатель, его учитель.

– Стой! – удерживала мужа Любовь Евгеньевна. – Не зли волков!

– «Не зли»? – нервно произнес Булгаков. – Дать им жиреть? Свободно плодиться? Пить нашу кровь? Безнаказанно?!

– Не будешь же ты стрелять по ним из винтовки? – ухмыльнулась жена. – Всех не перестреляешь. Да и винтовки у тебя нету!

– Нету, – согласился Булгаков. Любовь Евгеньевна держала его за рукав, боясь, что он выскочит к памятнику и наговорит такое, после чего его пьесу запретят немедленно. Булгаков догадывался о мыслях жены. – Винтовки у меня нету. И я против физического уничтожения людей, даже подлецов из подлецов. Бог их не трогает. Накажет сатана! – зло, сквозь зубы процедил Булгаков. – Ну не сатана, так дьявол. Почистит ряды в своей семейке. Ведь они своим зверским поведением дискредитируют даже его. У меня есть перо и бумага… – задумчиво произнес Булгаков. – Ведь есть, Любаша?

– Есть, – растерянно ответила она, догадываясь о том, что задумал муж. Зря она разрешила ему пойти на это шествие. А может, было бы лучше разрешить ему выступить здесь? Нет, после этого сразу посыпались бы на него доносы в ГПУ. – Пойдем отсюда. – Она дернула его за рукав, и неожиданно для нее он покорно поплелся в сторону дома, подолгу стоял у светофора, пропуская его мигание, о чем-то напряженно думал. Вернувшись домой, бросился к письменному столу, достал из ящичка бумагу. Любовь Евгеньевна, воспользовавшись удобным моментом, успела просмотреть первую страничку написанного:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.