1919:В турне
1919:В турне
Теперь я перехожу к описанию начавшегося в 1919 году нового этапа в жизни эвритмии: публичным выступлениям. В первые годы Р. Штейнер принимал участие в эвритмических турне. Перед каждым представлением, стоя на сцене перед занавесом, он читал короткую вводную лекцию, знакомившую публику с источником, художественными средствами и целью эвритмии. На протяжении всей программы Мария Штейнер рецитировала из ложи на авансцене. Публика встречала нас по — разному. В городах, не подверженных влиянию целенаправленной обработки, почти всегда нам оказывали теплый прием и проявляли интерес к эвритмии, наше искусство воспринималось с открытым сердцем и вызывало восхищение. Но случалось и так, что из города в город нас преследовали газетные критики определенного склада или нанятые нашими противниками группы скандалистов (которых, казалось, предвосхитил Кристиан Моргенштерн в своей юмореске "Свистки" и "нервные дамы", которые симулировали во время представления истерический смех и конвульсии. Одна из самых сильных, хорошо подготовленных атак была организована против нас в городском театре Франкфурта. Некие подозрительные личности распространяли у входа и в залах театра листовки, призывающие зрителей принять участие в протесте против представления. Работники сцены, которые здесь, как и везде, были на нашей стороне, предупредили нас о готовящемся грандиозном скандале, и показали нам потайные двери и выходы. Они считали, что нам угрожает опасность и нас могут побить, если представление будет сорвано или если даже мы доведем его до конца, а потом покажемся у центрального входа. Первая часть представления проходила в атмосфере зловещего молчания, никто не решался каким бы ни было образом продемонстрировать одобрение; немногочисленные члены Антропософского общества, находившиеся в зале, тоже не осмеливались на это. То было затишье перед надвигающейся бурей. Она разразилась во второй части: зал наполнился свистом, хохотом, истерическими стонами. Время от времени поднимался такой ужасный шум, что Мария Штейнер не могла рецитировать. Она передала нам, что нужно быть непоколебимыми, выдержать это и довести представление до конца. Каждый раз, когда зрители до определенной степени успокаивались, Мария Штейнер произносила название следующего стихотворения сильным, звенящим голосом.
Мы снова появлялись на сцене и эвритмизировали один за другим наши номера с совершенно особым, все усиливающимся вдохновением. Я часто с радостью вспоминаю, с каким энтузиазмом я исполняла роль скачущего по миру поэта, которого преследует злая, лающая собачонка, стремящаяся разорвать на куски его одежду, но который смело продолжает свое путешествие. При этом Мария Штейнер необычайно бодро рецитировала стихотворение "Ворчун" ("Шавки") Гете. Тогда публика даже на несколько минут притихла, с любопытством наблюдая за развитием ситуации, которую Гете изобразил еще несколько веков назад и которая была так похожа на происходящее. В конце стихотворения и во время безмолвного послетакта зал зашумел еще сильнее. Но теперь уже можно было различить все нарастающие одобрительные аплодисменты и выкрики "Браво!" В конце концов, дошло до того, что в зрительном зале началось противостояние двух партий: наших противников и наших сторонников, и вскоре выяснилось, что вторая партия сильнее. Группу свистящих господ и "нервных дам" выдворили из зала. Выступление продолжалось почти без помех, и даже под аплодисменты публики, к большому удовольствию симпатизирующих нам зрителей и собравшихся за кулисами работников сцены. Несмотря на успех, нас все же вывели через черный ход, который вел в темные переулки за театром. Мария Штейнер, которая так героически вынесла этот напор, после последнего номера, вызвавшего бурные аплодисменты, вышла к нам на сцену. Она была оживлена и радостно взволнованна, мы же гордились ею и самими собой, радуясь, что вместе с ней выиграли эту битву.
В тот день я поздно добралась до дома. Я жила тогда в семье, которая, вообще — то, отрицательно относилась к антропософскому движению. Пару минут я стояла у двери в нерешительности: можно ли позвонить или лучше провести ночь в гостинице. Мои хозяева не хотели идти на наше представление, но в последний момент они сообщили мне, что все — таки заказали ложу для всей семьи. Теперь же, после всего случившегося, я не знала, как они меня примут. Все же я решила позвонить. Дверь открылась. Глава семьи встретил меня с радостным видом и с восторгом воскликнул: "Да это же и впрямь героини! Вы слышали, что наша ложа первой стала кричать "Браво!" и этим подала сигнал сопротивления бессовестным заговорщикам". Если все нападки на антропософию похожи на то, что мы видели сегодня, тогда мы меняем свое мнение и становимся отныне друзьями антропософского движения. Какое прекрасное и благородное искусство! Какое героическое поведение Марии Штейнер и эвритмисток!
Впоследствии я узнала, что эта семья начала изучать антропософскую духовную науку и посещать лекции. Так наши враги просчитались, их действия не повредили, а, наоборот, способствовали успеху антропософии. Несмотря на случившееся, любезная группа крикунов и пр. сопровождала нас в наших поездках на протяжении еще некоторого времени.
Помимо трудностей подобного рода нам приходилось преодолевать и многое другое. Во время пребывания в Восточной Германии, в тот день, когда после выступления в Бреслау мы должны были отправиться в Прагу, началась забастовка железнодорожников. Ночью на германо — чешской границе, в лесу, нас высадили из поезда, и нам пришлось в снегопад, со всем своим багажом пробираться до ближайшей деревни. Впереди шел железнодорожник, его фонарь едва освещал узкую тропинку. На двух постоялых дворах все комнаты были уже заняты, местные жители уже давно спали. В последней деревенской гостинице еще праздновали Масленицу. Хозяин провел нас в дом и показал большую комнату. При слабом свете его свечи мы увидели несколько узких кроватей, старый диван и пару стульев вокруг стола посередине комнаты. Трое из нас получили по маленькой кровати. Остальным пришлось располагаться по двое. Леопольд ван дер Пальс получил место на старом, разваливающемся диване, Ян Стутен, закутавшись в шубу, забрался на кровать. Луиза Клейсон, которая принимала участие во всех наших поездках, была сильно простужена, у нее была высокая температура. Ей тоже выделили отдельную кровать. Мы натянули теплые платки на голову — комната не была натоплена, а на улице — 24 градуса мороза, и старались заснуть. Но мыши подняли ужасный шум, к тому же пару раз эвритмистки падали с узкой кровати. Тогда кто — то зажег свечу, и все эти причудливые закутанные головы, на которых можно было различить только глаза, приподнялись, чтобы рассмотреть происходящее. Рано утром пришло известие, что через полчаса будет поезд на Прагу. Мы вскочили и в слабом свете утренних сумерек смогли рассмотреть приютившую нас комнату: вокруг было очень грязно, на постельном белье — следы рук и ног. Хозяин объяснил, что перед этим здесь ночевало много солдат, и с тех пор комнату еще не убирали! Мы успели на поезд и вовремя прибыли в Прагу.
А машина графини Йоханны фон Кайзерлинк, в которой ехали Мария Штейнер и Миета Пайл — Валлер, застряла в снегу, и им пришлось покинуть ее. К счастью, мимо проходил сын булочника с пустыми санками; он разрешил Марии Штейнер сесть в них и катил ее до ближайшей деревни, при этом ее ноги всю дорогу волочились по снегу. В деревне она заплатила за самое простое транспортное средство, на котором дамы добрались до ближайшей станции, где остались ждать поезда.
В этом же турне нам встретилось еще немало препятствий, и мы были рады наконец вернуться в Дорнах. Некоторые из нас к тому времени были сильно простужены. За этот первый период поездок мы испытали много значимых и примечательных переживаний. В рамках этой книги обо всем рассказать невозможно. Скажу лишь, что эти особые впечатления придавали нам силы. Как мы, так и члены Общества в разных городах, которые помогали в организации наших выступлений, стали за это время активнее и сознательнее. Несколько раз мы замечали, что в городах, где должны были состояться эвритмические представления, члены Общества начинали критиковать запланированную программу выступления и выражать свое неудовольствие, заявляя, что нужно было посоветоваться с ними, людьми, знающими свой город, — только в таком случае представление могло достичь своей цели. Во время и после генеральной репетиции они часто с большой долей уверенности предсказывали провал программы. Мария Штейнер переносила эти настроения с невероятным терпением, проявляя при этом удивительное спокойствие. Затем начиналось представление: публика глубоко переживала все происходящее на сцене, временами демонстрируя неожиданно бурный восторг. Успех нельзя было отрицать, и пессимистам приходилось с удивлением и смущением брать свои слова обратно — для них это было хорошей возможностью проверить зрелость своих суждений.
Тяжелее всего приходилось Марии Штейнер, когда Р. Штейнер не мог принимать участия в наших поездках. В упомянутом турне по Германии его тоже не было в составе группы. Это дало нам возможность еще лучше узнать Марию Штейнер, она открылась нам как неустрашимая личность, наполненная душевным величием во всех жизненных ситуациях, хорошо понимающая человеческую природу, полная терпения и великодушного отношения к человеческим слабостям. Все существо Марии Штейнер излучало глубокую серьезность в сочетании с юмором и живительным весельем. Она была для нас образцом правильного поведения по отношению к подаркам и ударам судьбы и безустанного самопожертвования в служении духовному.
Приведу пример ее душевного склада. Однажды после эвритмического представления кто — то из публики как одержимый устремился в ложу, где находилась Мария Штейнер. Он ужасно ругался и угрожающе кричал: он не потерпит такого анти — искусства, он заплатил деньги не для того, чтобы смотреть на такое отвратительное зрелище. Мария Штейнер спокойно выслушала его и ответила примерно следующее: она хорошо понимает его недовольство, ведь эвритмия так непохожа ни на что из того, что публика может сегодня наблюдать в области танцевального искусства; но зрители привыкнут к эвритмии. Ее спокойная речь обезоружила буйного зрителя, и он, не проронив ни слова, покинул ложу. Оказалось, что это был безработный актер из Зальцбурга. Рецитация Марии Штейнер, сопровождавшая эвритмические представления, также критиковалась и подвергалась всяческим нападкам не только в прессе и в оценках большинства современников, но и среди членов Антропософского общества. Кстати, здесь тоже исключения подтверждали правило: огромная, уникальная работа Марии Штейнер, которая ознаменовала собой начало совершенно новой эпохи в искусстве речи, была понята и восторженно воспринята специалистами в области этого искусства, пусть даже их было меньшинство. Но те, кто признавал и высоко ценил эту работу, не могли опубликовать свои отзывы в прессе: при подаче своих рецензий они должны были ответить на вопрос: "за" или "против". Те, кто писал "за", получали отказ, им говорили, что в печать берут только рецензии тех, кто "против".
Такова судьба каждого носителя нового, великого импульса, особенно в духовной сфере, — ему уготован тернистый путь и дорога мученика.
Однажды нам даже пообещали блистательные отзывы и другие лавры при условии, что мы не будем упоминать имена Рудольфа и Марии Штейнер в связи с эвритмическим искусством, заменив их на какие — нибудь другие. Это тоже относилось к методам противников духовной науки Р. Штейнера. Еще в 1919 году после представления в Цюрихе я и другие эвритмистки почувствовали, что будет правильнее не писать в афише и программе выступления наши имена, о чем мы и попросили Марию Штейнер. С тех пор наша эвритмическая группа стала анонимной.
За время этих поездок мы лучше узнали многих членов Общества, которые заботились о нас, устраивали дружеские встречи и показывали нам городские достопримечательности. Они проявляли трогательную заботу, разделяя с нами свою зачастую скромную трапезу: это было послевоенное время, период материального кризиса, когда повсюду царили нужда и лишения. Так люди соединялись узами дружбы. В результате этих поездок во многих городах было начато преподавание эвритмии.