Юбилей
Юбилей
Пятьдесят шестой год — был юбилейным, шестидесятым годом его жизни.
Еще в середине 1955 года издательство «Советский писатель» предложило Евгению Львовичу на пятьдесят шестой подготовить сборник своих избранных пьес. И Вс. Воеводин, редактор издательства, на редакционном совете 16 февраля докладывал: «У нас идет в плане этого года избранные повести и сценарии <Шварца>. Такая книга выходит впервые. Надо сказать, что это принесло нам радость. Это очаровательно и талантливо. Начинается с рассказа «Два клена», здесь очень много русской литературной сказки от Пушкина идущей, от Ершова, прелестно. «Тень» — рассказ памфлетический, с острым политическим содержанием, «Обыкновенное чудо» («Медведь»), включил свою пьесу «Одна ночь» — блокада в Ленинграде. Шварц хочет показать себя, как советский драматург. Сценарий «Первоклассница», «Снежная королева» и «Золушка»». Прелестная книга!» В тот же день с автором заключается договор на книгу в 16 авторских листов. Всё это присутствовало в вышедшей книге, кроме «Первоклассницы». И без неё получилось 16,9 листа.
Но Шварц, по-видимому, поначалу не поверил, как всегда, в такое, и потому не торопился сдать готовую рукопись или хотя бы составить план сборника. И Воеводин, не дождавшись ни того, ни другого, 3 августа посылает Шварцу официальное письмо: «Уважаемый Евгений Львович! Мы договорились с Вами, что в середине августа Вы представите в из-во проспект сборника Ваших избранных пьес, либо (что было бы лучше) рукопись. Сейчас мы приступаем к составлению плана на 1956 г. с тем, чтобы 24.VIII обсудить план на Редакционном совете. К этому времени нам нужно знать и состав, и объем Вашей книги».
Наконец, рукописи получены. В этот сборник он поместил две пьесы для детей — «Два клена» и «Снежную королеву»; «Тень», «Одну ночь», «Обыкновенное чудо» и «Золушку». Все, кроме «Одной ночи», уже были опубликованы. Включил бы и «Дон Кихота», но ещё не был уверен в окончательном его варианте. Сценарий будет напечатан лишь в июльском номере «Литературного альманаха» за 1958 год, когда Евгения Львовича уже не станет.
В конце августа 1956 года сборник ««Тень» и другие пьесы» выйдет тиражом в 15 тысяч экземпляров. И, конечно же, первую столь солидную в его жизни книгу (а было в ней 368 страниц) он разослал ближайшим друзьям.
Друзья радостно откликнулись.
Марина Чуковская (5.9.): «Милый Женичка! Спасибо тебе за книжку и милую надпись. Как хорошо, что она вышла, и будет возможность почитать давно любимые пьесы. Мы в Коктебеле жили рядом с Черкасовыми, не раз бывали на съемках, и с большим удовольствием прочитали сценарий. Очень нам с Колей понравилось, — все ясно, логично, ничего главного не утрачено, да ещё с живым мягким юмором, который тут кстати. Деревня, которую возвел Альтман, прелестна — на высоком сером, сожженном солнцем холме, истинно «испанское». Сидела даже в карете рядом с Д. Кихотом и придворной дамой, спасаясь от солнца. И дважды снялась вместе, да не знаю, получим ли фотографии. Пишу тебе я, а не Коля потому, что он ещё не вернулся, — уехал в Еревань. Целую тебя крепко, будь здоров и счастлив, Катю тоже. Привет Наташе с семейством».
Через неделю вернулся Николай Чуковский и тотчас же отвечает на подарок (14.9.): «Милый Женечка, дорогой друг! Как обрадовал ты меня своей книгой! Собраны, наконец, вместе эти пьесы, такие умные, нежные, своеобразные, а мне особенно дорогие тем, что в каждой фразе их слышу твой голос, который сопутствовал мне чуть не на протяжении всей моей жизни. Жаль, нет в книге «Дракона». Но, быть может, теперь, когда обстоятельства несколько изменились, будет напечатан где-нибудь и «Дракон»? Как твое здоровье? Не собираешься ли в Москву? Хорошо бы повидаться! Сердечный привет Катерине Ивановне».
Леонид Малюгин (9.9.): «Дорогой Женя! Спасибо тебе за книжку — она меня порадовала и внешним видом — толстенькая. Наши пьесы обычно выходят какими-то жалкими брошюрками, никак не соответствующими ни нашему возрасту, ни внешнему виду, и дарить-то их совестно. Я прочитал её сразу, что редко бывает с книгами, которые нам дарят. Читал и наслаждался — все это тонко и умно, что нынче несколько и смешно и странно. И когда подряд читаешь твои вещи — очень важен — при богатстве и разнообразии характеров — общий тон автора, то, что у нас в драматургии почти совершенно исчезло. Как-то давно, по-моему, ещё в Кирове ты говорил, что городничий начинает разговаривать, как Гоголь. Вот это удивительное умение — не выйти из характера и сохранить свой голос — я почувствовал в этой книге. И поэтому это не собрание пьес, а книга!
С особенным удовольствием я перечитал «Одну ночь». Неужели наши театральные деятели и сейчас не заинтересуются этой пьесой. Хотя бы ленинградцы?! Акимову не влетит в лоб?! Искания наших московских театральных деятелей, которых правильнее было бы назвать дельцами, не идут дальше «Мадам Сан-Жен». Издана книжка вполне прилично (ведь «Советский писатель» издает книги хуже всех издательств), только обидно, что нет портрета и хотя бы краткой статьи — вступительной. У нас, правда, личной жизнью писателя интересуются только тогда, когда он совершит какой-нибудь одиозный поступок…
Лето у нас было осеннее, и сейчас погода не радует, но я продолжаю жить в Переделкине и хочу прожить здесь сентябрь. Очень мне здесь нравится — приятнее смотреть на сосенку, чем на помойку. Данины тоже живут сейчас в Переделкине — в доме творчества. Они тоже получили твою книжечку и кланяются тебе. Сердечный привет Екатерине Ивановне. Желаю тебе здоровья, обнимаю».
Позже всех получили книгу Гарины, потому что Евгений Львович все время хотел приехать в Москву, но так и не собрался. Хотелось повидаться, посмотреть «Обыкновенное чудо», поговорить… И тянуть с пересылкой было уже неловко. Посылая её по почте, он писал им: «Дорогие Хеся и Эраст! Посылаю Вам свою книжку, которую хотел привезти лично. Дорогая Хеся! Вы обозвали меня ленинградцем и обманщиком, но даю Вам честное слово, что я отказался от ленинградского чествования и твердо решил ехать в Москву. Об этом известил я не только Вас, но и Каверина, и Чуковских и ряд др. друзей. А наш Союз перерешил дело без моего ведома и известил, что вечер состоится здесь, и непременно 20-го, что всё заверено, и отступления нет. Не сердитесь на меня старого. Давайте жить дружно. Целую Вас. Ваш Е. Шварц».
«Под юбилей» Евгений Львович решил подготовить ещё два сборника. Детский — для Детгиза, в который включил три сказки — «Два брата», «Сказку о потерянном времени» и «Новые похождения Кота в сапогах»; три повести — «Первоклассницу», «Чужую девочку» и «Приключения Шуры и Маруси»; и три пьесы — «Два клена», «Красную Шапочку» и «Снежную королеву». А кукольные пьесы для издательства «Искусство», которые он несколько переработал, — «Кукольный город», «Волшебники» («Сто друзей») и «Сказка о потерянном времени».
К сожалению, оба эти сборника Шварц уже не увидит. «Кукольный город» тиражом в 10 тысяч выйдет в 1959 году, а «Сказки, повести, пьесы» тиражом в 100 тысяч — в 1960-м.
А ленинградское отделение Союза писателей в связи с юбилеем ходатайствовало перед Центральным секретариатом Союза писателей СССР о награждении Шварца правительственной наградой.
«В связи с исполняющимся 21/ X — 1956 г. шестидесятилетием со дня рождения известного детского писателя и драматурга Евгения Львовича Шварца, — писал заместитель Ответственного секретаря Лен. отд. СП Г. Холопов, — Секретариат Ленинградского отделения Союза просит войти с ходатайством о награждении писателя правительственной наградой.
Е. Л. Шварц является автором широко известных и признанных пьес — «Снежная королева», «Два клена», «Тень», «Красная Шапочка», которые на долгие годы вошли в репертуар советского театра для детей. Тонкий и глубоко-своеобразный художник, Е. Л. Шварц занял своими пьесами и сценариями кинофильмов «Золушка», «Первоклассница», «Дон Кихот» свое особое место в советской драматургии и кинодраматургии. Пьесы Е. Л. Шварца не только хорошо известны за рубежом, но и входят в репертуар театра большинства европейских стран. Больше чем тридцатипятилетняя плодотворная литературная деятельность Е. Л. Шварца заслуживает быть особо отмеченной».
Итак, отмечать юбилей назначили на 20 октября в Доме писателей.
А ещё 8 октября Корней Иванович Чуковский писал «Юбилейной комиссии по чествованию Е. Л. Шварца»:
«Дорогие товарищи. Я не специалист по юбилеям и не знаю, в какие формы должно выливаться чествование Евг. Шварца. Шварц не только ленинградский писатель, он писатель всесоюзного значения, и мне кажется, что юбилей нужно сделать широким, народным. Нельзя забывать, что Шварц в своей области классик. Его лучшие вещи безупречны по форме, по своему высокому мастерству. При этом он один из самых оригинальных советских писателей, создатель своего — особого — стиля и жанра, которые доступны лишь ему одному. Его долго не признавали, унижали, не замечали, замалчивали — тем громче и звонче должен быть его юбилей. Это нужно не Шварцу, а нам, нужно литературе, которая имеет все основания гордиться творчеством Шварца. Я болен, и вряд ли мне удастся приехать в Ленинград, чтобы приветствовать лично этого талантливого, благородного, феноменально скромного мастера. Я могу только издали радоваться, что современники наконец-то начинают понимать, кого они так долго отвергали».
Корней Иванович не смог приехать. Но он «приветствовал» своего бывшего секретаря письмом: «Дорогой Евгений Львович, конечно, сегодня Вам не раз сообщат, как приятную и веселую новость, что Вы обладаете редкостным даром прелестной, причудливой, светлой фантазии, что своим обаятельно-милым, уютным, своеобразным, поэтическим юмором Вы уже многие годы согреваете бесчисленные сердца соотечественников, и все это, конечно, превосходно, но было бы, пожалуй, ещё превосходней, если бы это же самое (так же громко и явственно) Вам сказали лет двадцать или хотя бы десять назад, вместо того, чтобы <нрзб.> и язвить Ваш (право же, нисколько не вредный) талант.
Ваш старинный почитатель и друг Корней Чуковский».
Телеграммы начали поступать уже девятнадцатого:
«Дорогого друга, умного и доброго писателя Евгений Шварца обнимаю от всего сердца. Желаю долгих лет и многих побед = Маршак».
«Горячо поздравляем, но имейте в виду, если в течение следующих шестидесяти лет Вы не будете писать только для нас, больше поздравлять не будем = Образцов, Сперанский, Шпет».
Е. В. Сперанский — артист театра Образцова: Л. Г. Шпет — специалист по кукольному театру, тогда завлит ЦДТ.
«Дорогой волшебник, пусть неизменно обитает радость в вашем доме. Пусть творятся в этом доме новые и новые чудеса, и пусть им сопутствует самая большая удача = Вера Панова».
Утром двадцатого принесли телеграмму из Караганды от Эстер Соломоновны Паперной, до сих пор ещё отбывающей там ссылку: «Поздравляю дорогого Шварцьера с шестидесятилетием. Это только половина положенных ста двадцати. Будь здоров, остальное приложится. Целую = Эся». По еврейскому обычаю, поздравляя кого-либо или поднимая за него тост, желают сто двадцать лет жизни.
Всего же в юбилейные дни Шварц получил около 200 телеграмм.
Из Москвы приехали В. А. Каверин, Л. А. Малюгин, Ник. К. Чуковский, И. В. Шток, Эм. Г. Казакевич.
Малюгин навестил его дома. «Он был болен тяжело, — вспоминал он потом, — и понимал, конечно, серьезность своей болезни. Но когда я спросил его о самочувствии, он сразу же перевел разговор на другую тему:
— Неужели ты такая же зануда, как все! Расскажи лучше о поездке в Лондон.
— Нет, сначала я расскажу о Майкопе.
Он заволновался от рассказа о городе своего детства.
— Как быстро все прошло, — сказал он с удивлением и обратился к жене: — Катя! Переедем на юг?! Я всю жизнь мечтал жить на юге. И всю жизнь прожил на севере. Поедем!
Он задумался и сказал с горечью:
— Поздно!
— Женя! — сказал я, разряжая тяжелую паузу. — Тебе нельзя уезжать отсюда, как-никак ты уже достопримечательность Ленинграда.
— Юбилей ещё не начался! — иронически улыбнулся он. — Уцененная достопримечательность».
Но празднование юбилея началось ещё 17-го. Заранее, первыми решили отметить его тюзяне. А накануне официального юбилея Николай Павлович Акимов выступил с приветствием по телевидению.
— На свете есть вещи, — говорил он, — которые производят только для детей: всякие пищалки, скакалки, лошадки на колесиках и т. д. Другие вещи фабрикуются только для взрослых: арифмометры, бухгалтерские отчеты, машины, танки, бомбы, спиртные напитки и папиросы. Однако трудно определить, для кого существует солнце, море, песок на пляже, цветущая сирень, ягоды, фрукты и взбитые сливки? Вероятно — для всех! И дети, и взрослые одинаково это любят. Так и с драматургией. Бывают пьесы исключительно детские. Их ставят только для детей, и взрослые не посещают такие спектакли. Много пьес пишется специально для взрослых, и, даже если взрослые не заполняют зрительного зала, дети не очень рвутся на свободные места.
А вот у пьес Евгения Шварца, в каком бы театре они не ставились, такая же судьба, как у цветов, морского прибоя и других даров природы: их любят все, независимо от возраста. Когда Шварц написал свою сказку для детей «Два клена», оказалось, что взрослые тоже хотят её смотреть. Когда он написал для взрослых «Обыкновенное чудо» — выяснилось, что эту пьесу, имеющую большой успех на вечерних спектаклях, надо ставить и утром, потому что дети непременно хотят на неё попасть… Я думаю, что секрет успеха сказок Шварца заключен в том, что, рассказывая о волшебниках, принцессах, говорящих котах, о медведе, превращенном в юношу, он выражает мысли о справедливости, наше представление о счастье, наши взгляды на добро и зло. В том, что его сказки — настоящие современные актуальные советские пьесы.
В том, добавлю, что они говорили о вечном.
Утром двадцатого Евгений Львович записал в дневнике: «Я с детства считал день своего рождения особенным, и все в доме поддерживали меня в этом убеждении. Так я и привык думать. И сегодня мне трудно взглянуть на дело трезво. Труднее, чем я предполагал. Только ночью, перед сном, показалось мне, что промелькнула дурная примета! Рязанское, Шелковское, веками вбитое недоверие в возможность счастья. Ну, посмотрим, что будет…».
Не успел Евгений Львович выпить кофе, как пришел, перейдя лестничную площадку, Борис Михайлович Эйхенбаум. Он принес две красочно расписанные открытки от проживающих у Шварцев двух бессловесных существ:
«Жени Шварца юбилей
с точки зрения зверей.
Этот породистый, благородный и красивый (особенно — нос!) человек с кличкой «Шварц» (хотя в нем ничего черного, кроме костюма, нет) прожил три собачьи жизни и научился неплохо лаять… Пусть же он проживает ещё хотя бы одну человеческую жизнь!
Собака Джулька.
За всю мою долгую (10 лет!) и трудную (мя-я-у!) жизнь между мной и этим ласковым мужчиной Шварцем не пробежала ни одна черная кошка, хотя профессор-филолог Катемурр (куда моему хозяину до него!) говорил мне, что слово «Шварц» значит по-немецки — черный. Кричащее противоречие!
Кот Левка».
«Как ни старался Женя увильнуть, а юбилей был грандиозный, — рассказывала Ольга Борисовна Эйхенбаум. — Отец в свое время сделал правильно, что уехал от юбилея. Он говорил, что юбилеи отнимают последние силы. Правда, в Союзе было очень весело, адреса в основном были шуточными, кроме некоторых официальных. Насколько в Союзе было весело, настолько грустно было на банкете в Метрополи. Выступил Зощенко с невероятно грустной и очень трогательной речью. Он говорил чудесно о честности, о подвиге его жизни».
Да, юбилейные события поделились на две части: в Доме писателей — для всех и в ресторане — для наиболее близких Евгению Львовичу людей. И те, кто потом вспоминал о «второй части», рассказывали только о тосте Зощенко. Слонимский запомнил только первую фразу Михаила Михайловича: «Шестьдесят лет — уже не до юмора…». Исидор Шток вспомнил чуть больше: «Ночью был устроен для ближайших друзей ужин в «Метрополе». Шумно, весело говорили Акимов, Чирсков, Натан Альтман. Слово для тоста взял Зощенко. «С годами, — сказал он, — я стал ценить в человеке не молодость его, и не знаменитость, и не талант. Я ценю в человеке приличие. Вы очень приличный человек, Женя…»».
А «в Доме писателей говорили ему всякие приятности, — как на всех юбилеях, — замечал Николай Чуковский. — Шварц был весел, оживлен, подвижен, очень приветлив со всеми, скромен и, кажется, доволен…».
Читали адреса, выступали с «похвальным словом», зачитывали телеграммы. Маргарита Алигер прислала стихи:
Наша жизнь стократ чудесна,
если в ней живет поэт,
доброй шуткой, милой песней
украшая белый свет.
Мы обязаны беречь его,
уважать и обожать.
И годами, право, нечего
жизнь поэта измерять.
Есть другие измерения
для его большой судьбы,
для высокого горения,
для пожизненной борьбы.
Чуда необыкновеннее
не придумали ещё.
Шварца,
Львовича,
Евгения
поздравляю горячо!
И желаю обязательно
в день, когда он родился,
чтобы жил он замечательно,
чтоб творил он чудеса,
чтоб сражался он с драконами,
подавая всем пример.
Ваша, с низкими поклонами,
Маргарита Алигер.
Самуил Яковлевич Маршак прислал звуковое письмо. Его включали в последующие вечера памяти Шварца. Но в пожаре Дома писателей несколько лет назад оно погибло.
Читали телеграммы:
«Горячо поздравляю, желаю здоровья, больших успехов = Шостакович».
«Дорогой Женя, на твоем опыте можно сказать, что драматургов не надо как следует баловать для того, чтобы из них вышли настоящие драматурги. Что касается меня, то я не волшебник, а только ещё учусь, однако по всем гороскопам предсказываю тебе долгую, красивую и так нужную всем нам жизнь большого художника, человека и друга. Александр Штейн».
«Вспомни Тусузова Егора, прими сердечное поздравление с соответствующими пожеланиями и не забывай его». Георгий Баронович Тусузов, если помните, бывший артист Ростовской Театральной Мастерской, в ту пору — артист московского театра Сатиры.
«Дорогой Женя Шварц, сегодня в кругу любящих твой талант находится и обнимает тебя твой давний друг = Федин». (Послано из Гудаута).
«Поздравляю вступлением в средний возраст. Очень любим, желаем железного здоровья, новых сказок, рассказов, пьес. Сто тысяч радостей = Ваш Бианки».
А. А. Крон: «Дорогой друг, шлём самые сердечные поздравления. Желаем Вам, наш чудесный талант, чудесный человек, много обыкновенных радостей. Нежно обнимаем. Елизавета и Александр Крон». И так далее…
Артисты исполняли отрывки из последних спектаклей, поставленных по его пьесам — «Два клена» и «Обыкновенное чудо». К тому же, с большим успехом у сидящих в зале артисты театра Комедии «сыграли» капустнические стихи:
Приветствий много здесь уже звучало.
Построились и мы Вас поздравлять.
Вы не смотрите, что нас слишком мало,
Весь коллектив просил Вам передать:
Что мы вас любим, очень, очень, очень!
Без Вас скучаем и всегда Вас ждем!
Что наш союз так нерушимо прочен
И с Вашим словом гордо мы идем.
Хотя минуло лет уже немало,
Мы хорошо запомнили тот день,
Когда на наш театр вдруг упала
Наполненная светом Ваша «ТЕНЬ».
С тех пор мы Вас с полслова понимаем
И вашу мысль, и хлесткую строку.
Теперь с улыбкой время вспоминаем,
Когда и Вас, и нас хотели У…
Давайте-ка припомним год-другой.
Под сенью знойного Таджикистана
Вы подарили нам, забыв покой,
В зеленой шкуре злобного «ДРАКОНА».
«Дракона» мы с любовью раздраконили…
Но Эльзу Ланцелот не доласкал…
Спектакль нам тогда не узаконили…
Зловещий Храп… влюбленных разогнал.
Но персонажам сказки смерти нет,
«Дракон» ещё ворвется в наши планы,
Ведь он сейчас залечивает раны,
Но верим, вновь увидит рампы свет.
В годину бед и тяжких испытаний,
Которые семь лет терзали нас,
Пределом наших творческих желаний
Была мечта увидеть снова Вас.
Мечта сбылась! Свершилось сокровенное!
Мы снова вместе! Сколько будет пьес!..
Уж «ЧУДО» есть одно — обыкновенное,
Теперь от Вас дальнейших ждем чудес!
Охотники, министры и принцесса,
Медведь, король со свитою своей
Всегда мечтали, чтобы Ваша пьеса
Была бы пьесой — чудом наших дней!
Пусть сказок в нашей жизни не бывает,
Мы все трудом, реальностью живем,
Но чудо творческое мысль рождает,
Когда ТЕАТР и ВЫ всегда «ВДВОЕМ»!
От всей души Вам коллектив желает
Счастливых, вечно юных, долгих дней!
Сто тысяч поцелуев посылает
В шестидесятилетний юбилей!!!
Сейчас уже вряд ли кто догадается, кто такой «Храп…», поэтому — расшифрую: М. Б. Храпченко, академик, литературовед, в 1939-48 гг. — председатель Комитета по делам искусств, закрывший театру Комедии постановку «Дракона»; а «семь лет», которые «терзали» театр, — это годы, когда Н. П. Акимова отстранили от театра Комедии. «Вдвоем» — это пьеса, которая начиналась как сценарий для Янины Жеймо, потом переделывалась в пьесу, но как раз настали те «семь лет», и вот теперь театр снова решил её поставить. На пути к сцене она получит название «Повесть о молодых супругах».
— Юбилей вчера состоялся. Все прошло более или менее благополучно, мои предчувствия как будто не имели основания. Тем не менее на душе чувство неловкости. Юбилей — обряд (или — парад) грубоватый… Юбилейные дни напоминали что-то страшное, словно открыли дверь в дом, и всем можно входить, и праздничное. Нечто подобное я пережил, когда сидел в самолете, проделывающем мертвые петли. Ни радости, ни страха, а только растерянность — я ничего подобного не переживал прежде. И спокойствие. Впрочем, все были со мной осторожны и старались, чтобы все происходило не казённо, так что я даже не почувствовал протеста. И банкет прошел почти весело. Для меня, непьющего. Несколько слов, сказанных Зощенко, вдруг примирили меня со всем происходящим…
А поздравления продолжали приходить Шварцу.
21-го ему принесли телеграмму из Варшавы: «Обнимаем всем сердцем очаровательного кошачьего папу с пожеланиями долгих славных лет, непоколебимого творчества на радость всем нам, искренне любящим милого, вдохновенного, солнечного волшебника. Низко кланяемся, целуем = Жеймо, Жанно». Леон Жанно, польский кинорежиссер, муж Янины Жеймо.
22-го — от И. Г. Эренбурга: «Дорогой Евгений Львович, рад от всей души поздравить Вас, чудесного писателя, нежного к человеку и злого ко всему, что мешает ему жить. Желаю Вам здоровья и душевного покоя».
Потом пришло письмо из Коктебеля от Григория Михайловича Козинцева, где он продолжал снимать «Дон Кихота»: «Дорогой Евгений Львович! Злой волшебник Шварц околдовал меня, очаровав своим прекрасным сценарием, и вместо того, чтобы быть на Вашем юбилее, я — скованный по рукам и ногам чарами выполнения плана, — снимаю написанную Вами сцену. И вот сейчас, в библиотеке ламанческого рыцаря мы с любовью и признательностью думаем о Вас, и от всего сердца поздравляем.
Очень трудно в коротком письме сказать все то, что так хочется сказать Вам. Но вот что кажется главным. У Вас добрый талант. Разная бывает доброта. Вы наделены добротой — мудрой. И все те, кто соприкоснулся с Вашим добрым и мудрым искусством, — стали богаче.
Спасибо Вам за это! Козинцев. 20.Х.56 г.».
К 60-летию Шварца театр-студия киноактера выпустил юбилейную афишу и сыграл 60-й спектакль «Обыкновенного чуда». Пришло письмо и от Гарина: «Дорогой Евгений Львович! Поздравляю Вас ещё раз, теперь уже с прошедшим днём рождения. Благодарю Вас за Вашу книгу.
В субботу, 20-го, открыли «Чудом» сезон. Народу было битком. Спектакль прошел шикарно. Вчера играли, так сказать, в Вашу честь. Начали вяловато (очень наорались в субботу), но второй и третий акты шли как никогда. Перед Ill-м актом, с закрытым занавесом, при свете в зрительном зале, под свадебный марш Мендельсона (он у нас исполняется во 2-м акте) актеры вышли на просцениум. Завершил шествие директор в штатском костюме. Вид у него был симпатичный (по делу он, видимо, явная сука), милым голосом активиста из о-ва по распр. полит. и науч. знаний он прочитал телеграмму Вам. Зрители тепленько аплодировали. Затем под охотничий марш (он тоже играется во 2 акте) все покинули сцену, и начали играть III акт…
По отзывам всех присутствующих и даже такой стервы, как Хеся, приветствие Вам прошло художественно, легко и изящно… Следующий спектакль 28-го в воскресенье. Все ждут Вашего приезда. Все очень хотят, чтобы Вы посмотрели спектакль. Приветствуйте и поздравьте Катерину Ивановну. Очень было бы хорошо, если бы и Катерина Ивановна посмотрела.
Желаю Вам счастья. Хеся шлет поздравления и приветы. Ераст.
Москва, 22.Х. — 56 г.».
Ольга Федоровна Берггольц передала ему свои стихи, написанные 21 октября — «В день шестидесятилетия»:
Не только в день этот праздничный —
в будни не забуду:
Живет между нами сказочник,
обыкновенное чудо.
И сказочна его доля,
и вовсе не шестьдесят
лет ему — много более!
Века-то летят, летят…
Он ведь из мира древнейшего,
из недр человеческих грез.
Свое волшебство вернейшее
к нашим сердцам принес.
К нашим сердцам, закованным
в лед (тяжелей брони!),
честным путем, рискованным
дошел,
растопил,
приник.
Но в самые темные годы
от сказочника-поэта
мы столько вдохнули свободы,
столько видели света.
Поэзия — не старится.
Сказка — не «отстает».
Сердце о сказку греется,
тайной её живет.
Есть множество лживых сказок, —
нам ли не знать это!
Но не лгала ни разу
Мудрая сказка поэта.
Ни словом, ни помышлением
не лгала, суровая.
Спокойно готова к гонениям,
к народной славе готовая.
Мы день твой с отрадой празднуем,
нам день твой и труд — ответ,
что к людям любовь — это правда.
А меры правды Нет.
21 октября 1956.
Позже всех пришло письмо от Ольги Дмитриевны Форш:
Тярлево. 25.Х.56.
Сердечно поздравляю
с шестидесятилетием!
Дорогой и всем нам милый Евгений Львович, простите за опоздание… Я живу в Тярлево, была тяжко больна. Только на днях выбралась из опасности и учусь заново жить, ходить, писать…
Приглашение на Ваше чествование дошло до меня только вчера, и вот спешу сказать Вам свое любовное спасибо за ту радость, которую доставило мне Ваше чудесное дарование, Ваше благородное сердце, изящество языка. Будьте здоровы и сильны!
Любящая Вас Ольга Форш
Тамара Форш
Дельфин — Форш».
А Евгений Львович уже чуть ли не на следующий день после праздников начал отвечать поздравившим его.
А. П. Штейну: «Дорогой Шура! Спасибо тебе за поздравление. От всей души благодарю. Не сердись, что я тебя не поздравил с юбилеем и орденом, — каждый день собирался в Москву и надеялся это сделать лично. Поцелуй Люсю и все семейство. Екатерина Ивановна кланяется. Твой Е. Шварц».
У Штейна был пятидесятилетний юбилей.
Л. А. Касилю: «Спасибо за телеграмму. Очень тронут, что по случаю моего вступления в пенсионный возраст Вы заговорили стихами. Они имели очень большой успех — телеграмму читали вслух. Еще раз — большое Вам спасибо».
С. Я. Маршаку: «Дорогой Самуил Яковлевич! Спасибо тебе за поздравление Я очень боялся юбилея, но все обошлось и кончилось благополучно. И я скорее сел за детскую пьесу, чтобы избавиться от ощущения итога. Привожу в порядок свои рассказы о времени куда более веселом, когда не было и мыслей об итогах, и счет едва начинался о 20-х годах. Рассказ и тебе перепишу, если позволишь. Спасибо тебе за все.
Твой старый ученик тридцатипятиклассник Е. Шварц. 23/Х 56».
Детская пьеса, о которой идет речь, скорее всего «Царь Водокрут»; а рассказы «о времени» он начал выделять из материалов «Ме» — «Детство», «Белый волк», «Превратности характера» и др.
С. Т. Дуниной: «Дорогая Софья Тихоновна! Вы послали мне любовь, «как женщина, читатель, зритель». Отвечаю Вам взаимностью, как мужчина, драматург и член правления Ленинградского отделения ССП. Эти дни прошли весело. Особенно весело было на банкете: все пили, а мне не давали. Поучилось совсем как в сказке: по усам текло, а в рот не попало. А теперь, только я успел привыкнуть к телеграммам, подаркам, похвалам, как юбилейные дни прошли, а шестьдесят лет остались при мне. Впрочем, и к этому можно привыкнуть.
Спасибо Вам за поздравления. Ваш Е. Шварц».
С. Т. Дунина — критик, театровед, консультант по драматургии в тогдашнем Реперткоме.
А. Я. Бруштейн: «Дорогая Александра Яковлевна!
Спасибо за книги, за письмо, за телеграмму, за все, что видел от Вас хорошего. А ничего, кроме хорошего, от Вас я не видел. Роман я успел прочитать до того, как получил от Вас. И он мне очень понравился. По-моему, это лучшая Ваша вещь, и я ещё раз повторяю то, что говорил на Вашем юбилее о свойствах вина, которое «чем старее, тем сильнее». Жалею, что Вы не приехали. И обидно, что Вы хвораете. Болеть надо в молодости, когда это проходит быстро!
А мне на юбилее не позволили пить — инфаркт мой ещё оставил следы. Красиво ли это? Еще раз от всей души — спасибо. В ноябре надеюсь быть в Москве. Мечтаю повидать Вас. Ваш Е. Шварц».
Роман А. Бруштейн, о котором пишет Евгений Львович, — «Дорога уходит в даль» (1956).
Л. А. Левину: «Дорогой Лева! Спасибо тебе за телеграмму. Жаль, что ты не приехал. Я позвал бы тебя на банкет, а главное, сказал бы, что ты хорошо выглядишь. Спешу тебе сообщить, что, судя по приветствиям и поздравлениям, я очень хороший человек. Я тебе дам почитать, когда приеду в Москву. А пока верь на слово и уважай меня.
Я втянулся в торжества, и мне жаль, что все кончилось. Почему бывает год геофизический, високосный и т. п., а юбилейный — всего только день? Впрочем, уже без шуток, спасибо тебе, старый друг, за поздравление. Целую тебя».
К. И. Чуковскому: «Дорогой Корней Иванович! Спасибо за письмо, которое Вы прислали к моему шестидесятилетию. Я его спрятал про черный день. Если меня выругают, — я его перечитаю и утешусь. Увидел я Ваш почерк и не то, что вспомнил, а на несколько мгновений пережил двадцать второй год. Увидел Вашу комнату с большими окнами, стол с корректурами переводов Конрада, с приготовленными к печати воспоминаниями Панаевой, с пьесами Синга. Я подходил тогда к литературе от избытка уважения на цыпочках, кланяясь на каждом шагу, пробирался черным ходом. И, главное, ничего не писал от страха. Попав к Вам в секретари, я был счастлив. А Вы всегда были со мной терпеливы…
Очень странно мне писать о собственном шестидесятилетии, когда секретарем я был у Вас будто вчера. И то, что Вы похвалили меня, я ощутил с такой же радостью и удивлением, как в былые годы. Я знаю, помню с тех давних лет, что хвалите Вы, когда и в самом деле Вам вещь нравится. И бывает это далеко не часто. Поэтому и принял я Ваше письмо, как самый дорогой подарок из всех. Я не очень верю в себя и до наших дней, а читая Ваше письмо, раза два подумал: а что если я… и так далее. Верить в себя, оказывается, большое наслаждение. Так спокойно.
Спасибо Вам, дорогой Корней Иванович. Целую Вас.
В ноябре буду в Москве и непременно найду Вас, чтобы поблагодарить Вас ещё раз. Помните, как Вы бранили меня за почерк? А он все тот же. Как я».
В те годы Корней Иванович редактировал переводы М. Соломона из книги Дж. Конрада «Каприз Олмейера» (М. 1923), «Воспоминания» Авдотьи Я. Панаевой (Академия. 1927) и переводил пьесу Д. М. Синга «Герой», которая была опубликована в 1923 году.
И в начале ноября Евгений Львович получил ответ от своего «учителя», начало которого утеряно, но и по сохранившейся части видно, как их переписка всколыхнула воспоминания и в Корнее Ивановиче: «…А между тем изо всех писателей, на которых Вы тогда, в 20-х годах, смотрели снизу вверх, Вы, дорогой Евгений Львович, оказались самым прочным, наиболее классическим. Потому что, кроме таланта и юмора, такого «своего», такого шварцевского, не похожего ни на чей другой, Вы вооружены редкостным качеством — вкусом — тонким, петербургским, очень требовательным, отсутствие которого так губительно для нашей словесности. И может быть хорошо, что Вы смолоду долгое время погуляли в окололитературных «сочувствователях»; это и помогло Вам исподволь выработать в себе изощренное чувство стиля, безошибочное чувство художественной формы, которое и придает Вашим произведениям такую абсолютность, безупречность, законченность…
А святые двадцатые годы вспоминаются мне, как поэтический Рай. И неотделим от этого Рая — молодой, худощавый, пронзительно остроумный, домашний родной «Женя Шварц», обожаемый в литературных кругах, но ещё неприкаянный, не нашедший себя, отдающий все свое дарование «Чукоккале». 20-е годы, когда мы не думали, что Вам когда-нибудь будет 60, а мне 75, и что те времена станут стариной невозвратной. И Дом Искусств, и «Серапионовы братья», и Тынянов, и Зощенко, и Олейников, и Миша Слонимский, и Генриэтта Давыдовна, и Маршак (тоже худощавый, без отдышки, без денег) — все это так и ползет на меня, стоит мне только подумать о Вас и о Вашей блистательной литературной судьбе.
Любящий Вас К. Чуковский (прадед). До скорого свидания».