После погрома
После погрома
В мае 1946 года Шварцы поехали в Москву, куда Евгения Львовича вызвали на совещание по драматургии.
После восьми лет разлуки они навестили Николая Алексеевича Заболоцкого в Переделкине, где он с семьей поначалу поселился. Пришел Фадеев. «Мы с Николаем Алексеевичем тряслись от страха, — рассказывала уже в шестьдесят шестом Екатерина Васильевна. — И Катя это чувствовала. Она встала из-за стола и, проходя мимо, плечом сильно стукнула Фадеева. Она не скрывала свою антипатии, и если не могла выразить её словами, каменела и действительно превращалась в Снежную королеву, она замораживала. Или давала выход вот таким образом, как с Фадеевым».
Через какое-то время от Заболоцкого пришло письмо:
«Милые друзья Евгений Львович и Катерина Ивановна!
И обнимаю Вас, и целую Вас, и куда Вы девались, и почему о Вас ничего не слышно? И что нам теперь делать, если Вы нас больше не любите, и куда нам теперь деваться, если Вы нас больше не уважаете? И с кем я теперь выпью свою горькую рюмочку, когда нет коло мене милого друга Женички, когда не сидит супротив меня милый друг Катенька? И пойду-ка я, старый сивый черт, во темный лес, а кликну я, старый сивый черт, зычным голосом: — Вы идите ко мне, звери лютые, звери лютые членистоногие, членистоногие да двояко дышащие, да поглядите-ка вы, звери, в ленинградскую сторонушку, да заешьте-ка вы, звери, милого друга Женечку, милого друга Женечку со его любезной Катенькой!
??????????????Тот Женька-плут
??????????????Умком востер,
??????????????Умком востер
??????????????Да блудить мастёр!
Все с актерками Женька путается,
Со скоморохами Женька потешается,
Со гудошниками Женька водку пьет,
Водку пьет, да в ладони бьет!
А уж время ему, старому мерину,
От той забавушки очухаться,
Очухаться, да раскумекаться,
Да сказать ему, Женьке, таково слово:
— Пойду-ка я, Женька, старый плут,
Старый плут, горемычный сын,
Во почтовое да отделение
Во советское наше заведение!
Да возьму-ка я во резвы рученьки
Золотое перышко гусиное,
Да напишу-ка, Женька, писулечку
Свому Другу Николаю Алексеевичу,
Да тому ли господину Заболоцкому!
Господин-то Заболоцкий во палатах, чать, сидит.
Во палатах, чать, сидит, да не ест, не пьет,
Обо мне, чать, Женьке, думу думает,
Бородой трясет да сокрушается.
А подам ему я, Женька, свою весточку,
Уж как вскочит он на резвы ноженьки,
Да зачнет он ту весточку прочитывать,
Резвой ноженькой притоптывать, да приговаривать:
— Знать и впрямь я, сударик, Заболоцкий сын,
Не дубовая колода, не еловый сук,
Коли Женечка-дружок ко мне пописывает,
Коли Катенька сахарную ручку прикладывает.
Да! Жди от вас! Напишите,
Когда рак свистнет.
Целую Вас, беспутные друзья мои. Ваш Н. Заболоцкий».
Уверен, что «свою весточку» «Женечка и Катенька» посылали. И была она столь же остроумна. Но после возвращения Николай Алексеевич уничтожал всю свою корреспонденцию, ибо не хотел, чтобы во второй раз, а вероятность того существовала, лапали «грязными руками» письма друзей.
На том, московском, совещании выступали многие драматурги и театроведы, в том числе и Шварц. Но дельного, относящегося к истинно литературной работе, почему-то никто ничего не сказал. «Иногда было интересно, иногда раздражало, — но ясно одно: к работе это отношения не имеет, — записал Евгений Львович в дневнике 17 июня, вернувшись в Ленинград. — Садясь за стол, надо забыть все разговоры вокруг работы… Ехал домой как бы набитый целым рядом самых разных ощущений и впечатлений. И вот до сих пор не могу приняться за работу. Странное, давно не испытанное с такой силой ощущение счастья. Пробую написать стихотворение «Бессмысленная радость бытия…»».
И не только это стихотворение…
Вдруг вновь вспыхнуло вдохновение стихотворчества. Но на этот раз рождались строки трагические, осмысляющие прожитое. Получался новый цикл из пяти стихотворений. В РГАЛИ хранятся несколько листков с набросками их всех, — вперемешку. То есть писались они одновременно. «Бессмысленную радость бытия…» я уже цитировал…
Хорошо бы показать их все, в том числе и небольшую поэму «Страшный суд», о которой уже упоминалось здесь и которой цикл как бы завершался. Но они уже опубликованы и вполне доступны любопытствующим. Поэтому — лишь одно — самое короткое:
Меня Господь благословил идти,
Брести велел, не думая о цели.
Он петь меня благословил в пути,
Чтоб спутники мои повеселели.
Иду, бреду, но не гляжу вокруг,
Чтоб не нарушить Божье повеленье,
Чтоб не завыть по-волчьи, вместо пенья,
Чтоб сердца стук не замер в страхе вдруг.
Я человек. А даже соловей,
Зажмурившись, поет в глуши своей.
Оказывается, эти стихи должны были войти в так и не написанную пьесу «Летучий голландец».
— Читает их человек вроде Диккенса, который яростно спорит с человеком вроде Салтыкова-Щедрина или Теккерея. Его обвиняют в том, что он описывает мир уютнее, злодейство увлекательнее, горе трогательнее, чем это есть на самом деле. Он признается, что закрывает глаза на то, что невыносимо безобразно. А затем читает это стихотворение. Теккерей и Щедрин соглашаются, но потом берут свои слова обратно. Ты, говорят они, опьянил нас музыкой на две минуты. Но теперь — с похмелья — мы стали ещё злее…
Наверняка это было автобиографично. И мы полнее узнали бы внутренний мир писателя, который, скрывшись за своего героя, раскрылся бы даже больше, чем в своих дневниках-мемуарах, когда выступал от своего имени. Возможно, и остальные стихотворения предназначались для этой пьесы.
Этот стихотворный цикл, перепечатанный на машинке, стал ходить по рукам. Это не было «самиздатом» в теперешнем его понимании. Экземпляры дарились друзьям, писались в тетради дамам. Те давали читать своим друзьям. Я впервые узнал об этих стихах от Елизаветы Александровны Уваровой, у которой некоторые из них оказались в нескольких экземплярах. Остальные она разрешила мне переписать.
Приходили — изредка — отзывы. Даже из Москвы. 25 мая 1946 года Анна Осиповна Кальма писала Шварцу: «Я давно собиралась Вам писать, Евгений Львович, а тут, с месяц назад, Норочка (Ленора Густавовна Шпет. — Е. Б.) передала мне от Вас письменный привет, а после Мессинга я уже верю окончательно в передачу мыслей на расстоянии. Если спросить меня в лоб, зачем и почему мне вдруг захотелось написать Вам, я, наверное, не смогла бы ответить ничего, кроме общих фраз о давней симпатии, о приятном впечатлении, о том, что Вы — изящный и тонкий писатель и проч.
Начала я думать о Вас, когда мне случайно в руки попали Ваши стихи. Совпадение настроений этих стихов с моими, какие-то внутренние пути, которые угадываю и по которым я тоже нехотя иду, — очень меня всколыхнуло. Я, как девочка из почты «Задушевного слова» тоже захотела написать стихи и сейчас же доложить Вам: «И у нас на Зубовском бульваре тоже живут мятущиеся души. Напишите, девочки, у кого какая мятущаяся душа!..»
Очень сложно мне сейчас жить, Евгений Львович, я — в полосе неудач, а привычки к этому нет, нет закалки, п. ч. я — «благополучный бутуз». Как звал меня один приятель. Пожалуйста, напишите мне что-нибудь. Кальма».
Зато у Шварца и привычка, и закалка к плохим полосам была прекрасная. Но жить от этого не становилось легче.
21 октября Евгению Львовичу исполнилось пятьдесят лет… «Что же случилось за последний год? — задался он вопросом в этот день. — Написано «Царь Водокрут» (сценарий и пьеса), «Иван Честной работник» (пьеса для ремесленников. Для их самодеятельности), сценарий «Первая ступень» — для «Союздетфильма», сделал два акта пьесы для Акимова. Начал пьесу «Один день»… Что же все-таки принес мне этот год? В литературе стало очень напряженно. Решение ЦК резко изменило обстановку. В театре и в кино не легче. Особенно в кино. Что я сделал к пятидесяти годам? Не знаю, не знаю. Я мало работаю. Что будет? Не знаю. Если сохраню бессмысленную радость бытия, умение бессмысленно радоваться и восхищаться — жить можно. Сегодня проснулся с ощущением счастья…».
К «Ивану Честному работнику» он ещё вернется. Вернемся к нему и мы. «Первая ступень», напомню, стала «Первоклассницей». «Один день», на который 7 января сорок седьмого Шварц подпишет договор с театром Комедии, потом станет сценарием «Первый год» или пьесой «Повесть о молодых супругах», о которых разговор тоже в недалеком будущем.
Примерно в то же время Шварц записал в тетрадь молодой артистке театра Комедии Людмиле Люлько, — свой «Памятник».
????????Exegu monument (um)
Я прожил жизнь свою неправо,
Уклончиво, едва дыша,
И вот позорно моложава
Моя лукавая душа.
Ровесники отяжелели,
Окаменеешь тут, когда
Живого места нет на теле
От бед, грехов, страстей, труда.
А я все боли убегаю,
Да лгу себе, что я в раю.
Я все на дудочке играю,
Да близким песенки пою.
Упрекам внемлю и не внемлю.
Все так. Но верю, верю я:
Недаром послана на землю
Ты, легкая душа моя.
И это лишь в пятьдесят лет!
А 15 января 1947 года у Евгения Львовича закончилась первая «Амбарная книга». Последняя запись в ней: «Вот и кончается моя старая тетрадь. Ездила она в Сталинабад, ездила в Москву. В Кирове ставили на неё электрическую плитку — поэтому в центре бумага пожелтела. Забывал я её, вспоминал. Не писал месяцами, писал каждый день. Больше всего работал я в Кирове и записывал там больше всего… Начну теперь новую тетрадь. А вдруг жизнь пойдет полегче? А вдруг я наконец начну работать подряд, помногу и удачно? А вдруг я умру вовсе не скоро и успею ещё что-нибудь сделать? Вот и вся тетрадь…».
И первая запись в новой тетради — 16 января: «Года с двадцать шестого были у меня толстые переплетенные тетради, в которые я записывал беспорядочно, что придется и когда придется. Уезжая в декабре 41-го из Ленинграда в эвакуацию на самолете, куда нам разрешили взять всего 20 кило груза, я тетради эти сжег, о чем жалею теперь. Но тогда казалось, что старая жизнь кончилась, жалеть нечего. В Кирове в апреле 42-го завел я по привычке новую тетрадь, которую и кончил вчера… Сейчас первый час. Вдруг мороз пропал — дождь идет как будто, на душе смутно. Я мастер ничего не видеть, ничего не обсуждать и верить, даже веровать, что все обойдется. Но через этот туман начинает проступать ощущение вещей, на которые глаз-то не закроешь. Лет много. Написано мало. Навыков профессиональных нет. Каждую новую вещь я начинаю писать, как первую, со страхом…».
16 марта Шварц получил телеграмму из Берлина:
«Ленинград, писателю Шварцу.
[Из] Берлина.
Двадцать седьмого марта в Берлине в театре имени Рейнгардта премьера Вашей пьесы Тень. Снежная королева успешно идет во многих городах. Сердечный привет = Жресветов Дымчинын».
Это было не первое известие о постановке пьес Шварца за границей. Еще в декабре 1944 года в газете «Британский союзник» был сообщение о том, что «Снежной королевой» открылся в Манчестере детский театр. А в заметке о гастролях театра в Лондоне цитировался отзыв театрального критика «Манчестер Гардиен»: «Русский вариант «Снежной королевы» Андерсена делает сказку менее поэтичной, но более жизненной и забавной. В общем, это удачная работа». Шварц знал об этом сообщении, и оно поддержало и порадовало его в ту тягостную пору.
А вскоре из Германии пришел пакет с материалами, имеющими к Шварцу прямое отношение. В сопроводительной записке А. Л. Дымшица, в то время начальника Отдела культуры Управления пропаганды Советской военной администрации в Германии, говорилось: «Дорогой Евгений Львович! Посылаю Вам некоторые материалы, предшествующие постановке «Тени» в Берлине: книжки — «Снежная королева» и «Тень», журнал «Современный театр», где есть отрывок из «Тени», мою статью о Вашей пьесе и высказывания режиссера Грюндгенса (ставящего пьесу) в журнале «Театердинст». Премьера «Тени» состоится 3 апреля в Камерном театре (филиал немецкого театра им. Рейнгардта). Отзывы прессы я вышлю Вам дополнительно».
Все эти материалы и известия о постановках, безусловно, радовали, добавляя аргументы к «бессмысленной радости» бытия. Он отвечает: «Дорогой Александр Львович! Спасибо Вам за телеграмму и за добрые известия о «Снежной королеве». Был бы очень благодарен Вам, если бы Вы известили — как прошла «Тень». Нет ли возможности переслать сюда мне рецензии и фотографии? Я собирался телеграфировать Вам, чтобы через Ваше посредство передать поздравления и приветы труппе и режиссеру. Но остановили меня две вещи. 1) Если «Тень» прошла неудачно, то приветы и поздравления прозвучали бы смешно и 2) Я никак не мог их сформулировать. Я Вас очень прошу — если все прошло благополучно, передайте всему коллективу мой дружеский привет в той форме, какую Вы найдете удобной.
Еще раз — очень благодарю Вас за все. В телеграмме стояли подписи: Жресветов Дымчинын. Если Жресветов — это Пересветов, кланяйтесь ему от всей моей семьи и меня в том числе. Ваш Е. Шварц.
Мой адрес: канал Грибоедова д. 9, кв. 79».
«Рад сообщить Вам, что «Тень» прошла в Берлине с успехом поистине великолепным, — пишет А. Дымшиц после премьеры. — Я, впрочем, был совершенно уверен, бывая неоднократно на репетициях. Но премьера и дальнейшие спектакли превзошли все мои ожидания. Билеты на «Тень» перепродаются неподалеку от театра по «черным» ценам. Даже реакционная пресса («Тагесшпигель», «Телеграф», «Курир») и то не сумела развернуть в этом случае все свои клеветнические возможности: просипела вполголоса…
Посылаю вырезки из газет. Как Вы увидите, я воспользовался данным Вами разрешением и ответил от Вашего имени на приветствие коллектива театра. Форма этого ответа, как нам представляется, для Вас вполне удобна.
Жересветов — это, как Вы и догадались, — Пересветов. И приветы ему переданы. Сердечно Вас приветствую…».
Приветствие театра Шварцу и Шварца — театру он нашел в вырезке из газеты «Советское слово» за 12 марта: «Театр им. Макса Рейнгардта, поставивший пьесу Евгения Шварца «Тень», послал автору поздравительную телеграмму следующего содержания: «Коллектив театра им. Макса Рейнгардта, представители прессы и зрители, собравшись в Доме Советской культуры в Берлине, горячо поздравляют Вас с огромным успехом пьесы «Тень», поставленной театром. Желаем дальнейших успехов в Вашей плодотворной деятельности советского драматурга». Театр получил ответ из Ленинграда: «Сердечно благодарю Вас за приветственную телеграмму. Я рад, что Вам и Вашим зрителям понравилась моя пьеса. Желаю Вам хороших успехов в работе по демократическому обновлению немецкого искусства. Евгений Шварц»».
Процитирую пару абзацев из рецензии М. Кунина на спектакль, то ли не посланная Шварцу, то ли им потерянная. «Пьеса советского драматурга Евгения Шварца «Тень» — правдивая, романтическая, насквозь пронизанная иронией пьеса. В ней фантастика имеет реальную подкладку… Велика заслуга коллектива театра имени Макса Рейнгардта, поставившего на своей сцене эту комедию-сказку, так похожую на действительность. Переводчица Ина Тинцман, редактор немецкого текста Пауль Лохман, постановщик Густав Грюндгенс, художник Пауль Штреккер, актеры, занятые в спектакле, сделали большое и очень полезное дело. Это серьезная победа театра на трудном пути развития демократического искусства Германии…
Немецкий зритель тепло встретил пьесу «Тень». Он правильно понимает её и видит в ней то, что хотел показать автор: борьбу передового с отсталым, гуманного с реакционным, борьбу за счастье, свободу, будущее человечества. Театр правильно прочитал пьесу и донес её содержание до зрителя. Зритель благодарен театру» (Советское слово. 1947. 5 мая).
Но выписки в свой дневник Шварц сделал из другой рецензии. 23 апреля он записал: «В среду произошло неожиданное событие. Я получил из Берлина письмо о том, что «Тень» прошла в театре имени Рейнгардта, точнее, в филиале этого театра, «Kammerspiele», с успехом, «самым большим за много лет», — как сказано в рецензии. «Актеров вызывали к рампе сорок четыре раза». Я, несколько ошеломленный этими новостями, не знал, как на это реагировать. Пьеса написана давно. В 39-м году. Я не очень, как и все, впрочем, люблю, когда хвалят за старые работы. Но потом я несколько оживился. Все-таки успех, да ещё у публики, настроенной враждебно, вещь скорее приятная…».
Так началось триумфальное шествие пьес Шварца за рубежом…