Смотр ленинградских театров в Москве

Смотр ленинградских театров в Москве

Смотр планировался на май 1940 года. И в конце тридцать девятого была создана комиссия, которая отбирала лучшие спектакли. 12 декабря с этой целью комиссия смотрела «Снежную королеву». Помимо председателя этой комиссии Н. И. Антоновой и чиновников от культуры, на просмотре присутствовали Е. Л. Шварц, Б. В. Зон, В. М. Дешевов — авторы спектакля, режиссеры С. И. Юткевич и С. Д. Васильев, Л. Г. Шпет и другие.

Из стенограммы:

«С. Васильев: Если оценивать «Снежную королеву», общую значимость, то это один из спектаклей, который можно характеризовать словом поэтичный, или, как сказал бы Луначарский, — грациозный! Это действительно такой спектакль, который доставляет наслаждение и дает настоящую, хорошую эмоциональную зарядку. У нас таких спектаклей немного не только в детских, но и в театрах для взрослых. Это вполне законченное, настоящее художественное мастерство, настоящее искусство, начиная с самой основы — литературного материала, сделанного с громадным блеском и настоящим хорошим юмором (автор здесь присутствует, но если его хвалить, он не испортится!) и кончая режиссерской и актерской стороной, что можно сказать: что же ещё можно сделать для того, чтобы он был ещё лучше? По-моему, трудно сделать лучше. (…) Из всех тех спектаклей, которые мы просмотрели, по-моему, пальму первенства нужно отдать этому спектаклю. Не показать его на детской декаде в Москве будет просто преступлением.

С. Юткевич: Я смотрю этот спектакль второй раз, и у меня впечатление не только не поблекло, но во многом даже возросло и углубилось! Так, что было пропущено в первый раз, в этот раз запечатлелось сильнее. (…) Мне хочется лишний раз подчеркнуть ту работу, которую делает Евгений Львович Шварц, и не случаен его приход в этот театр. И этот спектакль нужно обязательно показать в Москве…

Л. Шпет: Спектакль этот я смотрела с огромным удовольствием, и мне хочется отметить, какое большое значение имеет «Снежная королева» в советском репертуаре для детей, потому что в этой пьесе автор сумел найти чрезвычайно, на мой взгляд, удачное решение довольно сложной задачи. (…) «Снежная королева» — одна из пьес, которая построена на использовании сказочного материала Андерсена, но уже преломленного и творчески ощущенного по-иному. И что меня особенно радовало, это звучание, которое Шварц сумел придать сказке, в то же самое время не сломав Андерсена. Он показал Андерсена, и в то же время показал и свое, настоящее и очень сегодняшнее…

Председатель: Я скажу только несколько слов. Я страшно люблю этот спектакль. Не только детский театр, но театры для взрослых не могут похвастать таким прекрасным спектаклем».

А успех «Тени» у зрителей и критики был настолько велик, что Управление культуры при Ленгорисполкоме рекомендовало его на смотр без обсуждений. Так Шварц оказался единственным драматургом, две пьесы которого ехали в столицу.

— В газетах стали появляться заметки, а потом и статьи о предстоящей декаде Ленинградского искусства в Москве. Везли туда «Снежную королеву» и «Тень». В одной статье написали что-то лестное обо мне. И тут я сделал неожиданное открытие: я увидел вдруг, что Тихонову, писателю с именем широко известным, занимающему важное место в союзной иерархии, это неприятно. Подумать только! У меня не было и подобия прочного, какого бы то ни было положения. Да и что отнималось у него? Но когда стали читать статью, восхваляющую меня, вслух, он потемнел. Страсть не рассуждает!

Прощаясь с уезжающими, Александр Флит в «Театральном Ленинграде» поместил большой стихотворный фельетон с шаржами В. Гальбы, который завершался строчками:

…И наконец, в хвосте состава,

Покинув сказочную сень,

Завоевав на место право,

Уселась на платформе «Тень».

А на коленях мудрой сказки —

Шварц и Акимов, два отца,

«Тень наводящих» без опаски,

Два андерсеновских птенца,

Потрясших зрителей сердца.

В московских повременных изданиях появилась серия статей, которую открыл секретарь Ленинградского Городского комитета ВКП(б) А. И. Маханов, доложивший о «достижениях театрального искусства» в Ленинграде. Что в городе существует 9 драматических театров, 4 музыкальных, 6 ТЮЗов и кукольных театров… Из них в Москву были делегированы шесть лучших: Театр оперы и балета им. С. М. Кирова, Малый оперный, Акдрама им. А. С. Пушкина, Большой Драматический им. М. Горького, театр Комедии и Новый ТЮЗ.

Н. П. Акимов рассказывал о театре Комедии в «Известиях» («О комедии и театре Комедии»), в «Вечерней Москве» («Почетная задача»); Б. В. Зон — о Новом ТЮЗе в «Правде» («Содружество театра и драматургов») и в «Вечерней Москве» («Самый молодой»). Воспользовался случаем сказать о детском театре и Евгений Шварц. А вот опыт сотрудничества с «взрослым» театром Комедии, считал он, ещё слишком мал у него, чтобы прийти к каким-либо выводам. Хотя некоторые намеки на «другие театры» явно направлены в сторону театра Комедии.

Наиболее интересное его выступление было опубликовано в «Известиях» (1940. 10 мая). «Зрители-дети идут в театр, как на праздник, — писал он. — Они смотрят спектакль жадно, доверчиво, реагируют бурно и легко. Они, как правило, скорее переоценивают, чем недооценивают спектакль, и это требует от нас особенно строгого отношения к репертуару, артистам, режиссерам наших театров. Детские театры обязаны быть отличными театрами. Нельзя же в самом деле кормить детей недоброкачественной пищей на том основании, что у них уж очень хороший аппетит. И Ленинградский Новый Тюз прекрасно понимает это. Новый Тюз — прежде всего театр. То, что он детский театр, не облегчает, а усложняет стоящие перед ним задачи. Драматургам работать в этом театре легко и в высшей степени интересно. Прежде всего автор пьесы чувствует, что он театру нужен (это ощущение радостное и не во всяком театре возможное). Режиссер обычно с самого начала в курсе творческих замыслов автора. Но вот пьеса написана, прочитана на общем собрании труппы и принята к постановке.

И тут выясняется вторая, не во всяком театре возможная, особенность Нового ТЮЗа. Пьесу не переделывают больше. У автора появляется чувство, что он не только нужен театру, но его там ещё и уважают. Если что-нибудь не ладится у постановщика или актера, то причины ищут не в недостатках авторского текста. Театр не идет по линии наименьшего сопротивления. И, как это ни странно, спектакль от этого только выигрывает…

Итак, Новый ТЮЗ уважает авторский текст. И уважение это не исчезает, если пьеса почему-либо не имела успеха. В этом третья особенность театра. Новый ТЮЗ не отмежевывается от автора. Он отвечает за спектакль наравне с автором. Он полностью принимает на себя ответственность за неудачу и защищает мужественно точку зрения, которая заставила его принять данную пьесу…

Все авторы Нового ТЮЗа непременно приглашаются на обсуждение новых пьес. Они имеют право входа на все репетиции. Их мнением об актерской работе интересуются, с ним считаются. Авторы Нового ТЮЗа — почетные гости на всем премьерах, на всех праздниках театра, на некоторых особенно важных общих собраниях актерского коллектива. Авторы и театр живут одной творческой жизнью, прекрасно знают друг друга, считаются друг с другом. И как эта дружеская связь, это взаимное понимание облегчают работу! Новый Тюз — театр молодой. Он завоевал одно из первых мест в ряде ленинградских театров. И его тесная связь с авторами, как мне кажется, много помогла театру в его творческом росте».

17 мая труппа Нового ТЮЗа приехала в Москву. А на следующий день в помещении филиала МХАТа она уже показывала «Снежную королеву». «Спектакль прошел с большим успехом, — сообщали «Ленинские искры» своим читателям-зрителям. — Долго не смолкали аплодисменты, которыми зрители награждали актеров, Евгения Шварца — автора умной сказки и Бориса Зона — талантливого её постановщика» (22 мая).

«Московский зритель заслуженно оценил пьесу Шварца, — подтверждал и М. Левидов. — Она умна и поэтична. Она — прекрасный материал для того, чтобы создать такой спектакль для детей, к которому и взрослый зритель отнесется с любовным вниманием и неподдельным интересом. А таким и должен быть детский спектакль… Умная и стройная композиция, чистый и точный диалог, юмор — и серьезный, и смешной, экономная, но убедительная драматургическая характеристика персонажей — все это свидетельствует о том, что Шварц — подлинный, сильный драматург. И, что ещё важнее, Шварц-драматург, нашедший свой театр» (Московский большевик. 1940. 20 мая). «Сказке Андерсена дана новая, сильная и яркая жизнь в пьесе Евгения Шварца, — утверждала великая русская актриса Серафима Бирман. — Но не снежная королева, жестокая, мертвенная и равнодушная, — героиня спектакля. Нет, это — пьеса о горячем, любящем, преданном человеческом сердце, о его великой, созидающей силе; о том, что «верность, храбрость, дружба разрушают все преграды». «Что могут сделать враги наши, пока сердца наши горячи?» В борьбе с омертвелостью, с равнодушием побеждает любовь. Об этом говорит автор в своей пьесе…» (Правда. 1940. 19 мая).

Александра Бруштейн, писавшая уже как-то о «Снежной королеве», на этот раз большее внимание уделила актерской части спектакля: «Свойственный всем спектаклям Нового ТЮЗа стройный и слаженный ансамбль достигается и в «Снежной королеве» благодаря прекрасной игре Маленькой разбойницы (Е. Уварова), Короля (Б. Коковкин), Снежной королевы (Е. Деливрон), фарфорово-изящной капризной Принцессы (А. Тимофеева), трогательно-человечных Ворон (Л. Даргис и Е. Полозова), забавного Принца (Р. Котович), Бабушки (Н. Титова). Большая доля в успехе спектакля принадлежит художнику Е. П. Якуниной… Превосходно сливается со спектаклем радостная и сказочная музыка композитора В. М. Дешевова» (Известия. 1940. 20 мая). А. Д. Кальм как-то особо отметил Деливрон: «Блистательна сама Снежная королева. У актрисы Е. Деливрон нашлись и удивительная внешняя аристократичность, и вместе с тем умение дать почувствовать за обаятельным обликом злобную холодность коварной властительницы ледяного царства. Очень интересную атаманшу разбойников — добрую матрону, хозяйку — показала О. Беюл» (Советское искусство 1940. 24 мая).

Привезли тюзяне ещё два спектакля: «Сказки Пушкина» и «Голубое и розовое» А. Бруштейн.

22 мая прибыл в Москву и театр Комедии. На следующий день в помещении Малого театра он показал «Валенсианскую вдову» Лопе-де-Вега, а двадцать четвертого — «Тень». К этому спектаклю московская критика была суровей. Чуть ли не всем казалось, что первое действие очень хорошо, гармонично и логично выстроено, а два других намного хуже. Об этом писали даже те, кто принял спектакль, как театральное событие, даже М. Загорский, весьма высоко оценивший пьесу и спектакль. «Написана эта сказка-памфлет с большим мастерством, — писал он, — её юмор ненавязчив и тонок, её лирика нежна и светла, а сочетание фантастики с жизнью органично и целостно. К сожалению, два последних акта этой пьесы слабее первого, — в них автору не всегда удается остаться на высоте так умно построенной экспозиции. Разыгран и поставлен этот спектакль так же лучше и ярче в первой своей части, чем во второй. Там, где Акимову и его актерам надо передать условную и лирическую жизнь персонажей, они изобретательны, правдивы и нежны. Нельзя забыть ни этого замечательно показанного отделения тени от человека и её проникновения в жилище принцессы, ни этих чистосердечных, наивно детских и в то же время глубоко трогательных и искренних интонаций И. П. Гошевой — Аннунциаты, ни этого скромного и привлекательного облика Суханова — Ученого, ни грустного взгляда и как бы расплывающихся в воздухе, колеблющихся очертаний Юнгер — Принцессы. И наоборот, там, где режиссеру и актерам надо воплотить социальные и бытовые эпизоды пьесы, они впадают в гротеск и буффонаду… Вот отчего, как ни занятно и смешно «завинчивают» лакеи распадающегося на части Министра финансов — Бениаминова, как ни размашисто и угрожающе размахивает своим ножом Б. М. Тенин — Пьетро, — все это остается в пределах игры для игры, и лишь воплощение Тени Э. П. Гариным здесь волнует зрителя остротой и оригинальностью замысла и воплощения. И все же этот спектакль является бесспорной заслугой ленинградского театра «Комедия»» (Советское искусство. 1940. 27 мая).

Но «гротеск и буффонада» — естественны и органичны для тех персонажей, о которых говорили М. Загорский и его коллеги. Они ещё не были знакомы с текстом Шварца, а судили о нем по спектаклю. Возможно, поэтому они воспринимали пьесу только через постановку. Привыкнув уже к «реалистическому театру», они безоговорочно принимали первое действие и не хотели мириться в последующих с «предательством» его. По той же причине они не поняли, что начало — от Шварца, а вторая половина была на откупе у Акимова. И тем не менее, о последнем некоторые рецензенты догадывались, и часть вины, как казалось им, на нестыковку в действиях все-таки перекладывали на плечи режиссера.

«Сказка Шварца, — писал Я. Гринвальд, — философская сказка… В трактовке Акимова она не только упрощена и облегчена, но и в излишней мере стилизована. Фантастичность сюжета, невероятность приключений героев, сказочные чудеса, врывающиеся в их жизнь, привлекают внимание Акимова больше, чем те морально-этические проблемы, которые составляют содержание этой пьесы. Любуясь прихотливой сменой сказочных ситуаций, обыгрывая чудеса, выдвигая фантастику как основное, ведущее начало в спектакле, Акимов принижает философский замысел» (Вечерняя Москва. 1940. 26 мая). О том же, но несколько другими словами, сказал В. Залесский: «Театр Комедии остро почувствовал сатирическую направленность сказки Шварца и меньше — её поэтическую, романтическую сущность. Вот почему в спектакле удались такие фигуры, как хозяин гостиницы Пьетро, министр финансов, журналист Цезарь Борджиа, и все те сцены, где есть простор для преувеличения, гротеска, где есть предлог для буффонады, характерной подчеркнутости. Бледнее получились сцены подлинно-сказочные и поэтические. Но здесь помогло обаятельное дарование артистки И. П. Гошевой. Ее Аннунциата преисполнена подлинно-романтической прелести и свежести. В ней много того наивного очарования, без которого вообще нет сказки…» (Труд. 1940. 26 мая).

Некоторые нестыковки первого и остальных актов, лирических и сатирических персонажей объяснил в какой-то степени П. Суханов, бывший помощником Акимова при постановке спектакля, выступая на вечере памяти Е. Л. Шварца в ленинградском Театральном музее 25.10.71: «Когда мы начали ставить «Тень», третьего акта ещё не было. Мы ставили первые два акта по частям, много обсуждали, поэтому второй и третий акты носят иную жанровую интонацию. Это акты более публицистические. Потому что на Евгения Львовича нахлынула масса новых мыслей в связи с тем, что высказывали ему самые большие доброжелатели — Акимов, я, коллектив нашего театра. Все очень хотели участвовать в пьесе, и когда мы получали роли, каждый из нас хотел, чтобы его роль была ещё лучше. А так как было совершенно справедливо замечено, что Евгений Львович был очень добрым человеком, он старался (во многом даже во вред пьесе) написать для каждого актера выигрышную сцену, чтобы он блеснул, хотя роль его и второстепенная. Это не лучшим образом отразилось на драматургии Евгения Львовича и в дальнейшем».

На следующее представление «Тени» Евгений Львович шел, «как на казнь».

— К моему ужасу, пришел Корней Иванович Чуковский, Квитко. Появился Каплер, спокойный и улыбающийся. Оня Прут. Даже в правительственной ложе появились какие-то очень молодые люди, скрывающиеся скромно в самой её глубине. И вот совершилось чудо. Спектакль прошел не то что с большим — с исключительным успехом. Тут я любовался прелестным Львом Моисеевичем Квитко. Он раскраснелся, полный, с седеющей шапкой волос, будто ребенок на именинах, в гостях. Он радовался успеху, легкий, радостный, — воистину поэт. Радовался и Корней Иванович. Я на всякий случай предупредил его, что второй акт — будто бы из другой пьесы, повторил то, чем попрекали меня вчера. Но он не согласился: «Что вы, второй акт — прямое продолжение первого». На этот раз вызывали дружно, никто не уходил, когда мы раскланивались, зал стоял и глядел на сцену. И занавес давали несколько раз. Вызывали автора. Вызывали режиссера. В последний раз вышли мы на просцениум перед занавесом. Это был успех настоящий, без всякой натяжки. И я без страха шел через полукруглый коридор Малого театра. Подошел Каплер, похвалил по-настоящему, без всякой натяжки и спросил: «Эту пьесу вы писали в «Синопе»?» И когда я подтвердил, задумчиво покачал головой. На следующий день состоялся утренник, — и этот спектакль имел ещё больший успех. Мы перед началом у входа в театр. Солнце светило совсем по-летнему. Подбежала Лёля Григорьева, дочка Наташи Соловьевой, юная, веселая, на негритянский лад низколобая и кучерявая, несмотря на свою русскую без примеси кровь. И я обрадовался. Словно представитель майкопских времен моей жизни пришел взглянуть на сегодняшний мой день. Она попросила билет, и я устроил ей место в партере… Ей спектакль нравился с той силой, как бывает в студенческие годы… Итак, третий спектакль прошел с наибольшим успехом, но критики и начальство посетили первый! Тем не менее появились статьи и доброжелательные…

Ему, единственному из драматургов была посвящена статья С. Заманского, в которой критик вопрошал: «Много ли у нас пьес, в которых чувствуется индивидуальность автора, его неповторимый голос, только ему присущий взгляд на мир?» И о Шварце: «Свежесть и своеобразие драматургии Е. Шварца, в особенности его сказок, заключается как раз в том, что они знакомят нас не только с мыслями и чувствами персонажей, но и раскрывают перед нами ещё и облик самого автора. Это доставляет особую радость. Наше познание мира становится более глубоким и содержательным, ибо автор, присутствуя в пьесе, своим умом, тонкой наблюдательностью и замечательным юмором «дополняет» своих героев, открывает многое по-новому, и то, что могло бы быть скрыто в тайниках их душ, становится зримым Снежная королева» — сказка и для детей, и для взрослых. Шварц, сохранив очарование андерсеновской сказки, несколько приблизился к реальной жизни (дань взрослым, а не детям!) и нашел тончайшие, почти неуловимые переходы от сказки к «настоящей» жизни. Может быть, в гармоничном сочетании сказки с «правдой» или, вернее, во взаимном проникновении одного в другое и заключается секрет успеха «Снежной королевы», одинаково волнующей и взрослых и детей.

Но Шварц уже начал «изменять» детям. Он написал «Тень» — сказку только для взрослых… В этой пьесе сказочное сочетается с памфлетом. Для того, чтобы памфлет приобрел нужную остроту, беспощадность, Шварц использовал мотивы сказки. Столкновение Ученого с Тенью, зависимость тени от человека, её интриги против своего властителя, поэтическая нежность привязанности Аннунциаты к Ученому — все это передано в пьесе с большим мастерством, умно и проникновенно… Шварц — большой мастер тонкой, сверкающей иронии. Сколько блеска в рассказе Аннунциаты о короле, которого дразнят мальчишки! К сожалению, в конце пьесы памфлет, острота характеристики несколько заслонили истинную сказку — историю Ученого и его Тени. Не слишком ли много пороха тратит Шварц, например, на больного, расслабленного министра финансов и других «людоедов»?.. Талантливый сказочник Шварц ищет новые формы сказки. «Тень» говорит об этих исканиях» (Советское искусство. 1940. 27 мая).

По поводу последнего. Дело ведь в том, что история Ученого и его Тени продолжается до закрытия занавеса, ибо на министрах и людоедах и держится это королевство, против которого восстает Ученый. Именно они поддерживают Тень, потому что Тень — наилучший для них правитель. И покидая это королевство, Ученый уже знает, что побежденная Тень ещё не раз встанет на его пути и готов к новой схватке с нею.

Сегодня канонический текст «Тени» стал классикой. И я, не зная «кухни» создания его, не знающий постановки 1940 года, никаких противоречий ни в композиции, ни в персонажах, ни в замысле пьесы теперь не ощущаю. Да и тогда московская пресса, помимо всего прочего, дала понять Евгению Львовичу, при всем его комплексе неуверенности в себе («слабости»), что он — Мастер!

Правительственный банкет после закрытия декады ленинградского искусства в Москве, судя по воспоминаниям Шварца, получился почти один к одному к прошлому, на котором Евгению Львовичу тоже удалось присутствовать после закрытия Первого съезда Союза советских писателей.

— Вечер назначен был в семь. Еще не было шести, когда все мы собрались в вестибюле гостиницы. Все тюзяне. Я примкнул к ним. Через Спасские ворота мы прошли в половине седьмого и очутились будто в другом измерении, другом мире явлений. Тишина, чистота, порядок, тишина и красноармейцы, стоящие шагах в пятидесяти друг от друга, от Спасских ворот до Кремлевского дворца, безмолвно указывая этим, куда следует идти… Московский шум не смел проникнуть за стены этого мира. Мы поднялись по длинной и прямой, дворцовой ширины, лестнице… Еще по дороге, по номерам столов мы поняли, что сидеть будем раздельно. Огромный Георгиевский зал с полукруглым потолком из-за большого числа столов, покрытых белоснежными скатертями, уставленными бутылками и тарелками со всеми видами закусок, напомнил мне вдруг детское ощущение от вокзальных буфетов… Далеко-далеко поднималась эстрада. Перед нею во всю ширину тянулся стол, терялся в тумане — так далек он был от моего сорок второго стола. Не называемая, но железно соблюдаемая табель о рангах царила тут… За моим сорок вторым столом не нашлось ни одного знакомого. Какие-то балетные девочки. Кто-то из филармонии. Первым занял место, сидел уже, когда мы вошли в зал, юноша с несколько широким воротничком рубашки, скромный, с очень внимательным выражением. Вскоре заиграла музыка, загремела музыка, аплодисменты. Вдали, как в тумане, будто во сне, пришли и разместились за длинным столом спиной к эстраде люди до того знаменитые, что казалось, находились за пределами простого нашего мира. Да они и исчезли из глаз, усевшись за длинным своим столом. Многие полезли было на стулья, чтобы подольше не терять из виду промелькнувшее видение. Тут стало понятно, зачем сидят за столами юноши с таким напряженным выражением лица. Впоследствии узнал я, что их прозвище — нарзанщики, больше им ничего пить не полагалось. Они следили и охраняли. И наш юноша с тонкой шейкой в широком воротничке вежливо, но решительно приказал балетным девушкам, взобравшимся на стулья, чтобы получше разглядеть великих людей, слезть оттуда, что они и выполнили. После этого весь зал заполнился чинным, но ввиду большого количества собравшихся и огромного гулкого зала, все покрывавшим шумом разговоров и звоном посуды… Разговаривать было не с кем. Балетные девицы помалкивали. И я пил коньяк «ОС». И ел.

И молчал. И чувствовал себя неловко, как полотер, которому дали на кухне поесть, но тем не менее следят в оба, как бы он чего-нибудь не унес. А ровный, чинный, непреодолимый гул все тяжелел и густел, совсем вокзальный буфет первого класса, когда остановится на двадцать минут курьерский. Не хватало только гудков за окнами да официантов в черных фраках…

На эстраде начался концерт. Правительство сидело спиной к выступающим. Я все пил и не пьянел… Жизнь становилась однообразной. И к этому времени строгие правила не то, что отменились, а как бы увяли. Я перешел за другой столик, и никто не засвистел мне вслед. Затем добрел почти до границы запретной зоны — сел рядом с Акимовым, достаточно близко для того, чтобы разглядеть Сталина. Он казался старше, чем представлялось. Глядел сумрачно. Бесплодное желание понять явление, разглядывая его снаружи, и на этот раз только сбило меня с толку. Уж очень Сталин походил на пожилого и строгого грузина — и только. Сущность явления сказывалась более ясно в черных людях, проверявших колосники Малого театра, в подавальщицах, шагающих в такт под оркестр, в притаившихся нарзанщиках. Насмотревшись, вернулся я на свое место. Пока сидел я возле Акимова, чувствовал себя, как в мягком вагоне с билетом в жесткий… Концерт продолжался. Запел Михайлов, бас такой силы, что впервые ресторанный гул заглох…

Пробыли мы тут долго, с семи до двенадцати. Домой по ярко освещенному, таинственно-молчаливому Кремлю шел я с Театром Комедии. Всем было не то, что невесело, а шли будто с работы. Напряжение, неестественность положения гостя, которому не слишком-то доверяют, которого не то угостят, не то засвистят ему, как нарушившему правила движения, утомило. Никто не был навеселе. Впервые в жизни подошел так близко — метров на двести — к историческим фигурам моего времени, и любознательность была только раздражена, будто пил и не допил. Я провел с ними несколько часов под одной крышей только для того, чтобы почувствовать, как далек тот мир от моего. И вместе с тем до чего близок!

Многие артисты и режиссеры были награждены орденами и медалями: орден Знак почета получили шварцевские артисты — Е. В. Юнгер, И. П. Гошева, Л. П. Сухаревская, Е. А. Уварова; звание заслуженной артистки РСФСР получила О. П. Беюл. Ни Акимова, ни Зона, ни Шварца ни в одном из этих списков не оказалось.