Клад

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Клад

А ещё раньше Евгений Львович начал работать над пьесой для ТЮЗа «Клад». Весьма интересные мысли в ту же пору высказал он в очерке (эссе), названном им «Для самого требовательного зрителя», помещенном в журнале «Рабочий и театр» (1934, № 22). «Чрезвычайно характерно общепринятое у нас деление на писателей и драматургов, — писал он. — Звание драматурга, несомненно, ощущается как менее, скажем, прекрасное. Здесь есть такое же тонкое различие, как между обращением «товарищ» и обращением «гражданин». Драматург — «гражданин». А детский драматург — это уже совсем плохо. Многим кажется, что детской драматургии вообще нет. Несмотря на это, я решаюсь рассказать о своем, не слишком богатом опыте именно в области детской драматургии. Все-таки в СССР, насколько мне известно, около ста детских театров и порядочное количество детских драматургов. Следовательно, пока мы существуем.

Начиная свою работу, я был смел, но в смелости моей никакой заслуги не было. Эта смелость была прямым результатом моей неопытности. Я не знал разницы между писателем-драматургом и детским драматургом. Я не знал самых простых вещей. Я не знал о так называемой «специфике детского театра». Я не был знаком с педологами. Со всем этим я ознакомился и, в результате, целых три года, после первой своей попытки, молчал от страха. (Автор имеет в виду историю с «Ундервудом». Но то, что он не «молчал» все это время, мы тоже помним.) Что я знаю теперь, почему я опять осмеливаюсь работать в детском театре? Попробую это кратко сформулировать. Я убедился в том, что:

1. Разница: писатель — детский писатель, драматург — детский драматург — чистый предрассудок.

2. Работа над словом в детской пьесе не меньше и не легче, чем работа над словом в романе на сорок печатных листов.

3. Слухи о том, что хорошее слово не переходит через рампу, — ложь.

4. Слухи о том, что характеры в детской пьесе должны быть элементарны, — сильно преувеличены.

5. Слухи о том, что в пьесе для детей необходима чисто прикладная, легко познаваемая идейка, — сомнительны.

6. Слухи о том, что педологи мешают автору по мере сил и возможности, — не вполне справедливы. (В выступлении на конференции мастеров слова, Шварц о педологах скажет несколько иначе: «Первая опасность, которая стоит на пути детского драматурга — это педологи»).

7. Специфика детской пьесы — есть. Но в ней нет ничего страшного. По поводу театра для детей хорошо сказал А. А. Брянцев: «Это расширенный театр для взрослых». То есть и взрослым и детям он должен быть одинаково интересен и полезен. То же можно сказать и о детской пьесе.

Вот что дал мне опыт работы над детскими пьесами. Всё, во что я верил по неопытности, — теперь подтверждается опытом, и мне очень хотелось бы, чтобы товарищи драматурги попробовали писать для детского театра. Это работа не менее почтенная, чем во взрослом театре. Но в детском — самый требовательный и самый благодарный зритель в стране».

И все-таки кое-какие «писательские» достоинства Шварца были замечены «наверху». В апреле 1934 года он получил ордер на новую, небольшую в 23,7 м2, но двухкомнатную квартирку в писательской надстройке на канале Грибоедова. Родители остались в той комнате на Литейном, в какой жили до того. А вскоре Шварцам поставили и телефон.

— И вот мы приехали в новый дом, в надстройку. Здесь я дописал «Телефонную трубку», одолел «Клад» в три дня, написал «Гогенштауфена» — первый вариант. Я жалею теперь, что не записывал хоть понемногу. Но каждое улучшение нашей жизни, каждое оживление грозило, нет, снималось какими-нибудь несчастьями. Каждый месяц в течение недели Катюша лежала больная, лежала пластом, и мы понимали, что операции не избежать, и это висело над нами. Каждый месяц бродил я по аптекам, добывая морфий в ампулах, и на меня глазели с недоверием. Это пропитывало все горечью… Горькое время и счастливое время. Несмотря на тревожный писк и вечные сигналы бедствия, — я в них не слишком верил в сущности. Вечно овладевала мною «бессмысленная радость бытия, не то предчувствие, не то воспоминанье» — как пробовал я позже определить в стихах. Жил я вопреки обстоятельствам, как всю жизнь, с чувством: «успеется» — в работе, с чувством: «обойдется» — в жизни. Катя, вспоминая горькие и счастливые дни начала тридцатых годов, каждый раз говорит о том, что я был тогда все время веселым. Всегда… Я все собирался дописать «Клад» — у меня уже была готова первая картина, написанная в один день. И Зон торопил. И наконец написал я всю пьесу в запале и восторге, удивляясь, что не работаю я так ежедневно… Но это лето вспоминается, как самое нищее за то время. «Клад» репетировали, но ТЮЗ в те дни платил триста рублей за пьесу… Мы были не одиноки. Так же вечно сидели без денег Олейников, Хармс, Заболоцкий… Несмотря на нищету, гости одолевали нас. Однажды приехал чуть не весь ТЮЗ. И Капа Пугачева, и Борис Чирков, и ещё, и ещё. И весело и спокойно съели они весь наш запас ячневой каши, что мы приняли тоже спокойно и весело.

Неудивительно, что «Клад» Шварц дописал в три дня. Действие пьесы происходило в знакомых с детства Кавказских горах. События, разыгравшиеся при поисках потерявшейся в тумане Птахи и медных рудников, переход через перевал, горная болезнь одного из героев пьесы, ледник, горная речка, которую ребята переходили вброд, костер в дождь из лапника, когда по настоянию Юры Соколова вымокшие друзья поднялись вверх по горе — из лиственного леса в хвойный, и прочие приключения, все это уже было в походе «неробкого десятка» из Майкопа в Красную Поляну. Даже гора, где происходили «ключевые» события похода и пьесы, названа своим именем — Абаго. И почерк Птахи — это почерк самого Жени Шварца. Не помню кто из друзей, но именно его буковки назвали похожими на «подыхающих комаров — лапки в одну сторону, ножки — в другую».

На этот раз пьесу приняли к постановке с первого раза.

««Клад» оказался первой пьесой вообще, которую мне довелось ставить непосредственно после первой в жизни встречи с человеком театрального искусства нашей эпохи — К. С. Станиславским, — вспоминал Б. Зон. — Мне сейчас нужна была именно такая пьеса, которую дал нам Шварц: глубоко современная, поэтическая, с ясным, простым сюжетом, с живыми человеческими характерами, написанная подлинно художественным языком. И ещё мне хотелось, чтобы в ней было немного действующих лиц, а актеры, которых мне предстояло занять, любили бы автора, верили бы в режиссера, а он верил бы в них. Шварц помог и в этом. Потребовалось всего семь человек: три актера и четыре актрисы. Среди них были и мои прямые ученики, и единомышленники. Все одинаково влюбленные в пьесу… Актеры далеко не всех, даже очень талантливых авторов любят на репетициях: некоторые смущают их, подавляют своим многознанием, а то и просто нетерпением. Шварц же чаще всего радовался, много смеялся и очень щедро хвалил, — его любили. В отличие от многих авторов, Шварц, когда у него пьеса уже заваривалась и частью написана, охотно рассказывал, что у него придумалось дальше. Чаще всего это бывало чистейшей импровизацией. Пришло в голову сию минуту. Он прочел вам первый акт или большую сцену. На естественный вам вопрос: «Что дальше?», он, до той поры и сам ещё толком не знавший, как повернутся события, начинает фантазировать. Однако вы не замечаете импровизации, вам кажется — он рассказывает уже точно им решенное, но пока не зафиксированное на бумаге. Многое, вероятно, зависело от степени вашей заинтересованности: как вы слушали, как спросили. Должно быть, у Шварца это было вполне осознанным рабочим приемом».

А генеральная репетиция, между тем, прошла как-то смурно, неясно. Никто уже не ожидал ничего хорошего от премьеры. Но неожиданно на просмотр «с родителями» пришел «весь Ленинград». Николай Тихонов доказывал администратору театра, что он имеет право пройти в зал, даже не имея персонального приглашения. В набитом до предела зале царило праздничное настроение.

«Премьера «Клада», — записал Б. Зон в своей репетиционной тетради 8 октября. — Единодушно — высокая оценка. Я не думал, что эксперимент выйдет за пределы комнаты, а тут, пожалуй, % 30 реализовалось в спектакле. Первый опыт посильной «системой» (Станиславского) работы удивительно счастливо осуществлен… Что дальше? Назад движения быть не может…». Даже Хармсу понравился спектакль и пьеса. ««Клад» Шварца интересен бывает в тех местах, — записал он в тот же день, — где кажется, что происходит сверхъестественное. Как замечательно, что это всегда так, когда в меру».

Ю. И. Рест показал мне несколько рукописных листков Шварца и разрешил снять с них копии. Он не помнил, когда и как они попали к нему, к чему или для чего предназначались. Можно предположить, что это черновики выступления или наброски к статье. Один из них, сложенный вдвое лист, явно относился к премьере «Клада»: «Самое трудное дело — говорить не по специальности, — этими словами начинался этот листок. — У меня есть точное представление о работе режиссера, но я боюсь запутаться в терминах. Кто его знает, каким термином обозначить следующее: к концу постановки Зон знал пьесу наизусть. В буквальном смысле этого слова. Всю пьесу. Причем память у него, у Зона — обыкновенная. Мне в жизни своей не приходилось встречать более внимательного, добросовестного, доброжелательного отношения к автору, чем в ТЮЗе. Да и не только к автору. Вся работа этого театра — смело может быть названа образцовой… Что же сказать о постановке? Первым делом я должен сказать — спасибо. Режиссер и актеры вытащили из пьесы максимум того, что нужно было вытащить. Понимали они пьесу иной раз лучше, чем автор. По их указаниям было переделано несколько сцен, мешавших развитию общей линии спектакля. В заключение скажу ещё раз: ТЮЗ — великолепный театр. Имейте это в виду!».

— В конце двадцатых годов обнаружил я, что Зон обладает особенностью весьма важной — он умел учиться. И учился жадно. Он ставил все лучше… А когда ставил он «Ундервуд» и «Клад», убедился я в добросовестности, с которой относился Зон к авторскому тексту. С течением времени он круто повернул в сторону системы и, подумать только, при всей трезвости натуры своей, уверовал в неё. И сам Станиславский его полюбил. И Зон вступил в пору своего расцвета. У него было чувство божества, вызванное трезвостью натуры. Он отлично понимал, что речами на собраниях и нытьем и канюченьем в разговорах места в искусстве не завоюешь. И он стал учиться. Учиться упорно, безостановочно, от постановки к постановке, ища все новые и новые приемы, за что был неоднократно обвиняем Макарьевым в беспринципности… А успех «Клада» был неожиданный и полный. В «Литературном Ленинграде» появился подвал: «ТЮЗ нашел клад». Стрелка вдруг дрогнула, пошла на ясно…

Премьеру сыграли 8 октября. В спектакле были заняты артисты:

B. Лукин (Иван Иванович Грозный, сторож в заповеднике), С. Емельянов и Л. Колесов (Суворов, студент-геолог), А. Охитина (Птаха), Т. Орлова и Н. Казаринова (школьники Мурзиков и Орлов), О. Беюл (председательница колхоза Дорошенко) и Б. Блинов (пастух Али-Бек). Режиссер Борис Зон, художник М. Григорьев, композиторы Н. Стрельников и C. Митин.

Рецензент упомянутого Шварцем «подвала» в «Литературном Ленинграде» поделил свой опус на две части. В первой — «На сцене» — была сама рецензия, а во второй — «В антрактах» — он интервьюировал писателей-зрителей. И тут же украшал «подвал» шарж Кукрыниксов на автора «Клада». А карикатура, как известно, во все времена была показателем популярности. Поэтому самое большое количество шаржей досталось Л. Н. Толстому, Шаляпину, Станиславскому, Мейерхольду, Комиссаржевской, Л. Андрееву и некоторым другим. И вот удостоился этой чести и Шварц, да ещё у таких художников, как Кукрыниксы.

А автор подвала писал, что «наш детский театр долго болел одной неприятной болезнью: пока по сценам бегал Том Сойер, все было хорошо и весело, но как только появились пионеры, сразу началось нечто безнадежно унылое. Пионеры устраивали на сцене собрания, голосовали, «сколачивали актив» и читали наказы, а из темного зала неслись тоскливые вздохи зрителей… В борьбе за полноценную детскую пьесу несомненной победой является новая пьеса Е. Шварца «Клад»… Это авантюрная пьеса о том, как советские геологи разыскивают в горах Кавказа старый медный рудник атамана Алибека. С ними случается много всяких приключений, происходят неожиданные встречи, сцены обрываются на самом «захватывающем месте». Драматические положения чередуются с веселыми сценками, и в продолжение всей пьесы внимание зрителя ни на минуту не ослабевает… Развернув на сцене увлекательное действие, Е. Шварц одновременно создал и яркие, запоминающиеся образы…».

И «в антрактах»: «На каждом тюзовском спектакле немало взрослых, на премьере «Клада» значительную часть взрослых составляли писатели: все же Евгений Шварц один из первых мастеров детской литературы, пришедший в драматургию. И «большие» писатели, и маленькие зрители с одинаковым волнением следили за спектаклем… Взрослые, пользуясь затемненным зрительным залом, охотно делили восторги ребят, а в антрактах «формулировали» оценки».

В. Каверин: …Нужно быть талантливым драматургом, чтобы в течение двух или трех часов заставлять не только детей, но и взрослых, с глубоким сочувствием следить за историей заброшенного рудника, искусно сплетающейся с историей заблудившейся девочки. Это говорит о том, что Евгений Шварц владеет той легкостью и простотой в построении пьесы, которые представляют собой большие трудности в работе драматурга…

Н. Тихонов: ТЮЗ — театр большой культуры, — сделал героев «Клада» живыми и простыми людьми, а не рупорами, аллегориями, схемами, часто фигурирующими на сцене. Театр приблизил пьесу к жизни… «Клад» — бодрая и остроумная пьеса. Прекрасно использован сказочный материал, а вопрос об использовании сказки назрел… Но Шварц реалистически переключает сказку. Сказка становится былью. «Клад» — реалистическая пьеса, несмотря на сказочные персонажи, на сказочную легкость, с которой драматург излагает события…

М. Слонимский: Пьеса Шварца — по языку, по искусному построению сюжета, по умению автора вложить в незамысловатую фабулу большое содержание — одна из лучших, на мой взгляд, современных пьес. Она хороша не только для детей, но и для взрослых. Каждый персонаж этой пьесы говорит своим выразительным языком, у каждого своя интонация, свой жест, свой характер, и зритель с увлечением следит за судьбой этих разных индивидуальностей, объединенных одной общей целью». (15 окт.; № 11).

Большинство критиков поддержало спектакль (и пьесу). Г. Белицкий посчитал, что «Клад» — «лучшая пьеса сезона», и хотя она «рассчитана на зрителя-подростка, её с удовольствием смотрят и взрослые, ибо в ней отражена увлекательная романтика нашей действительности» (Литературный критик. 1934. Кн. 6). «Пьеса Шварца — удачная попытка создать увлекательную сюжетную пьесу для детей, — утверждал и М. Константинов из «Красной газеты», — построенную на советском материале, которая одновременно захватывала и воспитывала юного зрителя» (1934. 10 окт.).

Казалось бы, и С. Ромм тоже замечает все лучшее, что отличает «Клад» от других пьес, рассчитанных на тот же возраст. «Пьеса Е. Шварца «Клад» ценна своими высокими литературными достоинствами, — пишет он. — В ней много динамики, действия, изобретательных и остроумных сценических трюков, построенных на удачном сопоставлении событий, на ловкой игре слов. Как всегда, хорош язык Шварца, живой, образный, особенно у героев-ребят… Заметна и большая работа с актерами. Блестяще справляется с трудной ролью арт. Охитина, хороши арт. Казаринова, Блинов и другие». — И вдруг он вспоминает свою обиду на Шварца и театр, вопреки противостоянию критика, поставивших «Ундервуд», и кусает… Тем более, что ему для полного счастья не хватило в «Кладе» привычной для него идеологической скуки в виде колхозного собрания или хотя бы комсомольского, и он продолжает: автор «не стремится углубить идейно-политический смысл в общем развитии сюжета и в обрисовке отдельных фигур. В этом сказалась и писательская манера автора неудачного тюзовского «Ундервуда»… В главном герое «Клада» — Суворове не чувствуешь боевого советского работника, живого комсомольца, не порывающего какой-то органической связи со всем коллективом… В разработке сюжета все построено на совпадении, случае, и недостаточно вскрываются общие условия, в которых находится экспедиция комсомольцев и пионеров на советском Кавказе…».

Мне даже спорить теперь с ним не нужно, т. к. это уже тогда прекрасно сделал Г. Белицкий в «Литературной учебе»: По его мнению в пьесе «недостаточно вскрываются общие условия, в которых находится экспедиция комсомольцев и пионеров на советском Кавказе». Кроме того: «Не случайно, что и председательница колхоза Дорошенко, как и Шура Суворов, никак не связаны со всем колхозным коллективом, который в той или иной мере мог бы так же влиять на ход событий». Но тогда была бы другая пьеса. В ней оказалось бы двадцать пять действующих лиц («весь колхозный коллектив» и «коллектив», с которым «связан» Суворов), пьеса стала бы превосходным пособием для изучения горного дела, но сюжетной увлекательности, т. е. того самого, за что хвалит автора рецензент в первой половине своей рецензии, не было бы… «В «Кладе» убедительно показана героика геолого-разведывательной работы, волевые, настойчивые, смелые люди, пренебрегающие опасностями, чтобы найти своей социалистической родине заложенные в её недрах богатства… Подробное ознакомление с горным делом возможно путем изучения соответствующей литературы, дело же художественного произведения — вскрыть героизм и целеустремленность советских разведчиков-геологов. Эту задачу хорошо выполняет пьеса, Клад»».

«Клад» был первой пьесой Шварца, которая была поставлена вне Ленинграда. Центральный ТЮЗ выпустил премьеру даже раньше ленинградской, 20 сентября. Над спектаклем работали молодые режиссер Г. Дебрие и художник Мих. Варпех, композитор Иосиф Ковнер. Роли исполняли тоже молодые артисты — В. Могула (Али-Бек), Гаврилов (Грозный), Благосклонная (Птаха), Эльманович (Суворов) и др. Спектакль был далек от совершенства, и тем не менее Александр Гладков в рецензии на него сумел разглядеть самое существенное, что было в пьесе, ибо судил о ней не по идеологическим догматам, а по законам, созданным автором, и потому, на мой взгляд, подошел ближе всего к истинной её оценке. «Пьеса Е. Шварца «Клад» — одно из лучших произведений детской драматургии, — писал он. — В ней удачно сочетаются содержательность темы, увлекательность фабулы и большая эмоциональность. Все эти качества делают «Клад» очень хорошим образцом детской драматургии. «Клад» не призывает юных зрителей к каким-либо определенным действиям и поступкам, — его педагогическое воздействие в ином, он внушает им те чувства и мысли, которые, будучи органически усвоены детьми, сами по себе естественно приведут к положительным действиям. Короче говоря, «Клад» — произведение настоящего искусства, а не продукт той «социальной педагогики» в её примитивном понимании… Именно в этом объяснение огромного успеха «Клада» у ребят… Особо следует отметить язык пьесы — живой, гибкий, истинно театральный. Это настоящий разговорный язык, и его естественность не препятствует ему быть в целом ряде мест глубоко и захватывающе поэтичным… Как раз именно разнообразие языка «Клада» является следствием его органической естественности и разговорности, далекой вместе с тем от обыденности» (Советское искусство. 1934. 29 сент.).

После «Ундервуда», «Острова 5 К», «Леночек» и «Клада» у Шварца уже сложилось твердое понимание — как и для чего писать пьесы для детей. Основной свой тезис он изложил ещё в августе 1934 года на конференции мастеров слова. «Что необходимо для детской пьесы? — спрашивал он, и сам же отвечал. — Необходим серьезный и увлекательный сюжет, причем сюжет может быть сложным. Ребята свободно читают «Трех мушкетеров» — роман с чрезвычайно сложным и запутанным сюжетом. Характеры не должны быть элементарны. Ребята разбираются в сложных и противоречивых характерах».

А через год, на другой конференции, посвященной драматургии, он уже говорил о взаимоотношениях автора с театром. И в том выступлении было много любопытного, которое оформилось в очерк, названный «Театру тоже свойственно ошибаться» и напечатанный в «Литературном Ленинграде»: «Работа с театром, несомненно, прекрасная и полезная вещь, но, в конце концов, театр — «тоже человек», и ему тоже свойственно заблуждаться. Когда удается с театром договориться — тогда я готов уступить и сдаться. Был случай, когда меня заставили переписать финал. Я согласился, потому что я почувствовал, что театр понимает эту пьесу лучше, чем я. Но бывают и иные случаи. Есть у меня детская пьеса «Клад». В этой пьесе очень сложен характер председательницы колхоза — казачки. Она суеверна, несмотря на то, что она замечательная председательница колхоза и план выполнила до срока. Она знает, что в городе не существует ведьм и колдунов, потому что там электричество, а в горах они могут быть, потому что… там другие условия. Характер этот связан с сюжетом пьесы, к концу он меняется. А в московском Госцентюзе самым категорическим образом зачеркнули её суеверие. И эта председательница ходила по сцене, и ей нечего было делать. Всё её суеверие передали пастуху, который, на счастье, работал по-близости.

Сколько угодно разбирается денежных конфликтов между автором и кино-фабрикой, театрами и прочими «денежными» учреждениями. Но был ли хоть один творческий конфликт, было ли так, чтобы писатель потребовал снятия пьесы, потому что ему не понравилось, как её поставили? Такого случая не было! Был ли хоть один случай, когда автор брал из театра пьесу из-за того, что её там переделывали равнодушной рукой, методом «холодной завивки», равнодушно переделывали то, что, как сказал Михоэлс, сделано кровью? И такого случая не было! Жаловались, писали письма в редакцию, а чтобы дать открытый бой театру перед постановкой — не было такого. А ведь есть театры равнодушные к пьесам вообще. Им все равно, что ставить! Сомнения у автора всегда появляются, и тут-то он и ловится. Когда равнодушный человек уверенно говорит — «это плохо» — автор соглашается, и бывают случаи, когда хорошая пьеса гибнет.

Можно работать с театром и нужно работать с театром, но надо помнить, что работать можно лишь в тех случаях, когда режиссер и актер с такой же точной ясностью понимают и любят твою пьесу, как ты сам, и также доверяют тебе, как ты сам себе доверяешь!» (20.6.35).