Смутные времена

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Смутные времена

Для Евгения Шварца настали смутные времена. Настолько смутные, что они то ли попросту выпали из его памяти, то ли он вообще не хотел вспоминать о годах с 1916 до конца 1919, когда Евгений и Антон Шварцы приехали в Ростов-на-Дону. Но как бы то ни было, а в «Амбарных книгах» о той поре нет ни слова. И единственными свидетельствами этих лет являются несколько его писем в Майкоп.

В мае 1916 года он писал Варе:

«Многоуважаемый бант! Около трех недель назад тебе должны были передать программы курсов Герье и письмо от меня. Какого черты ты не пишешь? Если это письмо придет числа 28-го — 29-го, ты пиши так: Анапа, доктору Льву Борисовичу Шварцу, для Жени. Если не получу ответа и на это письмо, считаю тебя безнадежной скважиной.

Жарко. Хожу в апаше. Бываю в суде и очень хочу стать скорее адвокатом — интересно. Ем клубнику, которая надоела хуже черта. Читаю и дохну от жары. Словом, живу по-летнему. Летом, Варя (если не буду взят в солдаты), налаживается экскурсия. Левку Камразе зову в Анапу с тем, чтобы заставить его грести со мной на лодке. Он меня ещё с прошлого года зовет к себе, ибо Мирона забрали и есть место. Если экскурсия разладится, приеду к нему и увижу вас всех. Вы на меня наплевали и не пишете, а я буду рад вас видеть и хочу очень увидеть. Бессовестные вы, скважины.

Напиши Юркин адрес и адрес Сергея. Узнай, благополучно ли доставили его вещи. Ничего не знаю ни о Майкопе, ни о майкопчанах. Пересиль себя, напиши длинное письмо обо всем и обо всех… Жду ответа. Как тебе не стыдно!

Студент Московского императорского университета, юридического факультета, III курса, Евгений Львович Шварц.

Р. S. Конверты самые модные, как сказал лавочник».

Мирон — старший брат Л. Камразе, призванный в армию; С. В. Соколова в Москве тоже призвали, а вещи должны были отправить в Майкоп.

Но вырваться этим летом в Майкоп Евгению Шварцу не удалось. Он каждый день тоже ждал призыва и боялся отлучиться надолго.

И как через десять лет в Волоколамске ему будут мерещиться майкопские горы, так и Анапа порой напоминала ему Майкоп.

И опять он пишет Варе, но уже из Анапы: «Многоуважаемая! Так давно не касалась рука моя бумаги, что я с некоторой радостью и радушием гляжу на буквы. Старые знакомые, несколько искаженные моей дерзкой рукой. Я не вполне уверен, что письмо мое захватит тебя дома, а не явится во время твоего путешествия в горы. Ежели оно захватит тебя, ты мужественно побори лень и отвечай сразу — меня со дня на день могут угнать за тридевять земель, в запасной полк. Я свинья. Я никому почти не писал, замотавшись в курортной жизни. Ты можешь гордиться мной, если вдуматься, — я не стал типичным студентом-курсовым, который каждый вечер в курзале, и в перчатках, и с дамами. В саду не бываю, купаюсь и даже (можешь себе представить!) самостоятельно организовал экскурсию за двадцать, правда, только верст, на остров Сукно. Я набрал компанию в 8 человек мальчишек (включая меня) и прожил дикой жизнью двое суток. В отличие от неробкого десятка, экскурсанты были названы дикой восьмеркой. Пели песни, разводили костры, и я чувствовал себя молодым и экскурсионным. Среди них я был самым опытным и самолично, без трепета варил кондер. Представь — вышел хорошо. Я же жарил яичницу. Хвалили. Они, по неопытности, сидора называли охотничьими мешками, но ныне бросили это заблуждение… Вообще, здешней жизнью я почти доволен. Вечера прохладные, берег красивый, и есть место — вроде майкопского за Белой — Лысая гора. Вид оттуда до того хороший, что даже неловко делается. Особенно в норд-ост, когда море чистое и далеко видно дно.

Компания славная. Виолончелист, в этом году кончивший гимназию и подающий в консерваторию, очень напоминает (временами даже лицом) Юрку Соколова. С ним я дружу и поругиваюсь, как подобает в компании. Шляюсь. У нас стоит пианино, на редкость приятное по звуку. Я его бью. Поговаривали о квартетах, но результата нет пока, и, кажется, не будет.

Но вот, понимаешь, скандал. Последние дни, несмотря на гладкое житье, на меня напала тоска по родине, которая усугубляется полной невозможностью приехать. Меня вот-вот заберут, и на день страшно уехать, а смертельно тянет. Я и ругался, и выл, и писем ждал, наконец, сам сел за письмо, чтобы хоть этим, если удастся, — вырвать ответ.

Анапа вечером местами до странности напоминает Майкоп. Даже в нашей квартире точно такое же расположение комнат, как у Капустина. До того похоже, что я совершенно машинально иду умываться в кабинет, как у Капустина, хотя здесь у нас умывальник в столовой. С печалью и скуля, думаю о Городском саде, обрыве и всех мелочах улиц, которые так надоедают в Майкопе. Например, «Дума, управа и сиротский суд», где М в слове дума похожа на III. Тысячу раз совершенно машинально я думал об этом по дороге из реального домой, и не предполагал, что буду когда-то вспоминать и тосковать даже по этой вывеске. Часто во сне еду на извозчике с вокзала, смотрю на трехэтажную мельницу, на пыль, и думаю, слава Богу, я в Майкопе! Черта с два. Просыпаюсь каждый раз в Анапе. Но у меня есть надежда, правда, очень маленькая. Меня, должно быть, назначат куда-нибудь на Кавказ. Ехать придется, наверное, через Армавир. Обычно на дорогу дают лишний день-два, и, я хоть на это время, приеду…

Разродись ты хоть раз трехэтажным письмом. Пиши его несколько дней, по несколько часов, так, чтобы в нем было все майкопское и масса интересного. Ты человек ленивый и упрямый, и я мало надеюсь на это. Привет Лёле. Свиньи вы. Я вас всех люблю, а вы задаетесь. Тут я сконфузился. Ш.».

И вот его тоже призвали. Заехать в Майкоп не удалось. Теперь в письмах он сообщает новости своего солдатского бытия; мы узнаем фазы прохождения им службы. Все остальное тонет в тумане временных провалов между письмами. И в каждом он спрашивает: «Где Юрка?».

Из Царицына, весна 1917 года: «Не знаю, известно ли тебе, что я призван, и теперь состою рядовым 1-го взвода, 2-й роты, 2-го подготовительного учебного студенческого батальона. По слухам, в начале мая, а может быть, в начале июня (что кажется вернее) нас отправят в Москву в военное училище. У меня отвратительное настроение. Я имел несчастье перед самым призывом купить ботинки с гвоздями, и на подошве, на самом сгибе, у меня образовался нарыв. Теперь его вскрыли, но заживление идет невыносимо медленно, доктор велел лечь в околоток и запретил ходить. Валяюсь одиннадцатый день с приятным сознанием того, что мои товарищи маршируют по хорошей погоде и совершают экскурсии за Волгу. Валяюсь и злюсь. Доктор обещает, что буду лежать ещё дня три, может быть, больше.

Ты на меня не сердись. Этот год прошел для меня ужасно пусто. Каждый день я ждал приказа ехать в батальон, много читал, много и шлялся. Я не написал буквально ни одного письма. Я не знаю, где Юрка, где Маруся Соколова, где все наши. Не знаю, найдет ли тебя мое письмо.

Перед самым призывом, за четыре дня, я поступил делопроизводителем в камеру по охране труда при Совете рабочих и солдатских депутатов и работал в юридической комиссии при камере о. т. Был занят девять часов в день и был счастлив. Призыв меня тоже не обрадовал. Я думал, что будет приятно заниматься гимнастикой, маршировать и жить здорово. Будет-то оно будет, но пока я валяюсь и злюсь… Часто вспоминал Майкоп, и меня покалывало. Тянет до сих пор. Летом папа, ожидая, что его отправят на фронт, так огорчился, когда я только заикнулся об отъезде, что я умолк. И призыв удерживал, и сейчас удержал совсем.

Передай Вартану, что мне страшно стыдно. Я не ответил ему на письмо из Москвы. Письмо ответное написал и забыл, что его не отправил. Укладываясь, чтобы ехать в Царицын, к своему величайшему ужасу, нашел собственное письмо. Как только узнаю, где он теперь, напишу и отправлю.

Если ты хоть пять минут думала, что я забыл вас всех, Юрку, Вартана, вообще всех наших, так это напрасно. Я даже сам удивлялся. Куда ни швырнет, как ни изменишься, оглянешься и видишь, что старые друзья на местах. Кто вас всех так ко мне привязал — черт знает, почему я вас люблю, не знаю. Ну, ладно. Мне уже стыдно стало.

Если ты в августе поедешь в Москву, мы увидимся. Я побуду четыре месяца в Москве, в одном из тамошних военных училищ. Буду ходить в отпуск в военной форме. Необходимо условиться. Ты, ради Бога, отвечай. Не хочу опять затеряться. Пиши обо всем побольше. Целую всех наших. Вартану привет. Где Юрка? Пиши.

Е. Шварц.

Адрес: Царицын (Саратовской губернии). 2 подготовительный учебный студенческий батальон. 2 рота. 1 взвод. Е. Л. Шварцу (есть тезки, однофамильцы)».

Еще весной 1916 года Лёля и Варя Соловьевы собирались на Высшие медицинские курсы в Москву. Лёля поехала, пробыла там до июня 1917-го и вернулась в Майкоп; а Варя так и не собралась в Москву. И когда Евгения Шварца действительно отправили в юнкерское училище, в Москве уже никого из Соловьят не было. И в сентябре семнадцатого они получили письмо оттуда:

«Стыдно писать открытки, зная, что каждое слово здесь ловится с трепетным интересом, а каждое письмо — праздник. Я послал открытку, так перед этим проехал тысячи верст, да прошел сотни две. У меня на письмо рука не поднималась. А ты — что? Дрова рубила, что ли? Словом, позор, безобразное бесстыдство. Жду длинного письма. Ты обязана приехать в Москву. Мало ли какие перемены предстоят, время тревожное, нельзя пропускать ни одной возможности встретиться. Бог знает, куда закинет меня Главный штаб и судьба. Где, например, Юрка (как бы я хотел с ним встретиться). Словом, устройся как-нибудь, приезжай. Узнал: занятия будут всюду, но начнутся с 1-го октября. Приезжай теперь же, ибо к первому октября не останется и подобия комнат.

Если ты поедешь в Харьков, тоже хочу поймать тебя. Напишешь свой харьковский адрес. 5-го октября меня, вероятно, произведут, если все будет благополучно и (если не отменят эту льготу) дадут отпуск домой на две недели. Я поеду через Харьков и заявлю там остановку. Увидимся. Говорят, в Харькове великолепные шоколадные конфеты. У меня будет много денег.

Сейчас кипит костюмная горячка. Снимают мерки, заставляют записываться на фуражки, заставляют выбирать фасоны. Кипит битва вокруг вакансий. Сражаюсь за Ростов-на-Дону. Авось повезет. Теперь новые правила. Выбираются вакансии не по старшинству, как раньше, а по желанию, насколько возможно. В случае перепроизводства желающих — жребий. Велят вперед побыть в полку. Ладно. Действительно, жутковато взять под свою команду и ответственность уйму людей, не имея опыта ни на пятак. Сейчас репетиции и репетиции. Вздыхаю и сдаю.

Слушай, у меня будет кортик (школа дает теперь вместо шашки); брюки полугалифе и ботинки с бинтами, ибо сапог нет. Если внезапно попаду в пулеметчики или пограничники, у меня будут шпоры. Такое счастье! Ах. Ах.

В Москве сейчас несколько тревожно, нас третий день держат без отпуска на случай вызова из города. И какого черта они вздумали устраивать совещания в Москве. Мало им Петрограда?

Ты меньшевик или большевик? Пиши немедленно, но большое письмо, чем больше, тем лучше. Очень жду. Приезжай. Поцелуй Лёлю и поцелуй себя. Жду опять-таки. Уважающий Вас

Юнкер Е. Шварц.

Обрати внимание на редкостную красоту конверта».

Вот так в России тогда готовили младших офицеров.

А тревожно было в Москве потому, что на Совещании Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов 31 августа (13 сентября) была принята резолюция большевиков о власти. А 5 (18) сентября её поддержал Московский Совет.

И в конце сентября Шварц снова пишет Варе в Майкоп: «Я уж боялся, что ты серьезно заболела. Молодец, что поправилась. Я неделю тому назад кашлял, чихал, валялся и видел страшные сны. Дело в том, что мы несли караул у слегка обгоревшей фабрики, которую пытались за день до этого ограбить темные силы. Было холодно, а я уснул, сидя с винтовкой. Слава богу, офицер не заметил, но я простудился. Обрадовался страшно, отдыхал вовсю. Зато потом пошли репетиции, а за ними спектакль-смотр. Слава богу, прошел.

5-го, если внезапно не провалюсь, стану офицером. 5-го же мечтаю уехать, но могут задержать с церемонией производства, а мой поезд (через Рязань) идет в 6 ч. вечера. Юрка жив-здоров, в Херсоне. Откуда он узнал мой адрес?

Поцелуй Лёлю и Наташу. Должен кончить. Почту сейчас уносят. Приготовил длинное письмо и не могу кончить. Целую. Увижу, расскажу много. Некоторые подробности — в письме к Вартану. Не сердись, что кончаю. Дежурный ругается, пытается вырвать письмо. Толкает под руку. Целую. Пиши.

Сделай все возможное, чтобы нам встретиться.

Юнкер Е. Шварц».

Да, объявился Юра Соколов. Написал он открытку и Соловьятам: «Дорогие девочки, потерпите немного, я скоро буду с вами». «Это было последнее известие от Юры, — писала Н. В. Григорьева. — В 1919 году, работая во втором Кауфманском госпитале в Нахичевани (на Дону. — Е. Б.), я от одного офицера, тоже петроградского студента, узнала, что Юра вместе с другими офицерами был утоплен в Крыму взбунтовавшимися солдатами, среди которых было много уголовников».

А Евгения Шварца тем временем произвели в прапорщики. И вероятнее всего, действительно, отпустили в отпуск в Екатеринодар. Каким образом Льву Борисовичу удалось оставить сына здесь и прикомандировать к местной автомобильной школе? Пока — загадка.

И теперь — письмо из Екатеринодара, впервые датированное 17 марта 1918 г., всем Соловьятам, собравшимся, наконец, в Майкопе: «Милые девочки, простите меня, с-ого сына. Такая лень напала — четыре письма написал за все время, и то таких, что никак нельзя было не написать. А писать вам собирался ежедневно: даже обдумывал, а потом являлись гости, всякие с-ны сыны, и мешали. Вы знаете, вероятно, что я с пехотою покончил. Теперь я прикомандирован к автомобильному батальону до начала занятий в автомобильной школе. Занятия обещали начать 15-го марта, но отложили до после Пасхи. Следовательно, я ещё некоторое время буду полнеть.

Только что уехал отсюда Петька Ларчев. Его присылали на комиссию, ибо все комиссии, кроме здешней, объявлены недействительными. Получил пять недель. Сергей Соколов здесь. Начальник радиостанции. Работает массу, худеет, но, кажется, доволен. О Юрке ничего никто не знает. Очень рад, что удалось словчить в школу. Нет ничего хуже пехоты. Гоняют, как с-ных сынов, а ощущение такое, будто ты ломовая лошадь. Лучше танки.

Михалев вчера напился без нас где-то в знакомом доме. Мы с Тоней тоже пили раз, пили два, но не до бесчувствия.

Тиф здесь бешеный. Гробы так и ездят.

Юрий Коробьин чуть не попал в министры. Все знакомые ахали.

Большое утешение — здешняя погода. До того тепло, что фиалки стали отходить. Ждут ландышей. Пойти тут, правда, некуда, но лучше скучать в тепле, чем выть на холоде.

К своей большой радости, я нашел дома Юркину картину — помните, голова женщины и чудовища. Дома распорядились вставить её в рамку. И она была первая, что я увидел дома. Бог знает почему, но мне начало казаться, что Юрка жив. На картину все пялят глаза. Девочки, я устроился в автошколу по протекции… Тоня просил очень кланяться всем. Он при раде. Вчера я сам себе залатал колено на брюках, и теперь на улице все вздрагивают и смотрят вслед. Колено как бы опухшее. Папа тоже просит кланяться. Мама тоже просит. Валя тоже. У него выросла борода и много прыщей. В общем Екатеринодар не изменился. Меня кормят так, что я краснею.

Здесь была Милочка Крачковская. Я встретил её на улице, разговаривал. Она, в общем, мало изменилась. Здесь Сашка Агарков. Оберофицер для поручений при комендатуре. Учит меня автомобильному делу, чтобы я не растерялся в школе. Если вы меня не совсем презираете, пишите. Письмам радуюсь, как жалованью. Пишите скорее, чтобы письмо застало. Вдруг меня зашлют раньше. Всякое бывает.

Милые девочки, не сердитесь на меня, я вас очень люблю. Честное слово. Пишите много. Жду. Бывший хозяин жизни, ныне хозяин зонтика.

Прапорщик Е. Шварц.

Занимаюсь своим делом».

Прокомментирую некоторые имена. Петр Ларичев — бывший реалист, «затерялся во время войны», — написала мне В. В. Соловьева. Михалев — майкопчанин из более старшего поколения. Коробьин Юрий Александрович — юрист: «Уехал из Майкопа в Екатеринодар, — вспоминала Н. В. Григорьева, — и занимал там какие-то важные посты… Когда белые были изгнаны, Ю. А. поспешно уехал в Москву. Он прекрасно понимал, что местные большевики не простят ему весьма интенсивной работы в добровольческой армии у Деникина. В Москве, благодаря прежним связям, он получил очень важный пост главы отдела реконструкции Москвы. (…) Но все же и его настигла рука сталинского террора. Он был арестован и помещен в лагерь. Был реабилитирован после смерти Сталина и вернулся в Москву».

О Юре Соколове, помимо сообщения Наталии Васильевны, написал А. В. Соколов: «Юра был в Пехотном училище и погиб в 1918 году в Мариуполе».

Ответа на вопрос: как Евгению Шварцу удалось освободиться от армейской службы, нет. Могу только предположить, что он освободил себя сам в то короткое время, когда в Екатеринодаре были красные. А в конце лета, к началу нового учебного года Евгений и Антон уехали в Ростовский университет заканчивать образование. Сидя уже в вагоне, вспоминали сестры Антона, «Женя и Антон торчали в окне вагона и делали вид, что плачут. У них была ваза с цветами. Они выливали воду на лицо, делая вид, что это слезы».

В конце июля 1917 г. вернулся с фронта в Майкоп В. Ф. Соловьев. Раненный в голову, он болел, плохо выглядел. Однако «в конце 1918 г. как будто бы положение на юге России стабилизировалось. Белая армия пришла на Кубань и в Ростов, — вспоминала Н. В. Григорьева. — Решено было отправить нас в Ростов для продолжения образования. Владимир Иванович Скороходов отвез нас на своей мажаре в Краснодар, ближайший в то время железнодорожный пункт. Мы остановились у Шварцев, и от них узнали, что Женя и Тоня уже в Ростове, поступили в университет и очень довольны».