Сказка
Сказка
Забегая несколько вперед, можно сказать, что Евгений Шварц работал в многих жанрах. Когда его спрашивали: «Над чем вы сейчас работаете?», чтобы не впадать в подробности, обычно отвечал, перефразируя несколько одного классика: «Пишу всё, кроме доносов». Классик тоже писал все, кроме доносов, но ещё не умел и рифмовать. И действительно, в творческом наследии Шварца есть повести, рассказы, сказки, стихи, пьесы, киносценарии, статьи, цирковые репризы, балетные либретто, так называемые внутренние рецензии, автобиографическая проза и прочее. «Надо делать все, о чем попросят, — говорил он Л. Пантелееву (да и другим, наверное), — не отказываться ни от чего и стараться, чтобы все получалось хорошо и даже отлично». И все же Шварц вошел в историю русской, да и мировой, литературы, как сказочник. В самом деле, лучшие его произведения, будь то проза или драматургия, написаны в жанре сказки.
«В сказке удобно укладывается рядом обыкновенное и чудесное и легко понимается, если смотреть на сказку как на сказку, — скажет его Волшебник из «Обыкновенного чуда». — Как в детстве. Не искать в ней скрытого смысла. Сказка рассказывает не для того, чтобы скрыть, а для того, чтобы открыть, сказать во всю силу, во весь голос то, что думаешь». В сказке ему было легче передать людям свои мысли, свою любовь и ненависть ещё и потому, что склонность к соединению реальности и фантастики жила в нем с младенчества. Таким был склад его натуры. В «Детстве» — в воспоминаниях зрелого писателя о себе двухчетырехлетнем, есть строки: «Однажды, войдя под стол, я увидел кошку. Я заговорил с ней, — а она протянула лапу и оцарапала меня. Ни за что, ни про что. Я очень обиделся». И ещё — «Я в первый раз в жизни смотрю спектакль, днём. Как мне сказала впоследствии мама, это «Гамлет». По сцене ходит человек в короне и в длинной одежде и кричит: «О духи, духи!». Это я запомнил сам. А с маминых слов я знаю следующее. После спектакля я вежливо попрощался со всеми: со стульями, со сценой, с публикой. Потом подошел к афише. Как называется это явление — не знал. Но подумав, поклонился и сказал: «Прощай, писаная!»».
Детям свойственно очеловечивать предметы и животных. Но всегда слышишь: давайте играть в то-то… или: я буду как будто тем-то… мы понарошку… Они не забывают, что это игра. Для маленького Жени и кошка, и сцена, и афиша всерьез были людьми. Поэтому он и обиделся на кошку, поэтому, как воспитанный мальчик, прощался со стульями так же серьезно, как и со зрителями. «Трудно вспомнить, когда сказка вошла в твою жизнь, — писал Евгений Львович уже в конце жизни, имея в виду не только себя, но и любого человека, исходя, однако, из своего восприятия жизни. — Кажется, что была она близка тебе всегда. Мы с самого раннего детства любили сказки, и некоторые из них могли слушать бесконечно. Чувства, вызываемые этой любимицей, были прочны. Мы знали, где испугаемся, когда засмеемся и как утешимся. Однако мы не знали, да и не думали об этом никогда, не подозревали, — что придумана сказка человеком. Мы принимали сказку, как явление природы. Как высокое дерево, на которое интересно забираться. Как землянику, что вдруг нашли на поляне в траве…».
Такое же, или очень близкое к нему, сказочное восприятие мира осталось у него на всю жизнь. Весной 1941 года на роль Тени в спектакле театра Комедии ввели Льва Колесова. После спектакля за кулисы пришел автор. Он сказал: «Уж очень страшным вы играете этого человека». — «Зная насмешливость Евгения Львовича, — рассказывал артист, — которую он умел маскировать, я подумал, что он смеется надо мной, — ведь больше всего я стремился сыграть не человека, а тень, — и обиделся на него. Через много лет я решился спросить его о смысле той фразы. Оказалось, что Шварц тогда говорил совершенно искренне. Для него любой персонаж был человеком». А в сценарии о Марье искуснице, когда та, «отуманенная» Водокрутом, пробуждается, стол на радостях выскочит из избы и станет ласкаться «к ней, как собака».
А на рубеже сороковых и пятидесятых, временах «мерзопакостных», между Шварцем и Юрием Германом состоялся следующий диалог:
— Тебе-то что, — сказал Герман, — ты пишешь сказки, а я пишу быль…
— Вот и выходит, — парировал обидевшийся Шварц, — что сказки-то пишешь ты, а я пишу быль…
И рождались сказки в Шварце ещё в дописательской жизни. Вспомним «Подушкины ноги», про которые он рассказал Гане Халайджиевой. И в литературу он входил сказками: «Полеты по Донбассу», «Рассказ старой балалайки», «Два друга: Хомут и Подпруга»… В них легко соединялся реальный фон, на котором свершались сказочные события.
Сказка была большой любовью писателя, но и великой его болью, ибо долгие годы она была «так называемым запретным жанром» (из одного высказывания Шварца на бюро секции драматургии). А в 1934 году, уезжая на съезд писателей, он сказал корреспонденту «Красной газеты», что «съезд разрешит давно уже дискуссированный вопрос о фантастике, о приключенческом рассказе для ребенка, и надеюсь, что сказка, фантастический и приключенческий рассказ станут, наконец, полноценным жанром детской литературы».
И, быть может, потому вначале у него сказка робко ещё вплеталась в ткань реального повествования его первых пьес — «Ундервуд», «Клад», сценариях о Леночке. Но уже «Приключения Гогенштауфена» он определил как «сказку в 3 действиях». А в совершенно «реальном» сценарии «Леночка и виноград» вдруг появлялся медведь, который не только понимал, но и сочувствовал героине, попавшей в беду.
Ребят за отличную учебу наградили поездкой на виноградник. Там они узнают, что кто-то постоянно ворует виноград. Повар — добряк, с открытой душой и простодушным лицом, закармливает ребят вкусными вещами, водит купаться, учит их нырять. Делает все, чтобы те не заподозрили его в воровстве. Однажды он, чтобы не мешали его подпольной профессии, увел отряд в лес и бросил там. Леночка пошла искать дорогу. «Вдруг слышится треск сучьев. Прямо на неё из-за деревьев выходит медведь. Останавливается. Подымается на дыбы, смотрит с интересом.
— Здравствуйте, — говорит Леночка. Зверь молчит. — Нечего пугать, я про вас довольно читала. Летом вы сытые.
Медведь наклоняет голову. Прислушивается, вопросительно рявкает.
— Очень тебя прошу, уйди! — говорит Леночка. — Я тебя хотя и изучила, а все-таки неприятно. Ты можешь лапищей своей корову убить. Довольно без тебя дел. Воры. Заблудились мы… Ну, пожалуйста, очень тебя прошу: пошел вон.
Удар грома. Оба — и медведь и Леночка взглядывают наверх.
— Сейчас дождь пойдет, — говорит Леночка. Медведь смотрит на небо. — Правду говорю.
Страшный удар грома. Молния. Ливень.
Леночка бросается под дерево. Медведь тоже. Сидят, прижавшись друг к другу, со страхом поглядывая вверх.
Молния. Леночка со страха закрывается лапой медведя. Медведь и вторую положил на неё. Леночка выглядывает, чтобы посмотреть, кончился ли дождь. Медведь машет на неё лапой, чтобы она спряталась…
Стало светлее. Дождь перестал. Со всех сторон послышалось: ау… Медведь отвечает на это «ау» громким рявканьем на весь лес.
Медведь побежал, оглядываясь. За ним бежит Леночка. Она вопросительно смотрит на него. Медведь кивает головой, рявкает и убегает».
А Леночка обнаруживает, что она на дороге, которую ребята потеряли и на которую её вывел медведь.
«Медведь все понимает и молчит, — говорил Шварц на заседании режиссерской секции Ленфильма, обсуждавшей сценарий. — Они встречаются лицом к лицу в лесу, их там застает гроза. Это ссылка на сказку. Это дает некоторую романтику. Все это — и пейзажи и песни — все это создает слегка сказочную обстановку. Эти события указывают на то, что здесь происходит не то, что мы можем встретить каждый день. А кроме того, сказочность в развитии событий легче увязывается с комедийной стороной картины». Этот эпизод в картину не вошел. То ли режиссеру не нужно было ничего сказочного, то ли Кудрявцева не сумела с ним совладать.
Сказочные мотивы, сказочное настроение, тональность даже в самых «реальных» проявлениях нужны были Шварцу, чтобы показать не ежедневность, исключительность происходящего. К тому же сказочность придавала занимательность повествованию, что он считал обязательным в писательстве. Особенно для детей.
И критики сразу же распознали в нем сказочника, хотя истинной сказки он ещё не написал. «Шварц — он сказочник. Сказочность есть в каждой его пьесе, — и в «Ундервуде», и в «Кладе», и в «Похождениях Гогенштауфена», — замечала Алиса Марголина в «Литературном современнике» (1936. № 2). «С его творчеством связана борьба за современную театральную сказку, элементы которой он несомненно привнес в детскую драматургию, — утверждал в «Рабочем и театре» ещё в 1933 году Леонид Макарьев. — Современная тема в его пьесах всегда является поводом для построения острого действия, разворачивающегося в неожиданном сцеплении событий и образов. Его люди и их поступки так же правдоподобны, как и фантастичны». — И дальше, вновь: «Сознательно ли стремится Шварц к сказке или нет, но по существу он является для театра драматургом-сказочником» (№ 13).
Такими же сказочно-реалистическими произведениями в ближайшем будущем станут пьеса и сценарий «Брат и сестра» и сценарий «На отдыхе» (в соавторстве в Н. Олейниковым). Но из-под пера Шварца появятся и «чистые» сказки. Помимо «Принцессы и свинопаса» ими станут сценарий для кукольного фильма «Красная Шапочка» (в соавторстве с Н. Олейниковым), вскоре переписанный Шварцем в пьесу для Нового ТЮЗа и кукольных театров, и киносценарий «Доктор Айболит».
Чтобы не возвращаться к этой теме, скажу, что через несколько лет Шварц уже совершенно точно сформулирует свое отношение к сказке и использованию её в писательстве. Приведу пару его высказываний об этом жанре. «В работе над пьесами-сказками я исхожу из следующей рабочей гипотезы. То, что есть у Андерсена, Шамиссо, у любого сказочника, — все это сказочная действительность, все это существующие факты, которые они рассказывают так, как это им удобно, подчиняясь законам художественной прозы. Но сказочник, рассказывая, мог кое-что забыть, кое о чем умолчать, а драматург, работая над сказкой, имеет все возможности собрать более подробные сведения о происходящих событиях. Правда, законы сказочной действительности отличаются от бытовых, но тем не менее это законы и очень строгие законы. События, которые происходят в сказочной стране, очень ярки, а яркость — одно из лучших свойств театра. Поэтому сказочные события могут зазвучать в театре с особой убедительностью… Сказка может быть удачной только в том случае, если автор глубоко уверен в том, что все то, что он рассказывает, — пусть наивно, но глубоко серьезно и значительно. Это определяет манеру, в которой написана пьеса, язык и характер персонажей. Этим же следует руководствоваться и при сценическом воплощении пьесы» (Искусство и жизнь. 1939. № 9).
И — через пятнадцать лет, уже на исходе отпущенного ему жизненного срока, в очерке, посвященном 150-летию Андерсена, Евгений Львович более пространно высказался о том, чем была для него сказка; и в судьбе великого датского сказочника он узнал и свою судьбу. «Кто только не отчитывал, не ставил его на место, не учил, как положено ему вести себя! — писал он. — А когда он стал печататься, принялась за работу мелкая газетная братия. Этим особенно нравилась чувствительность долговязого и нескладного выходца из Оденсе… Как ответил Андерсен своим гонителям? Как подобает великому художнику. Они делали, что могли, и он делал, что мог. В ответ на гонения и брань создал он удивительный, прозрачный, добрый сказочный мир… Его сказки ничем не походили на те, чисто условные, излишне волшебные, где и чудо — не чудо, потому что все может случиться. Его сказочный мир был неразрывно связан с действительной жизнью, с его временем, народом, страной. И в мире сказок жизнь развивалась по законам природы. Правда, природы сказочной… И в прозрачном сказочном мире Андерсена действие этого закона просматривается с предельной ясностью. Прелесть мира, созданного Андерсеном, — в его доступности. Здесь чувствуют себя как дома и дети и взрослые. И простые люди, люди доброй воли всех стран и народов».
И я уверен, что в этом ощущении Андерсена Шварц шел от себя. Он сам был таким же.